Год Дракона

– Не злой? Гришке о том расскажи, сиротой он его оставил.

– Несправедливы к нему люди, вот и рассердился он. Ведь каждый на Ольхоне знает, что и Байкал, и все, что вокруг, он создал. А теперь пришел в эти земли и видит, что чужой он здесь и никто не помнит о нем и не почитает.

– Оправдать его хочешь? – Шаманка уставилась на нее горящими глазами. – Зло оправдать хочешь? Целый поселок погубил, а ты защищать его взялась?

На сундуке завозился Гришка.

– Не шуми, бабушка, Гришку разбудишь.

– И разбужу! Пусть знает, что ты убийцу его родителей жалеешь.

– Злая ты сама, бабушка, – тихо произнесла Оюна, чтобы не разбудить окончательно мальчика. – Один Гришка остался. А коли обиду на меня затаит, как жить дальше будет? Где? С кем? Пропадет совсем.

– А ты не дури! Делай, что говорят тебе. И думать о нем забудь! А не забудешь, так приложу тебе по голове, чтобы память совсем отшибло! Да прядь эту из волос своих убери! Так и разит, так и разит от нее нежитью, неужто не чуешь?

И тут Лхама выхватила большой нож, каким обычно рыбу разделывала, ухватила Оюну за волосы, да и отсекла белую прядь, что Дракон оставил, в огонь бросила. Оттолкнула Оюна бабку, заплакала от обиды, упала на пол перед огнем, да огню все шепчет: «Не трогай ее, милый, не превращай в пепел. Мы ж с тобой кров и пищу делим. Не отдай прядь Лхаме, не уничтожь в своем пламени».

Оттащила ее шаманка, бранит, что огонь заговаривать в юрте вздумала, а огонь услышал Оюну, не сжег прядь волос, накрыл ее своим пламенем, словно покрывалом.

– Глупая ты, Оюна, ох, какая ж глупая, – причитала шаманка, немного отдышавшись и отойдя от гнева.

– Красивый он, бабушка, – задумчиво глядя на белоснежную прядь волос в огне, произнесла Оюна.

– Смотрела на него, что ли? Говорила я тебе глаз на него не поднимать, лицо свое не показывать? Нелюдь он, Оюна!

– Как же не смотреть на него? Красивый он, бабушка, очень красивый. А глаза какие! Что озеро. Глубокие да голубые. И нет злобы в глазах его, только грусть… Куда же ты, бабушка? – спохватилась Оюна, заметив, что Лхама уже из юрты на мороз идти собирается.

– Одержимая ты стала, Оюна. Бурханить[8 - Бурханить – задабривать местных духов на Байкале.] иду. А ты к озеру не ходи. Как отец вернется, на материк поедешь. Вещи собирай покуда.

И шаманка вышла из юрты.

Оюна подкинула в огонь несколько сухих щепок:

– Прими. Хорошие они, смотри, какие сухие. Ведь любишь такие.

Затем брызнула тарасун[9 - Тарасун – крепкий алкогольный напиток в Бурятии, изготовляемый из кислой молочной сыворотки. Используется не только для бытового употребления, но и в местных религиозных обрядах.] в огонь, и тот затрещал еще громче и веселее.

– Как могу уехать? Кто кормить тебя будет? Сгинешь совсем, мороз в этой юрте поселится. Нельзя мне уходить, здесь мой дом.

Она села ближе к огню.

– Ведь и ты дух. А как мы с тобой ладим хорошо. Делим кров на двоих, еду делим. А бабка боится моя. Ищет защиту у духов, а сама духом слабая. Вот и злится.

Оюна наблюдала за отблесками огня на стенах юрты: от их движения рождались причудливые фигуры, наполнявшие скромное жилище тайной и волшебством. Оюне очень нравилось наблюдать за ними. Ей казалось, что в этих всполохах была рассказана история всего ее рода, всего ее народа. А иногда ей думалось, что огонь показывает ей эти фигуры, чтобы развлечь, рассказать сказку, и она час за часом могла наблюдать за этой пляской теней и представлением светотени.

Огонь метнул к ее ногам язык пламени и оставил на полу прядь белоснежных волос. Оюна подняла эту прядь, заплела из нее косу и перевязала тонкой веревочкой. А затем завернула в кусочек холстины и спрятала на самом дне сундука. Но в волосах ее на месте срезанной пряди так всю жизнь и отрастали белые волосы.

Почти всю ночь просидела девочка, глядя на огонь и прислушиваясь к его легкому шороху и потрескиванию. В отблесках огня она видела блеск драконьей чешуи и светящиеся голубые глаза, глубокие и чистые, как лед Байкала.

***

– Ты вернешься?.. Я буду ждать тебя…

Ее голос отдалялся теперь, как тусклый лунный свет, как снег, как ветер, оставаясь где-то там, над поверхностью озера, вне досягаемости. Он должен был остаться наедине с собой и снова обрести покой, но его не покидал этот нежный шепот, и эти черные, как сама ночь, глаза, и эта белая прядь в ее волосах, которую он оставил ей на память о себе.

Ольхон. 1916 год

Оюна осталась на острове. Отец так и не смог увезти ее. Духи не отпустили ее. Остров не отпустил ее. Ее сердце не отпустило ее с острова. Дав невольное обещание Дракону, она сама сделала себя пленницей острова и заложницей своей мечты увидеть его снова. Ведь она знала, что тот, кого ждут, обязательно вернется.

Несколько раз Оюну пытались увезти на материк, но каждый раз случалось что-то непредвиденное: то спокойная вода внезапно поднималась, и на озере начинался шторм с сильным ветром, поднимающим губительные волны, то лихорадка сразила ее на полпути к большой земле, да настолько неожиданная и сильная, что случились судороги, и девочку было решено вернуть на остров. И как только нога ее коснулась земли Ольхона, лихорадка тотчас же прошла.

И тогда ее отец уехал один. Он был вынужден вернуться на материк, поскольку имел там заработок, позволявший ему содержать себя и дочь, да еще и старуху-шаманку, которая время от времени захаживала в их юрту, дабы пополнить свои скромные запасы провизии.

Оюна следила за юртой и вела скромное хозяйство: ходила за двумя козами и одной низкорослой коровкой да разбила скромный огородик, а еще училась грамоте по книгам, которые ей удавалось раздобыть у приезжавших на остров переселенцев с большой земли. Гришка сперва помогал ей, но вскоре возмужал и ушел на заработки, да и жить с ней в одной юрте, даже представляясь братом, уже было неловко для них обоих. В то время на Байкал прибывали группы молодых исследователей: создавались заповедные зоны по охране соболя. Местные устраивались к ним проводниками, продавали лошадей и поставляли необходимое. Многие приезжали с семьями, привозя с собой не только жен и детей, но и традиции, чуждые большинству бурятов.

Был Крещенский сочельник. Девушки прихорашивались в радостном предвкушении гаданий, а Оюна с интересом наблюдала за ними.

– Давай с нами, Оюна, отчего ты гадать не хочешь? – весело щебеча, спрашивали девушки.

– Для чего мне это? – пожимая плечами, отвечала Оюна.

– Да неужели не хочешь жениха увидеть?

– Одного лишь в женихи жду. Как придет, так и увижу. Да и не пристало в юрту чужих духов звать.

– Странная ты, Оюна. Неужто не интересно, не любопытно тебе? Да и ладно.

И они разбежались по домам.

Оюна тоже вернулась в свою юрту. И пока девушки вглядывались в темное стекло зеркала, освещенное парой свечей, в надежде увидеть суженого, Оюна сидела в своей юрте у огня, смотрела на его танец и слушала легкое потрескивание сухих поленьев. Вдруг она ощутила на себе чей-то взгляд, и ей впервые за долгое время стало страшно, и она пожалела, что отправила Гришку в другой дом жить. Она медленно обернулась ко входу и прислушалась. Снег скрипнул прямо у ее порога. Огонь дрогнул в очаге и прижался к земле. В юрте сразу же стало темнее. Оюна поднялась и замерла, боясь подойти к двери, чтобы распахнуть или же напротив запереть ее. Она стояла посреди юрты и не могла двинуться с места. Ее глаза расширились от ужаса, когда она увидела, что дверь тихонько отворилась, а за ней… А за ней она увидела только снег и искрящееся далекими звездами ночное небо.