Солнце встанет!

Солнце встанет!
Лидия Алексеевна Чарская

Три версты! Три версты только отделяют их фабрику от того земного рая, где поселился этот ангел. И он не знал этого, когда вместе с отцом-миллионщиком приезжал покупать эту фабрику полгода тому назад у её прежнего владельца. И он не знал, он, Сила Строганов, что его ангел, о котором он робко мечтал, ютится тут, около, почти рядом…

Лидия Алексеевна Чарская

Солнце встанет!

I

Трясясь и подпрыгивая, тарантас катился по пыльной дороге. Возница безнадежно унылым голосом ободрял лошадей, лениво тащившихся, благодаря нестерпимо удушливому июльскому полдню. Сидевший в тарантасе плотный и широкоплечий человек с лицом, наполовину скрытым огромной соломенной шляпой, с нетерпением поглядывал по сторонам.

– Скоро ли доедем, братец? – срывалось с его губ полный томительного нетерпения возглас.

Возница только плечами поводил вместо ответа да взмахивал кнутом больше для острастки, и снова принимался понукать лошадок тем уныло-скорбным тоном, который присущ русскому мужику. Проехав версты две с небольшим таким образом, он вдруг самым неожиданным образом повернулся на козлах и проговорил:

– А у Строгановых на фабрике, слышь ты, неспокойно… Ноне наши красовские сказывали, што спичешники рядились управителя побить… И слышь ты управитель-то в Питер посылал к хозяину. Хозяин сынка своего рядил прислать.

– Когда ж он приедет? – заинтересовался седок.

– А кто его знает! Не ноне – завтра, красовские говорят, будет сюды. Только, слышь ты, зря приедет-то. Уж больно руки у робят чешутся на управителя-то. Живодер он, вот што… Собака он, как есть, нехристь… собака, – неожиданно ожесточился ямщик и даже сплюнул в сторону.

– А ваших красовских на спичечном работает много? – снова поинтересовался седок.

– Много наших… Хлебушко всем жевать, слышь ты, надоть. И наши есть, и колотовские, что подле Нескучного, с низины, и рябовские тож…

– Как? Как ты сказал?.. Нескучное? – вдруг разом встрепенулся седок и даже в волнении сдвинул шляпу на затылок.

Теперь его можно было разглядеть вполне. На плечах этого настоящего по виду русского богатыря покоилась крупная голова с необычайно добродушным круглым румяным лицом, заканчивающимся курчавой бородкой, с целой копной густых русых кудрей и с таким детски-прекрасным светлым взглядом голубых глаз, которым могут только обладать цельные, чистые, недюжинные натуры.

Теперь эти глаза с пытливой тревогой подняли на лицо возницы.

– Нескучное, говоришь ты? Нескучное? – ронял он каким-то странным, дрожащим голосом. – Что же это Нескучное? Имение чье-нибудь?

– Хутор… енерала одного помершего… хутор. Богатый был енерал… важнющий. Только давно помер… А сама-то за другого, слышь ты, вышла. Тому годов с пяток будет. Раньше-то живала на хуторе сама-то, по вдовству своему, значит, после енераловой смерти-то, а апосля долгое время тамотка и людей не видать было, а ноне…

– Живет там кто-нибудь? – вырвалось каким-то новым нетерпеливым звуком из груди приезжего, и, если бы возница был чуточку посмышленее, он почуял бы, что волнение охватило его седока.

Но возница не обладал тонким чутьем и не к чему ему было заниматься настроением приезжего. С тем же унылым видом он прикрикнул на пристяжную, дернул возжею и уже, совсем обернувшись лицом к седоку, проговорил:

– Ноне там-то, в Нескучном, то есть, енеральская дочка, барышня, с теткой ейной живут… Уж, почитай, два года… Хорошая барышня… Ее и красовские, и колотовские, и рябовские все знают. Золото, а не барышня. Лучше фелшара али даже дохтура тебе всякого от разной, слышь ты, болезни вылечит… И ребят тоже, слышь ты, учит, и в больнице она, и на фабрике, и где тебе хошь… повсюду. И целый-то день в работе. Где силушки берет только… Сама-то хлябоватая такая, в чем душа держится, а в труде взрослому мужику не уступит… Ноне фелшар Гараське Вихрову руку резал; сказывал, огневица у Гараськи приключиться могла, так фелшар убег, сдержать, слышь ты, не мог Гараськи-то, а она, барышня-то наша, ему рученьку свою на плечо положила да и говорит: «Смотри на меня, Гараська, легче будет!». И впрямь легче. Дал руку себе по локоть отхватить и не пикнул даже. Вот она, барышня-то, у нас какая! – с заметной гордостью заключил свою речь мужик.

Седок с жадностью ловил каждое слово возницы. Неопределенная улыбка блуждала по его румяным губам. «Она! Она это! И никто больше! Она! Лика! Ангел Божий! Сокровище мое!» – выстукивали его сердце, мысль, все фибры его существа. Нет другой такой девушки на свет, нет другого такого ангела на земле. Он узнает ее из тысячи, из миллиона, из целого миллиарда девушек узнает он ее, потому что она единственная, и другой подобной ей нет.

И как странно складывается его судьба? Та, которая запретила ему искать ее, та, которая ушла от него и от общества, и от целого мира в глубокие дебри России, та снова случайно попадается на его пути! Он не искал её, нет, нет… Он не смел ослушаться её приказания, он слишком уважал ее для этого. Виноват ли он, что сама судьба сводит их снова?..

И голубые глаза богатыря-атлета лучисто сияли, а плотная широкоплечая фигура часто вздрагивала под макинтошем, накинутым на его сильные плечи.

– Слушай-ка, дядя, – неожиданно обратился он к вознице, – а от Красовки к Нескучному большой крюк дать надо в сторону? А?

– От Красовки к Нескучному три версты будет только, – ответил возница. – А тебе на што?

Три версты! Три версты только отделяют их фабрику от того земного рая, где поселился этот ангел. И он не знал этого, когда вместе с отцом-миллионщиком приезжал покупать эту фабрику полгода тому назад у её прежнего владельца. И он не знал, он, Сила Строганов, что его ангел, о котором он робко мечтал, ютится тут, около, почти рядом!.

Внезапный прилив могучего, острого, почти нестерпимого желания увидеть любимую девушку хотя бы издали, услышать её голос, этот чудесный в душу вкрадывающийся её голос, так властно заполонил все существо молодого человека, что он уже не мог противиться ему.

– Правь на Нескучное, братец! – неожиданно произнес он дрогнувшим от волнения голосом.

– Што ж так? Аль знакомые будете? – разом оживился возница. – Хорошая барышня, на редкость! – добавил он и, помолчав минуту, вдруг, словно воспрянув духом, изо всей силы ударил возжей по спине коренной и гаркнул: – эй, вы вывози, пустобрюхие! – и он молодецки выпрямился на своем сиденье.

«Как ее любят! Боже мой, как любят! – продолжало все петь в душе Строганова. – Простой ямщик, жалкий мужичонка, и тот радуется, что увидит свою благодетельницу». И он, Сила Строганов, увидит ее. Что он ей скажет, чем сумеет оправдать свое ослушание наложенного на него запрета видеть ее? Он ничего не знает… Он знает только одно, что белый ангел, именуемый Ликой, здесь близко и что он увидит его, да, увидит его! Скоро… сейчас…

II

На террасе небольшого одноэтажного чисто оштукатуренного, с яркой зеленой крышей, окруженного огромным садом, тенистым и запущенным с трех сторон, а с четвертой стороны прилегающим к степи, сидела пожилая дама с сильною проседью в черных волосах, с черными усиками над тонкими, энергично сжатыми губами, маленькая, юркая, подвижная. Она держала в руках газету, которую быстро пробегала рассеянным взглядом. Её губы насмешливо поджимались и глаза поминутно презрительно щурились на черные точки печатных строк.

– Аграрные беспорядки… – шептала она чуть слышно, не отрывая взора от газеты. – «Сто человек крестьян из деревни Сидоровки, собравшись за околицей, нестройной толпой двинулись к дороге, к имению князя Бубенцова. Управляющий встретил толпу на полудороге, уговаривая разойтись, но, в ответ его благому предложению, были пущены камни из толпы. Управляющий не преминул благоразумно скрыться. Толпа проследовала до самого хутора, разграбила и уничтожила все богатое имущество князя, не пощадила старинного саксонского сервиза, прорвала и обезобразила картины старинного византийского письма, до которых князь был большой охотник, и, опустошив роскошные комнаты княжеского дома, ушла назад. В имение были вызваны казаки»…

Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.

– Вот она, матушка, святая Русь! – произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. – И «эти» хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает… Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он – сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе оп заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стопы нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!

Маленькая женщина на минуту задумалась. По её лицу промелькнула недоверчивая улыбка.

– И Лика думает пересоздать их, думает осветить тьму и пополнить ее солнечными лучами, – проговорила она чуть слышно. – Но, ведь, таких, как Лика, были тысячи и они гибли в борьбе. Господь да сохранит мою девочку, но задача непосильна её слабому, хрупкому существу. Натуры более сильные складывали оружие и преклонялись пред неизбежным, а моя Лика…

Маленькая женщина смолкла на мгновение и долго смотрела на небо. Потом её взор упал на дорогу, прихотливо извивавшуюся серой змеей между двумя рядами золотистой реки. Легкое облачко, стлавшееся по меже, привлекло внимание маленькой женщины.

«Кто-то едет, – мысленно произнесла она, прищурив свои близорукие глаза. – Неужели Лика? Не случилось ли чего? На спичечной Строгановых неспокойно, красовские совсем близко от этой спичечной… А что если и между красовскими уже началось брожение? И что если Лика там? Господи! И когда все это кончится только… Хотели найти тихий мир и забвение в этом пустынном уголку, а нашли…»

Маленькая женщина чуть заметно перекрестилась под своей полосатой английской весткой. Потом её глаза снова обратились на дорогу и она стала смотреть на приближающееся облако пыли. Вот, наконец, уже можно различить и тарантас, и лошадей, и возницу, и чью-то сильную, коренастую фигуру, занявшую собою все сиденье брички.

Зинаида Владимировна Горная, так звали маленькую женщину, долго всматривалась, прищурив глаза, и вдруг по лицу её пробежала радостная улыбка.

– Сила Романович, вы ли это? – вскрикнула она громко, бодрым, разом помолодевшим голосом.

Вмиг тарантас, гремя и громыхая, подкатил к террасе. Широкоплечий седок-богатырь на ходу выпрыгнул из него и, сорвав с головы свою соломенную шляпу, с низким поклоном склонился пред маленькой женщиной.

– Сила Романович! Вы? Ах, как я рада вас видеть! Вот приятный сюрприз! – весело говорила Зинаида Владимировна, пожимая огромные руки нежданного гостя.

– Не прогоните-с? Я мимоходом… задержу не долго-с… Изволите видеть, у нас спичечники балуются, так отец меня сюда и прислал… командировки вроде. Ехал я туда на спичечную и к вам завернул… вас и Лидию Валентиновну проведать-с. Не прогоните, сделайте милость, Зинаида Владимировна! – ронял радостно взволнованным голосом приезжий:

– Прогнать вас?! Да Бог с вами, голубчик!.. Да мы здесь голоса людского не слышим. Уж так рада, что хоть одного прежнего знакомого вижу, что и сказать не могу. И Лика рада будет. Вот увидите… – ответила Горная.

– Лидия Валентиновна строго воспретили их здесь беспокоить, как уезжали, – разом упавшим голосом произнес Строганов.

– Ах, что знала Лика! – с досадой, махнув рукою, ответила Зинаида Владимировна. – Вы помните, при каких обстоятельствах тогда мы уезжали в деревню? – и глаза маленькой женщины робко погрузились в детски-чистые глаза её собеседника.

– Помню-с! – чуть слышно проронил тот.