Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

После такого неожиданного успеха Лобзик ходил с высоко поднятой головой и горящими глазами, насмешливо поглядывал на погрустневшего Яшку, так и не продвинувшегося дальше двух-трёх строчек, однако ничего при этом не говорил. Друзья помалкивали тоже, лишь Петя философски изрёк:

– На каждый фрукт находится свой потребитель! И даже на такое сусло…

Это прозвучало не совсем понятно, но не оскорбительно, поэтому Яшка никак не отреагировал на слова Пети, лишь задумался о том, что и в литературном творчестве, как ни странно, успех приходит не к самым лучшим и выстраданным стихам, а к тому, что подано к столу вовремя и едва ли годится на что-то большее. Подобное «сусло» можно орать в полное горло только в кузове грузовика, когда тебя трясёт и подбрасывает на разбитых сельских дорогах, а из головы ещё не выветрился вчерашний хмель. Творения любимых Бродского, Мандельштама и Цветаевой едва ли будут распевать с подобным ажиотажем и в подобных условиях. Под какую бы мелодию их стихи ни распевали, даже под самую что ни на есть битловскую. Что же касается самого Яшки, то хоть он изначально и не ставил высокую планку для будущего текста, но даже её не сумел преодолеть.

Если понадобится написать что-то по-настоящему серьёзное и на музыку, не украденную у популярных рок-музыкантов, а на оригинальную, только что сочинённую, то он и стараться будет по-другому, а мелодия непременно вдохновит его на действительно замечательные и проникновенные строки. Жаль, что ему пока неоткуда взять такую мелодию…

Именно эта утешительная мысль не давала погрузиться в пучину безысходности и неверия в собственные литературные способности. Всё это временно, уверял он себя, нужно только набраться терпения и дождаться… Чего? Он бы и сам в точности не сказал. Хотелось поговорить о сокровенном и наболевшем с кем-то из близких друзей, но с Лобзиком, ясное дело, делиться этим невозможно, потому что ему, изначально запрограммировавшему себя на победу любой ценой, такие рассуждения были бы совершенно непонятными и лишними, да и при Галке, не отходившей от него ни на шаг, раскрывать душу было почему-то неловко. Всё-таки Яшка – какой-никакой мужик. Хоть и не альфа-самец, как некоторые, но и не последняя буква в греческом или любом другом алфавите… С Трихой или Анохой такое тоже не прокатило бы. Они первым делом предложили бы с готовностью начистить рожу кому-то из потенциальных обидчиков, но кто в данном случае обижал Яшку? Никто. Разве что изменчивая и высокомерная Муза, не пожелавшая преждевременно делиться с ним великими рифмами и тащить за уши на литературно-музыкальный Олимп с таким убогим материалом… Петя Булкин – он, может, и был ближе по духу, но тоже не вариант. У того свои тараканы в голове, и наверняка он что-то тайком сочиняет – это по косвенным признакам Яшка чувствовал. Может, те же самые песенные тексты на битловские мелодии. Хоть они друг другу по большому счёту не конкуренты, тем не менее пускать в свою творческую лабораторию чужака никому не хотелось. Даже если это и самый близкий друг.

Оставалось переживать в одиночку и, может быть, ещё раз серьёзно задуматься о своём будущем. А чем не повод? Новые обстоятельства вносили очередные коррективы в планы.

Что его ждёт? В тысячный раз твердил он себе: нужно реально оценивать свои силы. Ни на какой большой успех в рок-музыке рассчитывать, конечно, не стоит. Несерьёзно всё это. Что-то необходимое для настоящего и долговременного успеха ускользало от него, как бы он ни ломал голову. Ну, напишет, предположим, слова к каким-нибудь песням, и о них даже узнает аудитория более широкая, нежели та, что раскатывает в кузове разболтанного колхозного грузовика. Едва ли тексты к чужим песням пригодятся ещё кому-то, кроме Лобзика со товарищи. И даже если пригодятся, то это мало что изменит. Лично ему от этого будет ни жарко ни холодно. А дальше что?

И тут уже мысли, перескочив сочинение песенок, неслись дальше. Рано или поздно он окончит институт, станет инженером и пойдёт работать на тот же машиностроительный завод. Как каждому амбициозному человеку, – а таким Яшка себя уже давно ощущал! – ему кровь из носа понадобится подниматься выше и выше по тамошней карьерной лестнице. И тут очередной раз встанет набивший оскомину вопрос: дадут ли ему, еврею, это сделать? Он далеко не простачок и от многих слышал, что такое, если и возможно, то с очень большим трудом. Всю жизнь на это положить надо, и то без гарантии на успех. На такие отчаянные жертвы он пока не готов. Успех тут так же далёк, как и на песенном поприще.

Пример собственного отца постоянно стоял перед глазами. Яшка очередной прокручивал его в памяти. Тот до войны умудрился единственным из большого еврейского семейства из белорусской глубинки поступить в престижный ленинградский экономический вуз, окончить его и даже поработать пару лет экономистом, но потом началась война, и отец ушёл на фронт. А там попал в плен, бежал, и когда вышел на своих, то схлопотал десять бесконечно долгих лагерных лет как враг народа. Ну каким он был врагом на самом деле, спрашивается? Однако он был офицером, бежавшим из плена и вышедшим из окружения, к тому же евреем, а такие по разумению тылового начальства должны были лечь костьми в бесконечных белорусских болотах, чтобы потом не морочить голову армейским особистам. Если от немцев убежать удалось, то уж от своих бежать было просто некуда. Колючая проволока, которой были опоясаны воркутинские лагеря, едва ли более серьёзная преграда, нежели та невидимая, что окружала целую страну. Лагерь-то был не только внутри этой колючки, но и снаружи…

Но даже не это главное. Это только прелюдия к тому, что происходило дальше. После освобождения отец вернулся к своим родным, находившимся на Урале в эвакуации, там познакомился с вдовой погибшего на фронте пехотинца, ставшей спустя год после их знакомства матерью Яшки. Впрочем, мы об этом уже рассказывали раньше…

Вместе они уехали в центральную Россию, где было не так голодно, как на Урале. Начал же свою мирную трудовую деятельность отец со скромной должности простого счетовода в строительно-монтажном управлении и спустя изрядное количество лет дослужился до должности главного бухгалтера областного строительного управления. Это был потолок, выше которого прыгнуть уже невозможно. Но и это было впечатляюще.

Самое неприятное случилось с ним позднее, когда однажды по итогам года всех ответственных работников управления наградили поездкой на Лейпцигскую ярмарку в ГДР. На выездной комиссии райкома партии утвердили всех, кроме отца. Своё решение толстомордый третий секретарь резюмировал тем, что никто не отменял для отца давнишнего ярлыка изменника родины. Его всего лишь реабилитировали, то есть формально сняли судимость, но полностью-то не простили. С этим позорным клеймом Яшкин отец и жил до самого отъезда в Израиль.

Что оставалось после этого Яшке, сыну так до конца и не прощённого «врага народа»? Бить себя в грудь и доказывать, что случившееся с отцом – глупейшее заблуждение, преступная ошибка, и тем, кто допустил её, давно пора извиниться и покаяться перед ним?! Но разве такое в обозримом будущем возможно? Все прекрасно понимали, что никому спустя столько лет даже рассуждать об этом не захочется, тем более признавать свой – или своих предшественников? – промах и приносить извинения. Какой-нибудь очередной толстомордый третий секретарь только и ждёт момента, чтобы очередной раз ткнуть лицом в грязь, унизить и вволю поиздеваться над оболганным и униженным фронтовиком…

Впрочем, здесь уже дело было даже не в еврейском происхождении отца. Никто не считал, сколько людей прошло эти проклятые лагеря, и каких они были национальностей. Работала мясорубка, исправно перемалывающая косточки всех, кто в неё попадал. Сколько погибших от голода, холода и непомерных нагрузок осталось лежать неучтёнными в этой промёрзшей заполярной тундре или в дальневосточной тайге? А разве меньше было замучено и свалено в безымянные братские могилы вдоль железнодорожной колеи на полустанках, даже не доехав до мест заключения?!

Обо всё этом Яшка знал и довольно часто выпытывал всё новые и новые подробности у отца, очень неохотно рассказывающего о прошлом. Яшка и сам пока в точности не понимал, для чего ему это нужно, и стоит ли провоцировать человека на такие тяжёлые воспоминания. Просто чувствовал, что всё это рано или поздно ему пригодится. Для чего – пока не ясно, но молчать о явной и преступной несправедливости, постоянно преследующей их семью, он не собирался. Да что их семью – всех, кто жил в стране победившего социализма в те безумные военные и послевоенные годы. И в самом-то деле – все мы были тогда одной семьёй…

Со своими новыми друзьями он старался обходить такие спорные темы. Они его вряд ли поняли бы. Отец Лобзика был подполковником на военной кафедре в их институте, и, узнай Лобзик что-то о Яшкином отце, едва ли был бы на его стороне. Триха своего отца вообще не знал, а мать ничего о нём не рассказывала. Больше информации о собственном родителе выдавал Аноха, но батя у него был законченным алкашом, пропивающим всё попадавшее под руку, за что был нещадно и регулярно бит собственным сыном. Петя же и Галка только пожимали плечами при разговоре о родителях. Те были простыми служащими и рабочими, и интересоваться их судьбами даже собственным детям было неинтересно и скучно. Всё как у всех…

Однажды Яшка неожиданно для самого себя наконец нашёл более или менее приемлемый ответ на вопрос о собственном будущем. Вероятней всего, он когда-то уедет в Израиль, о котором только-только начинались повсеместные кулуарные разговоры. В том числе и среди друзей-неевреев. Для кого-то эта страна была газетным агрессором и угнетателем несчастных братских арабов. Правда, не совсем было ясно, почему арабы – братья советскому человеку, и почему никак не могут дать израильтянам достойный отпор, ведь, по телевизору не раз говорили, что на их стороне правда и всё мировое сообщество. К тому же арабов повсюду столько, что они даже заполонили столичные вузы и чувствуют себя в них вполне вольготно и комфортно. Для других Израиль был романтической библейской страной, в которой круглый год светит солнце, зреют на ветках бананы и апельсины, плещет ласковыми волнами тёплое море, а вокруг прекрасные брюнетки и сплошные библейские достопримечательности. Как же тамошние обитатели не могут подружиться между собой и непрестанно воюют вместо того, чтобы радоваться, веселиться и наслаждаться благами, сыплющимися словно из рога изобилия? Неужели солнца, красавиц и библейских святынь на всех не хватает?

Своё отношение к далёкой ближневосточной стране Яшка долгое время никак не мог определить, да и не верил он ни тем, кто ругал, ни тем, кто хвалил Израиль. Что-то во всём этом было невзаправдашнее и искусственное, притянутое за уши. Тех поверхностных знаний, что он получал из газет и многочисленных книжек о вреде сионизма, появлявшихся на книжных прилавках, явно не хватало. Не внушали доверия и яркие израильские агитационные брошюрки, изредка попадавшие ему в руки.

Разберусь во всём, когда сам приеду туда, решил он, а пока выискивал по крупицам такое, чему можно было доверять безоговорочно. Например, книгам израильских писателей, пишущих о том, чему свидетелями были они лично. Хоть их и издавали в Советском союзе крайне редко, но кое-что всё-таки попадалось.

Он уже начинал грезить настоящей литературой и даже записывал что-то в блокнот, но каждый раз, раздумывая о будущем отъезде, с печалью понимал, что тамошний иврит никогда не сможет выучить так, как знает русский, а чем он будет заниматься в этом райском солнечном краю, если с литературой не сложится? Устроится тем же инженером на тамошний машиностроительный завод? Пойдёт на плантации собирать пресловутые мандарины вместо здешней картошки? Поменяет шило на мыло?..

Короче, решил Яшка, закончим сперва институт, а там видно будет. Всё нужно делать по порядку, шаг за шагом и не форсировать события. Об этом ему говорил и умудрённый горьким житейским опытом отец, которого он любил безмерно и оберегал, насколько позволяли силы. Отец дурного не подскажет, хотя его осторожность и порой нерешительность Яшке совершенно не нравились…

12. Псевдоним

Яшкины институтские дела шли ни шатко ни валко. Поначалу он исправно посещал все занятия, аккуратно вёл конспекты, вовремя сдавал лабораторные и курсовые работы. А потом понял, что всё это может подождать. Поглядеть на Лобзика с друзьями, так они вообще были редкими гостями в институтских аудиториях, а результаты их были точь-в-точь такие, как у остальных. Галка, правда, являлась на лекции чаще, но стоило в дверях показаться рыжим вихрам ветреного кавалера, как она тут же выскальзывала из аудитории, оставляя Яшку до конца лекции в гордом одиночестве.

Значит, дело вовсе не в усердии и не в постижении тонкостей изучаемых наук. А в чём же тогда? И тут же Яшка сам себе и отвечал на вопрос: в удаче! Но что это за штука такая, и почему Лобзику она сопутствует почти всегда, а ему – не очень? Даже на сессиях, где Яшка с великими трудами выцыганивал у экзаменаторов спасительную троечку, Лобзик спокойно и без особых стараний зарабатывал твёрдую четвёрку. О пятёрках, конечно, разговор не шёл, за исключением, может быть, Галки, которая всегда серьёзно готовилась к экзаменам и даже по самым несдаваемым предметам умудрялась получать высший балл.

Кроме Лобзика, на экзаменах везло ещё, как ни странно, Анохе. Каждый раз, готовясь к походу на экзамен, он надевал старенькую рубашонку, поношенные брюки, и вообще его внешний вид говорил о крайне пролетарском происхождении, наложившем на него свой неизгладимый порочный отпечаток. От этого сердце даже самого сурового преподавателя смягчалось, и, дабы не доводить несчастного парня до неминуемого самоубийства, тот вписывал в зачётку Анохи тройку, а то и четвёрку, даже не поинтересовавшись, знает ли тот что-нибудь из экзаменационного билета. Выйдя из аудитории Аноха мгновенно преображался. Распрямлял плечи, разглаживал маскировочную рубашку, победно цыкал через выбитые зубы и теперь уже напоминал совсем другой пролетариат – тот, что взял хитростью бастионы самодержавия, только что совершил очередную октябрьскую революцию, взяв Зимний и расколотив там ненавистную буржуазную вазу династии Цин.

У Трихи, постоянно пытавшегося повторить его крёстный путь, чаще всего этот трюк не проходил, потому что бедняга никак не мог скрыть от придирчивого экзаменатора свои вороватые цыганские глаза и ехидную ухмылку, отчего рука, раздающая отметки, невольно тянулась проверить, на месте ли кошелёк и документы, а вовсе не вписать в зачётку испытуемого спасительный балл.

Петя сдавал экзамены без особых проблем, правда, ему было далеко до Лобзика, порой даже не знавшего, какой предмет он пришёл сдавать, или Галки, которая действительно выучивала предмет на отлично. Более того, на четвёртом курсе он заболел и ушёл в академический отпуск, отстав ото всех на год, но такой крепкой дружбы в их компании к тому времени уже не было.

Экзамены экзаменами, и они были необходимой студенческой рутиной, без которой никак не обойтись, но самое интересное происходило как раз за стенами студенческих аудиторий, то есть в институтском актовом зале, где на сцене всегда была установлена аппаратура для вокально-инструментального ансамбля и даже существовал график репетиций для ансамблей с каждого из факультетов.

Пару раз в году в институте проводились музыкальные конкурсы и фестивали, притянутые за уши к каким-нибудь красным датам календаря, и, конечно же, Лобзик никак не мог пропустить подобных мероприятий. Собственных песен, как и прежде, у новоявленной рок-группы всё ещё не было, но пара разученных чужих песен со словами, худо-бедно всё-таки слепленных Яшкой, была уже отрепетирована. Немного спасало и одновременно вредило то, что обязательные песни советских композиторов, являющихся членами Союза композиторов, нужно было исполнять на этих мероприятиях первым номером, притом так, чтобы они хоть отдалённо напоминали оригиналы, исполненные телевизионными профессионалами. А этого, увы, как друзья ни бились, не получалось. Довольно слабенькие, но исключительно громкие вокальные данные нахального Лобзика тут уже никак не способствовали успеху. Ясное дело, что ухарское «Кант бай ми ло…», вдохновлявшее слушателей в кузове деревенского грузовика, здесь не прокатывало, и требовалось искать какие-то иные пути к вожделенному первому конкурсному месту. Второе или третье место из четырёх, а именно столько факультетов было в институте, и только по одному ансамблю допускалось к конкурсу от факультета, никого из Лобзиковой компании не устраивало…

И тут Яшка впервые изменил сложившемуся братству единомышленников, неожиданно и совершенно случайно подружившись с ансамблем конкурентов, члены которого оказались довольно музыкальными ребятишками, и у них получалось не только чисто петь, но даже сочинять собственные песенные опусы. Яшка случайно задержался в зале после собственной репетиции и до конца вечера, почти до самого закрытия актового зала, просидел в уголке с открытым от удивления ртом.

Прямо на глазах у него происходило чудо, то есть рождалась новая песня. Раньше-то он считал, что поэт приносит стихи к композитору, и тот, положив их перед собой, начинает перебирать струны гитары или клавиши рояля, потихонечку укладывая на рождающуюся мелодию. А выходило совсем иначе. Так, как он даже себе ещё не представлял.

– Мужики, послушайте, что у меня получилось, – присев на стул посреди сцены, вкрадчиво сообщил коллегам один из музыкантов и стал наигрывать на гитаре несколько довольно связных аккордов.

– Может, лучше сделать вот так, – тут же подхватил второй и стал тоже что-то наигрывать, слегка изменив ритм и отдельные ноты мелодии.

Усилители были пока выключены, поэтому до конца разобрать, что у них выходило, из глубины зала было трудно.

Некоторое время побренчав на гитаре, первый из музыкантов всё-таки включил усилители и микрофоны и под «лала-ла» наиграл уже довольно большой и складный фрагмент будущей песни.

К нему присоединился второй из музыкантов и, поглядывая на гитарные лады первого, тоже вступил. Следом включился третий с бас-гитарой, и самым последним барабанщик. И тут произошло действительно какое-то чудо, объяснения которому Яшка так и не отыскал: мелодия, довольно складная и певучая, неожиданно зазвучала от первой и до последней ноты. Осталось только придумать на неё слова и запеть.

– Про что хоть песня будет? – поинтересовался бас-гитарист. – Какие-нибудь слова на примете есть?

Гитаристы переглянулись между собой и отрицательно покачали головами.

– Вечно у нас так! – обидчиво протянул первый. – Как дело доходит до слов, то словно на стену натыкаемся!

– Я подумаю дома, – успокоил его второй, – может, что-то придумаю.

Барабанщик впервые подал голос из-за своих барабанов.

– У тебя вечно песни про розы-морозы, любовь-морковь! – загоготал он. – Скукота! Что-нибудь свеженькое бы, убойное…

– Думаешь у битлов песни про что-то иное? – надулся второй. – Та же любовь-морковь.

– Какая разница, про что у них! – веско заметил бас-гитарист. – Слушается-то классно! Это битлы…

– И всё это, потому что они поют на английском, – расстроился первый, – мы тоже могли бы какую-нибудь галиматью по-английски проорать, но кто нам разрешит? Выйди мы на конкурс с иностранной песней даже собственного сочинения – из института запросто попрут! Будешь потом в армии голосить строевые песни уже на одном-единственном языке…

Только что сочинённый фрагмент будущей песни был проигран ещё пару раз. И каждый раз он звучал всё стройнее и слаженнее, однако настроение от этого лучше не становилось.

– Надо что-то со словами придумывать, – вздохнул первый, снимая с плеча гитару.

– Может, я попробую слова написать? – неожиданно для самого себя подал голос из зала Яшка.

Музыканты принялись с удивлением его разглядывать, потому что даже не подозревали, что в пустом тёмном зале кто-то мог задержаться.

– Вообще-то, мы всё сами сочиняем, – почесал затылок второй гитарист, – как битлы…