Ловушка для осьминога

Выдался жаркий май. Мы с друзьями собрались на природу к озеру. Незадолго до этого К. писала моему другу, что неплохо было бы собраться всем вместе, пожарить шашлыки. Когда он спросил меня, как я отношусь к тому, что она тоже там будет, я сделал вид, что мне все равно, и сказал безразличным тоном, мол, пусть приходит, хотя ждал этой встречи больше всего. Я жаждал ее увидеть, быть с ней рядом. И снова я почувствовал этот огонь внутри. Поначалу мы лишь перекидывались короткими фразами друг с другом, пока добирались до места. Постепенно мы вновь искали друг к другу подход, наощупь, через неловкое общение. Я стоял отдельно и жарил сосиски на мангале, а она подошла ко мне, чтобы поднести стакан вина, и я принял его, ощутив явственно ту невидимую, но невероятно мощную связь, которая никуда не исчезала. И конечно, потом, после встречи, она мне написала, а я ее не отверг, как всегда. Меня вновь захлестнуло волной, и я потонул в глубине ее прекрасных, больших зелено-карих глаз.

Глава 4

Я не психопат, но, если дело касалось ее, натурально сходил с ума. В последний раз, когда я сорвался, все было кончено. К. звонила мне, а я сбрасывал, не желая слышать ее голос, боялся, что передумаю. Она сказала, что больше никогда мне не напишет, если я сейчас же не позвоню ей и мы не поговорим. Я не позвонил. Она в тот момент ехала в тренажерный зал, и я лишь написал напоследок «хорошей тренировки», а потом К. заблокировала меня. Я больше не мог ей писать, но я бы и не стал. Как же я был с ней жесток, какую боль причинял! Я поступал по-скотски, как мразь, не считаясь с ее чувствами, оправдывая это тем, что так будет лучше, решая за нее, не спрашивая ее мнения.

К тому времени мы окончили институт и больше друг друга не видели. У меня не было шанса пройти мимо нее по длинному коридору, бросить короткий взгляд на лекции, постоять рядом с ней перед парой французского, старательно делая вид, что ее не существует для меня, чтобы она в свою очередь отвечала мне тем же, храня гордое холодное молчание, делая вид, что я безразличен ей.

После окончания института я уехал в Дагестан по делам насущным на несколько долгих месяцев, большую часть которых провел в одиночестве. Если не считать агрессивного и кровожадного существа, которое я вынужден был кормить, чтобы оно не отобедало мной, и от которого я вынужден был запираться в комнате перед сном, чтобы чувствовать себя в безопасности, а оно, завывая, царапало дверь когтями, заставляя меня содрогаться от ужаса. Это был огромный, красивый и злой, как черт, британский кот моей тетушки. Самой большой вашей ошибкой будет погладить его или, боже упаси, попытаться поднять на руки. Не удивлюсь, если это исчадие ада способно оторвать человеку руку одним взмахом лапы.

Кстати, я уже говорил вам, что люблю ночь, что лишь по ночам я чувствую себя свободным от мирской суеты? Я как будто перемещаюсь в другое измерение и мои мысли приобретают совершенно иную форму. Дневные заботы остаются далеко позади, словно их не существует и никогда не существовало, они больше не имеют никакого значения. Остается лишь бесконечный поток сознания, порождающий такие мысли, которые с первым лучом солнца пропадают, как сон или наваждение. Ночь – особенное время, я предан ей, влюблен в нее. Я чувствую полное чистое единение с самим собой, своим истинным существом, без суррогатных примесей материального мира. Я веду внутренний диалог с самим собой, размышляя о том, что по-настоящему ценно, важно. Спрашиваю себя, в чем смысл моей жизни, но ответа не нахожу. Каждую ночь я думал и о ней, вспоминал ее. Я придумывал у себя в голове обстоятельства, истории, сценарии, в которых мы встречаемся с ней и сходимся снова.

Я тосковал по ней, скучал. Периодически я искал ее страницу в социальной сети, как бы это глупо ни звучало, лишь для того чтобы убедиться, что она была в сети, что она жива. Сколько раз перед моими глазами мелькал этот маленький красный восклицательный знак и слова «отправка сообщений ограничена». Мне всегда казалось, что однажды он исчезнет. Не знаю, почему, но я верил, что она вновь вернется ко мне. Я знал, что все кончено, и был уверен, что на этот раз окончательно, однако продолжал верить. Одновременно я верил и в то, что она счастлива без меня, что, возможно, она нашла кого-то, кто разглядел в ней все то особенное и удивительное, что видел в ней я. Я улыбался этим мыслям, мне по-настоящему хотелось, чтобы она была счастлива. И все же я не прекращал верить. Слабо верить. Подсознательно. Времени прошло много, но она все не объявлялась.

Впервые я попробовал сигареты в двадцать два года, когда находился в одном элитном махачкалинском ресторане, куда меня любезно притащил двоюродный брат. Я пропадал в Дагестане, помимо небольших, но крайне важных на данном этапе моей жизни дел, занимаясь абсолютной хернёй. Если проецировать на меня в тот момент времени мудрость о том, что человек никогда не стоит на месте, и если он не развивается, значит, деградирует, то тогда я деградировал по полной программе, как альпинист без страховки, сорвавшийся с отвесной скалы в пропасть, но не будем о грустном. В ресторан я явился, как полагается, в белой рубашке, заправленной в брюки, в туфлях… В общем, был одет с иголочки и выглядел что надо. Ресторан представлял собой не просто заведение, куда приходили есть, это был и ночной клуб. Там танцевали и веселились, собирались расфуфыренные девушки лёгкого поведения при полном параде, по щелчку готовые пересесть за столик к взрослым дядям при деньгах, едва не в два раза старше их самих. Симпатичные официантки с надутыми пухлыми губками, одетые в черные короткие облегающие платья, подчёркивающие сексуальные формы – прекрасная униформа, скажу я вам. Дагестан не тот, что прежде, по крайней мере в некоторых, особенных местах – это плохо, но такова цена глобализации и разрастания светскости. Когда я уже основательно выпил, мой взгляд упал на пачку сигарет, брошенную посредине стола между блюд. Не вспомню, что за марка, но меня это и не беспокоило – меня посетила навязчивая мысль о том, что надо бы попробовать, обстановка располагает. Я выкурил одну сигарету, следом за ней – вторую… Но ничего не почувствовал. Никакого удовольствия, ничего. Единственное, что мне понравилось – я в тот момент ощутил себя каким-то сицилийским молодым мафиози, отдыхающим в обществе семьи. Да-а, в моей голове прокрутились все фильмы про итальянскую мафию, которые мне когда-либо доводилось видеть, так что какую-то долю романтики из этого момента я извлек, но решил для себя, что курить сигареты – все-таки не мое.

Я вернулся в Москву в ноябре, затем шел декабрь, в конце которого начинался новый год. Это был подвешенный, неопределенный период моей жизни, когда я не учился и не работал, лишь отдыхал и размышлял над тем, что мне делать дальше. В новогоднюю ночь, которую мы с семьей встречали на даче у дяди, я, мой двоюродный брат и его друг втроем вышли на прогулку. Мы лениво перебирали ногами, обернутыми в длинные теплые дачные сапоги. Поселочные улицы были на удивление пусты: ни радостных семей, вышедших на улицу встретить праздник, ни салютов, ничего. Даже снег не хрустел под ногами – зима выдалась грязная, слякотная, бесснежная, что не способствовало созданию нужного настроения. В тот момент, когда мы прогуливались, я услышал звук уведомления – мне пришло сообщение. Это была она. Меня словно ударило током, и я долго вглядывался в ее фамилию – она у меня записана по фамилии, которая мне очень уж нравится. Короткое «с новым годом» и куча глупых смайликов. Когда я оклемался и смог соображать, я подумал, что, должно быть, она просто сделала общую рассылку, чтобы поздравить всех разом. А вдруг нет? Не отвечать было неприлично, к тому же, кого я обманываю, я хотел ответить. Безумно, инстинктивно. Я не мог не ответить, и я написал лишь одно слово – «взаимно». Мы очень давно друг друга не видели, и мне казалось, что если я позволю себе что-то лишнее, она… Я ведь был уверен, что у нее все хорошо без меня, что я больше не нужен ей, и не хотел навязываться. Я ответил и забыл на еще несколько долгих месяцев.

Весной она написала мне вновь, ночью. Я готовился ко сну, и звук неожиданного уведомления вынудил меня взять в руки смартфон. В голове проскользнула мысль о том, кому это взбрело в голову писать мне в такое время, и я даже не посмел подумать о том, что это может быть она – настолько я был уверен в том, что финишная черта давно пересечена. К. написала мне, что скучает, и только этих слов хватило, чтобы те эмоции, те чувства, которые я непрерывно испытывал к ней, но сдерживал в глубине души, вспыхнули с новой силой. Я еле сдержался, чтобы не ответить, что тоже скучал, что она не представляет себе, насколько сильно. Она писала мне пьяной, спрашивала, не навязывается ли, хочу ли я этого… Она была наивной, доверчивой, способной верить людям, в отличие от меня… Моя бедная, она спрашивала, не навязывается ли она ко мне… Каким же уродом я был, когда оставлял ее. Конечно, я хотел. Я ждал. Ни дня не проходило, чтобы я о ней не подумал. Я отвечал сдержанно, но я говорил с ней! И был счастлив. Она была на тот момент за границей, в Будапеште. Я спросил, понравилась ли ей ее мечта, которой она грезила, и которая наконец осуществилась, а она удивилась, что я помню. Я помню. Помню практически все, что ее касается.

Неделю после этого она не писала, наверное, сомневаясь в том, правильно ли поступила, что написала мне – может быть, ее мучили те же сомнения, что и меня. Однако она уже спустила курок, и я написал ей сам, я не мог не сделать этого. Мы воссоединились. Снова. Мы стали гулять вместе, встречаться так часто, насколько могли. Я наконец начал работать и почувствовал себя более взрослым, более ответственным. Хладнокровие, которое я сохранял поначалу в общении с ней, покидало меня со скоростью воды, выливаемой из бутылки, с каждым разом, как я падал бездну ее зелено-карих глаз. Я любил ее больше, чем когда-либо прежде. Я пообещал, что больше не брошу ее, дал слово.

В одну из встреч мы расположились на берегу пруда в жаркий солнечный день. Палящее солнце приятно обжигало. Мы сидели на простыне, постеленной поверх травы, и я вдруг почувствовал, как она проводит пальцем по костяшкам моей руки. Я вздрогнул и поднял глаза, встретившись с ней взглядами.

– Что это? – Спросила она, указывая на небольшую ранку.

– По груше бил. – задумчиво ответил я, все ещё чувствуя ее прикосновение, неожиданное и такое тёплое, несмотря на то что у нее всегда холодные руки. Как же я любил держать ее холодную руку в своей горячей, делясь теплом, когда мы вместе гуляли.

Я помню день, когда мы пошли с ней в кальянную где-то неподалеку от ее района, она была особенно красива в тот день. Ее распущенные пышные волосы с подкрашенными в рыжий цвет кончиками шли ей безупречно, они были как язычки пламени, следовавшие за ней повсюду. К. была в кофточке и юбке, которые тоже были ей очень к лицу. Мы с ней сели на диванчике, я заказал кальян и чай, которым тут же наполнил наши чашки. Кальянный дым просочился в мой разум, и я впал в то приятное задумчивое состояние полета мысли, которое так любил. Мы играли с ней в карты, в дурака, пока нам не надоело. Она обыгрывала меня довольно часто, но мне было все равно, я получал удовольствие и от поражений, глядя на то, как она по-детски искренне радуется победам. Конечно, я отшучивался и делал вид, что ей повезло, что я поддавался, и в следующий раз обязательно надеру ей зад, но лишь для вида, чтобы раззадорить ее и посмотреть на ее эмоции. Она всегда эмоциональна и прекрасна в те моменты, когда поддается им. Потом она стала рассказывать мне о проблемах, которые ее беспокоили, лицо ее омрачилось, она была расстроена и очень печальна. Ее настроение изменчиво, оно, как гроза в безоблачный день – вот еще минуту назад на небе не было ни облачка, а тут вдруг в одно мгновение тучи сгущаются черным каскадом. Ей нужно было выговориться, а я слушал. Всегда я слушал ее, что бы она ни говорила. И всегда слышал. Она прижалась головой к моему плечу, а я обнял ее и прижал к себе. Впервые за все время нашего знакомства. Я обнимал ее и чувствовал, насколько сильно люблю ее. Я хотел держать ее в своих объятиях вечно и не отпускать.

Я дарил ей ее любимые цветы – ирисы, в которых ударение ставил на второй слог, ее это очень забавляло, и она неизменно смеялась надо мной, когда я произносил их название. Я дарил их ей, а она называла меня дураком и просила не приносить цветов, но я не слушал. Я знал, что она не всегда говорит то, что чувствует, я знал, что она любит эти цветы.

Она пыталась привить мне любовь к живописи, и несколько раз ей удалось затащить меня в Третьяковскую галерею. Я далеко не любитель живописи и не из тех, кто умеет разглядеть в картине какой-нибудь глубинный смысл, в отличие от К., которая обожала поиздеваться над моей необразованностью и неосведомлённостью в этой сфере искусства. Она обычно шла передо мной, останавливалась перед определенной картиной, потом подзывала меня и деловито спрашивала, не давая подойти ближе, чтобы я не прочёл название и имя автора произведения: "А это что за картина? А кто написал?". Не дождавшись ответа, она одаривала меня презрительным взглядом, в сотый раз называла необразованным и затем с выражением лица "так уж и быть" начинала рассказывать историю написания картины. Я слушал, как всегда. Потому что любил этот голос, как морской ветер, мне было хорошо просто от того, что он есть.

К. научила меня любить фиолетовый цвет, к которому я всегда был равнодушен. Он ассоциируется у меня с одним из моих любимых запахов – запахом цветущей сирени.

Мы с К. стали опасно сближаться. Я понимал, что однажды настанет момент, когда нам придется поговорить серьезно, придется решать. И он настал. Она приехала ко мне в жаркий августовский день. Мы провели вместе время, и к вечеру, когда ей пора было уходить, я отправился ее провожать. Мы решили немного погулять, перед тем как она покинет меня. Стоял теплый летний вечер, мы были легко одеты. Потихоньку темнело, но холоднее не становилось. Я провожал ее, мы брели медленно, держась за руки. Наверное, это одно из лучших чувств, что я испытывал вообще когда-либо, держать ее руку в своей. Вдруг она говорит:

– Что дальше?

– Не знаю. – отвечаю я, после продолжительного молчания, опешивший от неожиданного вопроса. Она ведь права – что дальше? Буду корчить из себя влюбленного придурка, пока мы не состаримся? Конечно, никого я из себя не корчил – я и был влюбленным придурком… Но что дальше – я, правда, не знал. Я бы хотел сказать ей тогда, что люблю ее, хочу быть с ней и хочу, чтобы она стала моей женой. И я бы не солгал, потому что по-настоящему любил и желал этого, она запала в мою душу, со всеми своими достоинствами и недостатками, со своим тяжёлым, как свинец, характером и острым языком – черт, даже ее недостатки я полюбил, а ее внешность, которой я когда-то не замечал, стала для меня прекраснее любой другой. Я долго молчал, и она повторила снова:

– Что дальше?

Но я лишь молчал.

За время нашего общения я успел догадаться, что она чистая девушка, что лишь усугубило ситуацию, ведь это служило одной из ключевых причин того, почему я не мог сделать ее своей женой. Она ехала в тот день ко мне с одной мыслью – решить все раз и навсегда. И мы решили – но, как обычно это происходит в моей жизни, наперекосяк.

Такси подъехало. Я дал ей надежду в тот день, перед самым расставанием, нес какую-то чушь, мои глаза бешено бегали, как у сумасшедшего. Наутро, когда я отошёл от эмоций, внезапно нахлынувших в тот момент, я написал, что погорячился. Я поставил крест на наших отношениях, аргументируя свое решение различиями в менталитете, вере, традициях, происхождении. Я говорил ей все это, говорил, что мы сделаем хуже себе, усложним себе жизнь, разочаруем друг друга – но я себе не верил, не верил собственным словам. Я поставил крест на нас, не позволив нам даже попробовать. Я логично все обосновал, сказал, что люблю ее, но вместе мы быть не сможем. Мудак. Я дал ей надежду, чтобы отнять.

У нее тяжёлый характер, я уже говорил, и прямой. Она сказала, что никогда больше не заведет этот разговор. И не завела. Знаете, что самое печальное? После этого она так ни разу и не взяла меня за руку.

Я был эгоистом. Меня ярость сжигала изнутри, когда я вдруг представлял, что не меня она будет держать за руку, прогуливаясь летним вечером, не мне будет улыбаться и не со мной говорить и смеяться тоже будет не со мной. Не я буду сидеть с ней в обнимку, наблюдая за звёздами, или в домашней уютной обстановке смотреть сериал вдвоем. Я все время прокручивал картину у себя в голове, как пленку старого кино, и понимал, что она неизбежно кого-то встретит, и я, казалось бы, должен был быть счастлив за нее, но одна только мысль о том, что к ней прикоснется кто-то другой, выводила меня из себя.

Мы решили быть друзьями. Мы продолжали встречаться, гулять вместе, но больше она не брала меня под руку и не вкладывала свою ладонь в мою. Больше не клала свою голову на мое плечо. И я не обнимал ее больше. Мне было больно, но такова жизнь. Чувства во мне продолжали жить, и я ничего не мог с собой поделать, оставалось лишь безуспешно давить их в себе, но я как будто сражался с гидрой. Я рубил голову, но на ее месте вырастало две, я рубил обе, вырастало четыре… Это продолжалось почти целый год.

Эпилог

Я любил ее долгих четыре года. Любил искренне и всем сердцем, зная, что вместе нам быть не суждено. Я всеми силами отдалял тот момент, когда все должно было разрушиться, когда мое сердце должно было разбиться вдребезги, окончательно и в последний раз. Я знал, что это случится, но думал, что не буду застанут врасплох. Но как же это произошло, как неожиданно. Наверное, смерть подкрадывается так же, прячась в тенях, подстерегая в собственной ванной, сидя рядом на пассажирском сидении автомобиля или затаившись в темной подворотне, когда возвращаешься домой после встречи с друзьями где-нибудь в городе в приподнятом настроении и представляешь, как поставишь чайник и немного посидишь в интернете перед сном. Она вонзается холодной сталью ножа, лёгким движением поддавливает на педаль газа, усыпляя бдительность, поворачивает руль или подталкивает невидимой рукой, заставляя поскользнуться. А потом тьма. Сердце разбивается так же. Одномоментно. Бесповоротно. Жестоко. Люди не понимают, что умирают, когда смерть приходит, не осознают, что время настало, пока она не заберёт их полностью. И сердце умирает не сразу, оно не понимает, что его разбили каких-то несколько бесконечных секунд. И ты молчишь. А потом только, после расставания, чувствуешь эту тупую боль в груди, смотришь в зеркало на собственное отражение и читаешь в своих глазах злость, ярость, как будто смотришь не на себя, а на свою душу, оскорбленную, истекающую кровью, раненую душу. И она кричит, ревёт, рычит, как неведомый зверь, столкнувшийся с неведомыми страданиями, она рвет когтями в предсмертной агонии. Смерть милосердна – она бьет раз и навсегда. Искалеченное сердце заставляет жить с болью, настолько сильной, насколько была сильной любовь, заставляет страдать и не покидает, живёт в воспоминаниях…

Вам интересно, как все случилось, как все закончилось? Я провожал ее до такси после встречи в компании друзей. Мы вдвоем спускались в лифте. Я сказал, что провожу ее до машины. Она сказала, что не нужно. Я настаивал, что все равно провожу. Она сказала твёрже, что не нужно. Я все ещё не понимал, дурак! И вновь повторил то же самое в третий раз. Она ответила жёстко, что за ней приехало не такси. Пять слов. Глупых, простых, непонятных. Не хотела говорить, наверно… Это не важно. Я отвернулся от нее в сторону дверей задолго до того, как они открылись. Не хотел смотреть в ее глаза. В тот момент мое сердце начало погибать и ничего уже было не вернуть.

И я не виню ее, потому что она ни в чем не виновата. Не виню себя, хотя на самом деле виноват, как мужчина, что позволил себе влюбиться тогда, давно. Виноват перед ней, что признался, обременив ее своей ношей. Виноват, что поддавался эмоциям и бросал ее одну раз за разом, ни за что, просто потому что был зол. Сейчас внутри меня кипят злость, ярость, разочарование вперемешку с убитыми чувствами, обречёнными на погибель с самого начала, с первого момента, с первого взгляда, но я знал, на что иду и что однажды мне придется это испытать – я знал, но тем не менее не мог ничего поделать.

Если вы спросили бы меня в тот момент, я посоветовал бы вам никогда не любить, только чтобы не испытывать эту боль. Любовь может отнять в тысячу раз больше, чем подарить, так зачем играть в русскую рулетку? Я убедился в этом один раз, а второго раза не будет. Так я думал в пылу эмоций.

На следующий день она написала мне, как ни в чем не бывало, но я был зол на нее за то, что она увиливала и не сказала мне сразу о том, что ее кто-то встречает. Она записывала голосовые сообщения и ее голос дрожал. Она боялась, что я брошу ее снова, если узнаю об этом. Я тут же смягчился и сказал, что даже если бы не давал слова, все равно не бросил бы ее. Я сказал, что она поступает правильно, и мы с ней наконец сможем быть друзьями. Наверное, это к лучшему, ведь последняя призрачная надежда, не желавшая покидать мое сердце, исчезла.

Я не жалею о том, что чувствовал к ней и никогда не буду. Любовь может быть взаимной, может быть невзаимной, но самое страшное, когда ты сталкиваешься с взаимностью, но не видишь ее до самого последнего момента, не веришь в нее. А ещё, когда ты любишь, зная, что не сможешь быть с человеком. Не важно, почему, но, если есть хоть одна причина, из-за которой вы не сможете разделить судьбу с кем-то, не смейте его любить, не смейте влюблять его и не смейте давать надежду. Ни себе, ни ему. В конце концов, вы окажетесь там, где оказался я, на пепелище собственных надежд, сожженных собственной непредусмотрительностью.

Она была моей музой, моей поддержкой и моей отдушиной. Любовь к ней мотивировала меня быть лучше, она всегда верила в меня, всегда была рядом. Если бы я был русским, я бы, несомненно, женился на ней без раздумий. Она была единственной, с кем я мог бы сидеть часами в полном молчании, и мне было бы хорошо. Лишь бы она была рядом. Мне не чужда любовь. У меня перед глазами всю жизнь был пример собственных родителей. Только вот мой отец влюбился в девушку, которую мог сделать женой, в отличие от своего непутевого сына.

Я любил ее не за что-то конкретное, осязаемое, не за внешность или обаяние, нет. Я полюбил ее всю, от начала и до конца, без остатка, полюбил беспричинно, необъяснимо. Мы – родственные души, которым не повезло оказаться по разные стороны пропасти, тянувшиеся друг к другу через бездну, надеясь на воссоединение. Глубоких, мыслящих людей крайне мало, им трудно искать себе подобных, разбросанных по всей глубине темного необъятного океана, вслепую, наощупь, но глубокие люди способны чувствовать друг друга по-настоящему. Обычным людям жить проще – им не нужно полагаться на чувства и интуицию в поисках партнёра, им достаточно осмотреться – таких много на берегу, на мелководье, по колено в воде, чувства им не нужны – достаточно зрения и слуха.

Да, мое сердце разбито, но разбито мною самим. Оно собирается вновь по крупицам, обрастает шрамами, восстает из пепла, как огненный феникс, но не умирает, не перестает чувствовать, становится жестче, однако оно всегда способно на любовь, такова его суть. И любовь к К. будет жить ровно столько, сколько будет биться мое сердце, запечатленная, как на старой фотопленке, в шрамах и рубцах. Мы не будем вместе, но я всегда буду любить ее, буду любить ее голос, ее смех, взгляд ее зелено-карих глаз, ее запах и холод ее прекрасных рук. Благодаря ей я убедился, что любовь – это не прожитые вместе годы и пройденные трудности, это и не влюбленность, которая терзает сердца подростков. Любовь – это невидимая и не поддающаяся логике и пониманию связь, которая тянет двух людей друг к другу, несмотря ни на что.

Единственное, что меня печалит, ее последние слова, на которых мы закрыли тему нас. Она сказала, что я обесценил все то, что было между нами, когда дал ей надежду, посадил в такси, а на следующее утро взял свои слова обратно. К. упрекнула меня, что я никогда не говорил ей в лицо все то, что писал. Какой же я был дурак, я даже не думал об этом, пока она не сказала! Как же она права. Спустя столько лет я вдруг осознал, что были слова, которые я должен был произнести, глядя в ее глаза. Я должен был говорить ей о своих чувствах, чтобы она слышала мой голос, чтобы она чувствовала мой взгляд и мое присутствие. И я должен был тогда, летним вечером, сказать ей о том, как сильно ее люблю, и тогда же должен был ее отпустить. Потому что люблю.

Она мне сказала в конце, что все то, что между нами было, все ее возвращения ко мне, все наши отношения – это стокгольмский синдром. Как больно мне было слышать эти слова. У нее всегда была склонность анализировать и планировать все. Может быть, ей так проще, может быть, ей нужно было какое-то объяснение той связи, которая так прочно сковала нас друг с другом. Может быть, ей так легче было отпустить меня, внушив себе, что я какой-то психологический монстр, привязавший ее к себе. Она просто выдумала объяснение тому, что необъяснимо. Но ведь это не так, не так. Я страдал без нее не меньше, чем она без меня. А та связь, что между нами, я чувствую ее, она никуда не делась, и мне объяснений не нужно. Как бы мне ни хотелось исправить те ошибки, что я совершил, посмотреть ей в глаза и произнести вслух все то, что я когда-то писал, убедить ее, что стокгольмский синдром – полная чушь, я этого не сделаю, только чтобы она не обернулась, уходя. Не хочу, чтобы она сомневалась, потому что она поступает, как должно.

Тот, кто прочтет все то, что я написал, непременно задастся вопросом, почему я назвал свою историю «ловушкой для осьминога». Не буду вдаваться в долгие разъяснения, лишь процитирую любимую всеми студентами Википедию:

«Кардиомиопа?тия такоцу?бо (от яп. ??, такоцубо – ловушка для осьминога), транзито?рное шарообра?зное расшире?ние верху?шки ле?вого желу?дочка, стре?ссовая кардиомиопа?тия – вид неишемической кардиомиопатии, при котором развивается внезапное преходящее снижение сократимости миокарда (сердечной мышцы). В связи с тем, что слабость миокарда может вызываться эмоциональным стрессом, например, смертью любимого человека, состояние также называется «синдромом разбитого сердца».

После расставания с К. у автомобиля такси и после нашего разговора в лифте несколько дней безостановочно я испытывал ощутимую тупую физическую боль в области груди, в самом сердце. Оно болело, пульсировало, мне было трудно дышать, хотя проблем с сердцем у меня никогда не было. Я искал в интернете информацию о том, что со мной происходит и наткнулся на эту самую «ловушку для осьминога». Сейчас мне легче. Я всегда буду любить ее, но сейчас должен отпустить. И я отпускаю. Вместе с тысячами слов, вырванными прямиком из моей души.