Иметь и не потерять

Хлопнула калитка, и в ограду вошел Иван.

– Вот вы где барствуйте. – Он шагнул к братьям, пожал им руки. – А я только что отконюшил свою смену, напекся на жаре, и квасу материнского захотелось. Нюра, как ни бьется, не получается он у нее таким вкусным и ядреным.

– На, испей. – Митька наполнил квасом кружку и протянул Ивану. – Младшего вот утешаю, – кивнул он на Володьку, глядя, как Иван пьет. – Соскочил наш братец с рельсов, направлять надо.

– С каких еще рельсов? – не понял Иван, так и не привыкнув к Митькиным выкрутасам в разговоре. – Ты сам-то определился или дурака гонишь?

– Моя дорожка теперь известна, – твердо заявил Митька, – а вот Володька в раскорячке оказался: получил от ворот поворот в сердечных делах и с работы уволился…

Володька молчал, поглядывая на братьев. Ему и любопытно было, и душевно необходимо услышать их советы.

– С кем ни бывает, – узнав подробности из Митькиных междометий, с улыбкой заявил Иван, поглядывая на Володьку. – Была бы шея – хомут найдется. Без работы не останешься. Тем более что тебе учеба предстоит, а вот в сердечных делах резать по живому не стоит. Не раз и не два надо все взвесить, обдумать, прислушаться к самому себе и тогда поворачивать в какую-то сторону. Лучший советчик в таких делах – время. Оно всегда покажет – к какому берегу надо подгребаться.

– Время-то нас не ждет, – вклинил свое Митька, – пока качаешь маятник туда-сюда, глядишь и «поздно, Роза, пить боржоми»…

«Родные вы мои балагуры, – светлел душой Володька, – со своей сердечной бедой я сам разберусь, а вот по учебе или работе что-нибудь подскажите…»

И завязалась у братьев беседа до тех пор, пока солнце не потянуло по ограде низкие лучи.

* * *

После ужина Митька куда-то улизнул. Скорее всего, к Маше с сыном. А Володька решил сходить в клуб. Тем более, что была суббота – танцевальный день. Он, хотя и не был любителем танцев, но скучать в доме не хотелось.

Клуб, построенный еще в более-менее благополучные «брежневские» времена, стоял несколько на отшибе, возле крутого озерного берега. В первые годы, после его открытия, в селе был и штатный киномеханник, и аппаратура соответствующая, и в субботние дни в клубе всегда показывали кино. Но время пошло перестроечное, не до культуры стало административным чиновникам: киномеханика сократили, аппаратуру куда-то сплавили, клуб больше десяти лет не ремонтировался, обветшал. Одна неуемная молодежь еще веселила себя: то редкими концертами, то танцами по выходным дням, хотя и без прежнего напора и азарта, но все же. Да и осталось ее в деревне – всего ничего: по пальцам сосчитать можно, и та безработная.

За озером светилась кайма негасимой зари, прижимая к земле натекающие из далей сумерки и оплавляя ближний лес легким перламутром. Непривычно тихо было и в деревне, и в озерных просторах. Володька помнил, как еще в его юные годы с приозерья долетал несмолкаемый птичий переклик, образуя привычный слуху и душе звуковой фон, а теперь – ни звука. «Хиреет деревня, хиреет озеро», – подумалось ему, и тут же мысли потянули его в город, к последним событиям, на фабрику, и туманная обида на Бурукина и Лену вновь поплыла в его душе легкой горечью. И еще какое-то время жег бы себя этой горечью Володька, если бы не услышал всплеск музыки, включенной кем-то в клубе.

Распахнутые настежь двери, ярко освещенный зал, молодежь на скамейках…

Володька охватил все это мимолетным взглядом и, не останавливаясь, прошагал к широкому окну у противоположной стены. Его хотя и заметили, но никто к нему не подошел с приветствием или разговором, и это обрадовало Володьку: лишние вопросы были ни к чему. Тут и пары замелькали в танце: кто по старинке – рука в руку, кто двигая телом и подпрыгивая.

Володька присматривался к ним и вдруг увидел Надю Кузину, входившую в клуб с какой-то девушкой. Дрогнуло что-то у него в груди от приятного удивления: всего-то месяца два прошло с того дня, когда они вместе сажали картошку и танцевали на вечеринке, а Надя смотрелась по-иному – то ли повзрослела за столь короткое время, то ли иной наряд облагородил ее. Заметив, что девушки остановились возле второго окна, Володька, с затаенной радостью двинулся к ним. И вот они, распахнутые в изумлении глаза – и вовсе не синие, как показалось тогда, весной, а «русалочьи» – голубовато-зеленые. Володька потонул в них и обнял Надю за плечи, душевно, как близкого человека, будто они давным-давно знали друг друга.

Надя, хотя и не приняла нежданных объятий, но заметно обрадовалась, и сразу начались обоюдные вопросы: что да когда? Да где? Володька узнал, что Надя окончила школу и подала документы в медицинский институт, ждет вызова на экзамены. О себе он сказал, что собирается поступать в политехнический, Об уходе с фабрики Володька умолчал. Так, в разговорах и танцах прошел вечер…

Домой они шли вместе, неторопливо. Просвет чистого неба заметно расширился по окоему, поднимаемый новой, уже утренней, зарей. Стояла все та же чуткая тишина. От нагретой за день земли исходило мягкое тепло, слегка разбавляемое легкими наплывами свежего воздуха. А от буйной зелени, таившейся в теневых местах, шел тонкий запах неуловимых оттенков. И этот световой охват в полнеба, и сторожкая тишина при слабом смешении тепла с прохладой, и тихий разговор с девушкой – поднимали у Володьки такое особое восприятие действительности, такой светлый настрой в душе, каких не было у него с давнего времени.

«Завидная девчонка, – плескались у Володьки отрадные мысли, когда он, простившись с Надей, медленно брел домой, – скромная, серьезная и умница. Поближе бы с ней сдружиться. Поглядеть, попереживать… – И тут же: – А как же Лена? Ее так просто не отринуть? Горькая заволока в душе, да и только. Заноза – попробуй выдерни…»

* * *

Митька утром засобирался в город.

– Чтой-то ты запожарничал, – Дарья подозрительно поглядывала на его суетливые сборы. – Заскучал, что ли? Тебе ведь на работу только в среду. Пожил бы еще три дня, погрел материнское сердце.

– Настрой у меня, мам, на серьезный разговор с Галиной выстоялся, нельзя временить. Сорвусь с него, что рыба с крючка, и опять дрожать буду, как та девка, которой и хочется, и колется, и мамка не велит. Я тут вчера пообщался с Машей и сыном, набрал от них душевных сил и твердо решил назад возвращаться – кровь своя зовет.

Дарья, хотя и понимала сына и была на его стороне всем сердцем, но заложенные с детства в ее разум житейские понятия противились таким превратностям, да и возможные пересуды по деревне тревожили.

– Раньше-то не звала, что ли? – приглушая голос, не то укорила, не то озадачила она Митьку. – Теперь вот сразу и загорелось. Галина тоже не щепка какая-нибудь: поднял – бросил. Три года прожил, а теперь взад пятки.

– Тогда, мам, звать было некому – комок сраной плоти в пеленках, а теперь говорун – за сердце хватает, как начнет рассуждать…

Володька, хотя и нежился в полусне после вчерашнего вечера, но все улавливал, и светло расслаблялся, нагоняя в легкие грезы мимолетные виденья, в которых мелькали лица близких его сердцу людей: мальчугана Димки, Маши, Митьки… и даже Галины.

Еще там, на перроне вокзала, провожая Володьку в армию, Митька кивнул на женщину, стоявшую неподалеку от них. «Эта вот моя новая зазноба, завел на время, чтобы не скучно было, пока Маша в деревне»… И хотя, находясь в сердечном угаре от близкого расставания с братом, Володька не разглядел ее, но мимолетно подумал: «Кабы это временное не превратилось в постоянное». Так оно и вышло. «А теперь вот новый разворот пошел. Радостно, конечно, за Машу, Димку, но как-то не совсем по-людски все это. Да и справится ли Митька с самим собой в таком кругообороте, устоит на выбранном пути или закрутит новую карусель?.. А хотелось бы, чтобы все уладилось у него по-доброму…»

* * *

Митька оставил машину в гараже и, дойдя до дома быстрыми шагами, скачками, через две ступеньки, поднялся на третий этаж. Поворот ключа, и замок с легким щелчком открылся.

Распахнув двери, Митька кинул мимолетный взгляд в большую комнату-зал и остолбенел, теряясь в пространстве: там, за столом, нарисовалась Галина в объятьях какого-то молодого мужика. Миг, два – и Митька ощутил в груди такую гулкую пустоту, такой наплыв тяжести в ногах, что едва перешагнул через порог. Галина или услышала его, или заметила и, побледнев, вскочила, кинулась навстречу:

– Не трогай его, Митя! Не трогай!.. Это мой бывший одноклассник!

Это «не трогай» отрезвило Митьку. «За себя бы боялась, а не за него», – крутнулась мысль, и тут, как бы изнутри, подпер его неудержимый смех. Да такой, что Галина, тараща испуганные глаза, отпрянула в сторону, ничего не понимая. «С ума сошел, подумала, – решил Митька и еще больше рассмеялся. – Вот тебе и сойка в воробьином гнезде! Я дрожал чуть ли не месяц, боясь подступиться к ней со своим отходным разговором, а все само собой и разрешилось: не сойка тут, в гнезде, а целый грач»…

Ни то молодой мужик, ни то парень в годах – сидел ни жив ни мертв. Митька заметил, как дрожит у него рука, державшая бокал с вином.

– Не вибрируй ты, как солома на ветру, – кинул он парню, – не трону я тебя. – Митька резко оттолкнул от себя Галину. – И ее не трону – шибко сладко устроилась промеж двух мужиков: один деньгу кует и в дом носит, а другой сладко топчет. – Он решительно прошагал к шкафу, в ящике которого лежали все их домашние докумены.

– Митя! – сорвалась на крик Галина. – Это же мой однокурсник! Приехал в командировку. Я его и пригласила в гости!

– Курсник или хрен с бугра, мне все равно. Возьму вот паспорт и денег немного и отвалю. Про остальное потом разберемся.

Галина попыталась остановить Митьку, но он снова резко оттолкнул ее и заспешил к выходу.

– Валяй, милуйся!

Только сбежав с лестницы, Митька трезво понял, что произошло. Но ни зла, ни подвижек на месть Галине у него не ощущалось. Лишь тяжесть в ногах не отступала. Сев в машину и тронувшись с места, Митька стал воспроизводить в памяти все происшедшее, медленно и окончательно успокаиваясь.

«Вот так, Дмитрий Степанович, открыл глазки, высветился, а куда они смотрели, когда менял семью на эту курву? О чем головка думала? Пригрелся, разлелеялся. Димочка то, Димочка это, тут тебе вкусненькое, тут тебе сладенькое, сюсю-мусю, чмоки-шпоки. Разлюли-малина. Занежился, насладил тело, а душу опаутинил. А ее не обманешь – она свое возьмет рано или поздно – вывернет наизнанку, закукарекуешь… Ишь, однокурсник-одноклассник, а что же он искал у нее за пазухой – домашнее задание…»

А дорога стелилась и стелилась под колесами автомобиля, и часа через два Митька был уже в деревне.

Глава 8

1

За озером тлела заря, прижатая тучами к самому горизонту, и, глядя на ее узкую, почти вишневую полосу, Иван решил, что к утру разгуляется ветер и холодновато будет ехать в город на бортовой машине. Он взглянул под навес, где, накрытая старым плащом, висела остывшая туша нетели, и почувствовал усталость. «Накрутились сегодня – четыре головы обработали с Пашей, нанюхались крови, насмотрелись на заволоку в глазах скотины, пощекотали душу, – Иван пригладил волосы заскорузлой рукой и присел на чурбак. – Если б Степашке не в школу, не лишний расход на его сборы, не стал бы так рано резать нетель, до первого бы снега выгуливалась, а там и вес другой, и качество мяса выше. Но покупок много, а денег, кроме как на житье, не имеем. – Он откинул назад голову и поглядел на небо. Оно было высоким и глубоко просветленным. Плотные и темные тучки сбились только у горизонта. – У каждого свои заморочки, – подумал он о тех, у кого резали скотину. – У нас – школа, Андрей Кузин дочь в институт снаряжает – тоже бычка забил, Паша машину ждет – деньги могут в любой момент понадобиться, только вот Дуся Храмцова ни с того ни с сего теленка не додержала до осени. Одна живет, и не в бедности, какая нужда? Хотя, кто знает, чужая душа – потемки…» – Иван припомнил, как они, обделав с помощью Андрея его бычка, заторопились к Дусе – день клонился к вечеру, а возни с забоем немало.

– …У нее вроде телок поздний, совсем еще не выгулялся, чего торопится, – не то спросил, не то осудил Храмцову Паша.

– Я откуда знаю. – Иван щурился, глядя на темный лес за деревней, на низкое седое небо.

– Не видел, что ли? – Паша усмехнулся с ехидцей.

– Не видел, – понял Иван намек.