Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

К написанному в Никольском было присоединено второе начало повести, написанное 15 декабря 1890 г., и исправленный текст рукописи № 2, заключающий в себе описание встреч Нехлюдова с Катюшей в имении тетушек и драму Катюши, закончившуюся поездкой Нехлюдова на войну.

Таким образом работа над повестью, прерванная в 1890 году, и лишь очень ненадолго возобновленная после 9—10 июня 1891 года, вновь возобновлена была лишь в мае 1895 года. За это время Толстой занят был преимущественно писанием статьи «О непротивлении», разросшейся затем в книгу «Царство божие внутри вас», работой на голоде, сопровождавшейся статьями на эту же тему, далее – писанием статей «Религия и нравственность», «Христианство и патриотизм», изложением веры, впоследствии оформившемся в статью «Христианское учение», работой над «Хозяином и работником» и над рядом менее крупных произведений.

Вернувшись домой, Толстой продолжал работать над «Воскресением». 4 июня в дневнике записано: «Писать хочется; уяснилось важное для Коневской, именно двойственность намерения – два человека: один – робкий совершенствующийся, одинокий робкий реформатор, и другой – поклонник предания, живущий по инерции и поэтизирующий ее». И тут же Толстой добавляет: «О как хорошо может выйти Коневская! Как я иногда думаю о ней; в ней будут два предела истинной любви с серединой ложной». Последняя фраза расшифровывается, вероятно, так: два предела истинной любви – это юношеская чистая любовь Нехлюдова к Катюше при первой встрече их у тетушек и затем духовная любовь возрожденного Нехлюдова к возрожденной Катюше после ее осуждения. Ложная любовь – отношения Нехлюдова к Мисси. 13 июня там же отмечено: «Кое-что уяснилось для Коневской повести».

За эти дни, нужно думать, Толстой написал всё продолжение текста повести в рукописи № 3. К тому, что было написано в Никольском и еще раньше, добавлен рассказ о визите Нехлюдова к губернатору для получения свидания с Катюшей, о планах Нехлюдова коренным образом изменить свою жизнь и жениться на Катюше, наконец, о его свидании с Катюшей в Бутырской тюрьме, рассказ о котором не закончен и обрывается на середине.

15 июня 1895 г. в дневнике записано: «Нынче начал было писать сначала Коневскую, но не пошло. Всё нездоров». Запись эта иллюстрируется текстом рукописи № 4. В ней исключено начало, представляющее собой характеристику Нехлюдова, предваряющую рассказ о его поездке в суд, и вместо него написано новое, непосредственно вводящее в действие:

28 Апр?ля Дмитрiй Нехлюдовъ, выйдя утромъ изъ своей спальни въ маленькую столовую, нашелъ на накрытомъ съ кофеемъ стол? два письма и казенную пов?стку. Одно письмо было заграничное отъ афонскихъ монаховъ съ видомъ ихъ монастыря и съ восхваленiемъ доброд?телей жертвователей, об?щанiями поминанiй и просьбой о присылк? денегъ. Очевидно, Дмитрiй Нехлюдовъ получилъ это письмо потому, что числился почетнымъ мировымъ судьей. Другое письмо было городское, отъ Алины Щерб[ацкой?]: «Мама проситъ васъ притти нынче об?дать; папа у?зжаетъ завтра и васъ не увидитъ больше; кром? того, у насъ будетъ об?дать знаменитый Никольскiй, и вамъ, в?рно, прiятно будетъ съ нимъ познакомиться.

На этом обрывается попытка по новому начать повесть. В связи с этой то попыткой, очевидно, и находится дневниковая запись 15 июня. Любопытно, что в оставленном начале будущая Мисси Корчагина сокращенно названа Щерб., что значит скорее всего Щербацкая, т. е. ей здесь усвоена та же фамилия, что и Кити, невесте, затем жене Левина в «Анне Карениной».

Видимо, вскоре же после отвергнутого нового начала повести Толстой написал в той же рукописи № 4 другое, третье по счету, если не считать приведенных выше строк, являющихся лишь приступом к началу. В этом третьем начале прием введения непосредственно в действие осуществлен еще более подчеркнуто; повествование открывается вопросом, который задает сам себе Нехлюдов. Далее идет речь о записке от Алины (здесь ее фамилия Кармалина), о письмах из афонского монастыря с просьбой о пожертвовании и от рязанского купца с предложением продлить аренду на землю Нехлюдова, об отношениях Нехлюдова к семейству Кармалиных и особенно к Алине после смерти матери, о разногласиях матери с сыном на почве главным образом его отношений к земельной собственности и, наконец, о той тревоге совести, которую испытывал Нехлюдов в результате расхождения теории, которую он исповедывал, с практикой его жизни. Здесь был разработан тот замысел, который намечен в дневниковой записи 4 июня (см. выше).

В связи с этой и последующей работой в дневнике 1895 года находим следующие записи. 17 июня: «Уясняется Коневская». 28 июня, после перерыва записей на десять дней: «Последние дни писал «Воскресение». И оно всё больше и больше занимает меня и всё больше и больше уясняется». 4 июля, опять после перерыва в несколько дней: «За эти дни было то, что раза два хорошо писалось. И я могу сказать, что подмалевка Коневской кончена».

Под «подмалевкой Коневской» Толстой разумел окончание первой черновой редакции повести, датированной 1 июля 1895 г. (рукопись № 5). Эта редакция составилась в результате комбинации и исправления написанного ранее (см. Описание рукописей, № 5), к которому был присоединен впервые написанный Толстым конец повести, начинающийся с прерванного в рукописи № 3 разговора Нехлюдова с Катюшей при их первом свидании после суда. Важнейшие исправления и дополнения ранее написанного свелись здесь к следующему. В самом начале повести рассказано о знакомстве и дружбе Нехлюдовых с Кармалиными (позднее Корчагиными), о том, что Нехлюдов и Алина Кармалина знали друг друга с детства и были на ты и затем, живя долгое время в разных городах, вновь встретились уже взрослыми и вновь сблизились. Об Алине Кармалиной сказано, что до вторичной встречи с Нехлюдовым, после которой в процессе работы над его перевоспитанием Алина влюбилась в него, она, двадцативосьмилетняя девушка, решила не выходить замуж и вполне отдаться искусству – музыке, которую она действительно любила и к которой была необыкновенно способна (лл. 1 об. – 2) – т. е. тут усилено ее сходство (выдающиеся музыкальные способности, двадцативосьмилетний возраст) с М. Л. Урусовой. (Однако ниже, в той части рукописи, где идет речь об обеде Нехлюдова у Кармалиных, Алина оказывается уже не музыкантшей, а художницей, показывающей Нехлюдову свой новый рисунок девочки с распущенными волосами (л. 69 об.), и в дальнейшем образ Алины (Мисси) складывался у Толстого, видимо, уже независимо от образа М. Л. Урусовой. Чисто внешнее их сходство в окончательной редакции лишь в том, что обе они играют на фортепiано, причем о выдающихся музыкальных способностях Мисси уже нет речи.) Далее, в дополнение к тому, что говорится о юном Нехлюдове в период его жизни с матерью, сказано о его сближении с товарищами из демократических слоев, о поездке после оставления университета зa границу и разочаровании в заграничной науке, о возвращении в Петербург, рассеянной жизни там, поступлении на военную службу в связи с Турецкой (а не Крымской) кампанией, о выходе в отставку в результате крупного проигрыша и, наконец, о службе его по земству в имении матери. В той части рукописи, где говорится о первом пребывании Нехлюдова у тетушек, подробнее сказано о впечатлении его от жизни господ и крестьян в деревне и об его времяпрепровождении. О чувстве к Катюше говорится так: «И теперь ему казалось, что он любит Катюшу; его не только не пугала, но радовала мысль жениться на ней». Но окончательное решение вопроса о женитьбе на Катюше Нехлюдов откладывает до возвращения из-за границы и окончания сочинения о земельной собственности. В рассказе о втором приезде Нехлюдова к тетушкам, в Паново,[554 - Здесь впервые так названа деревня тетушек, в которой Нехлюдов встретился с Катюшей. Название «Паново» (или «Пановка») носило также имение дяди Толстого Вл. Ив. Юшкова – в Лаишевском уезде Казанской губернии, недалеко от Казани. Толстой бывал в Панове с 1841 по 1851 год.] перед отъездом на войну, добавлен абзац, в котором говорится о той перемене, которая произошла с ним в промежуток между первым и вторым пребыванием у тетушек. Рассказ о работе совести у Нехлюдова, в связи с его воспоминаниями о своем сближении с Катюшей, значительно распространен. Распространеннее также говорится о речах товарища прокурора и защитников и о резюме председателя по делу обвиняемых (фигурировавший ранее четвертый обвиняемый – фармацевт – здесь исключен), а также о совещании присяжных: вместо краткого сообщения лишь о результатах этого совещания приведен рассказ о самом совещании, причем зачеркнуто указание на то, что Нехлюдов был старшиной присяжных. Фамилия товарища прокурора – Бреве – заставляет предполагать, что прототипом для него мог послужить В. К. Плеве, который в 1870-х годах был товарищем прокурора тульского окружного суда и, следовательно, Толстой мог лично его слышать в суде и знать о нем через Н. В. Давыдова и других своих тульских знакомых. В рассказе о поездке Нехлюдова на обед к Кармалиным (Ивины всюду исправлены на «Кармалины») добавлена беседа его с извозчиком, в окончательной редакции в измененном виде отнесенная ко второй части романа, выделенная в особую главу (XII) и приуроченная ко второй поездке Нехлюдова в острог. Фамилия присутствующего на обеде у Кармалиных «бывшего профессора, либерала» – Черенин здесь исправлена на Колосов, а имя и отчество его Иван Ильич – на Иван Иваныч. Эти фамилия и имя отчество удержаны и в окончательной редакции, но там о Колосове говорится как о бывшем губернском предводителе, теперь члене правления банка. Сделанная несколько ниже на полях рукой Толстого и затем зачеркнутая приписка: «Спор с Чич[ериным]. Да ведь вы же владеете. Владею еще, но не буду владеть» – вскрывает прототип Колосова-Черенина: это, несомненно, друг Толстого в молодости, позднее его идейный антагонист – Б. Н. Чичерин, бывший до 1868 г. профессором московского университета.[555 - Отношение Толстого к Чичерину, с самого начала их знакомства неровное, сгодами становилось всё более сдержанным, порой отрицательным. Уже в дневниковых записях 1858 года Толстой жалуется на «узость» Чичерина, а 18 апреля 1861 г. он записывает в дневник: «Чичерин противен ужасно». 29 мая 1890 г. в дневнике записано: «Приехал Чичерин. Алкоголик. Неподвижный, озлобленный, самодовольный». Получив от Чичерина письмо, в котором он сообщал содержание своей речи крестьянам своего имения (напечатано в Юбилейном сборнике «Письма Толстого и к Толстому». Труды Публичной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Госуд. изд. М.-Л. 1928, стр. 300—303), Толстой 17 августа 1890 г. записывает в дневнике: «Нынче письмо от Чичерина, ужасное. Для сообщения мне сведений о том, как утонченные тамбовцы относились ккрепостным, он пишет мне свою речь мужикам на празднике с водкой, на котором опился один мужик до смерти. Это ужасно. Это такая пучина холодного эгоизма и подлой глупости, возможности существования которой я уже перестал верить». А. П. Чехов в своем дневнике 1896 г. пишет: «В феврале проездом через Москву был у Л. Н. Толстого. Он был раздражен, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который всё время, как мне казалось, говорил глупости». Письма А. П. Чехова под редакцией М. П. Чеховой, том IV (1892—1896). Книгоиздательство писателей в Москве. М. 1914, стр. 523.Любопытно отметить, что в 1880 гг. в семье Толстых бывал Александр Аполлонович Черенин, тогда студент Московского университета, написавший позднее свои воспоминания о Толстом: «У великого писателя. (Из личных впечатлений.) Ярославль, 1908. В 1907 году Толстой так отозвался о нем: один из первых моих духовных друзей, более 20 лет тому назад». (См. письма Толстого этого года.)]

В рассказе о втором дне сессии, в котором участвовал Нехлюдов, развита пометка, сделанная в рукописи № 3, – о суде над крестьянами за сопротивление властям. В эпизоде посещения Нехлюдовым губернатора исключен бывший в рукописи № 3 рассказ о том, как Нехлюдов вспылил и накричал на губернатора за проволочку с разрешением свиданий с Масловой. В рассказе о первой поездке Нехлюдова в острог для свидания с Катюшей добавлено описание весеннего утра в городе и того, что встречалось Нехлюдову по пути в Бутырскую тюрьму, в частности – похорон по Долгоруковской улице.

С середины эпизода первой встречи Нехлюдова с Масловой в остроге, от слов: «И что он ни говорил ей» (см. стр. 82, строка 31), идет продолжение повести, сплошь написанное рукой Толстого. Катюша в этой первой встрече с Нехлюдовым в остроге изображена в более отталкивающих красках, чем в окончательной редакции. Она кажется Нехлюдову «полуидиоткой», ее поведение во время свидания – подчеркнуто-цинично. Несмотря на это и даже вопреки этому, она с особенной силой притягивает к себе Нехлюдова, и он предлагает ей жениться на ней, на что Катюша недоверчиво отвечает согласием. Нехлюдов, в ожидании окончания формальностей, связанных с женитьбой на приговоренной к каторге, испытывает чувство радости и энергии в сознании исполненного долга. Перед отправкой в Сибирь он едет в ближнюю Рязанскую губернию, в деревню Паново, в то самое имение, доставшееся ему по наследству от тетушек, где он соблазнил Катюшу. Здесь он передает землю крестьянам по проекту Генри Джорджа. Такую же передачу земли в дальних нижегородском и самарском имениях он откладывает до времени, когда будет отправлена партия арестантов в Сибирь. Уезжая из Панова, Нехлюдов увозит с собой фотографию, на которой были изображены тетушки, он и Катюша.

Эпизод поездки Нехлюдова в деревню для передачи земли крестьянам на основах проекта Генри Джорджа, нужно думать, подсказан был Толстому его личными недавними впечатлениями в связи с аналогичным делом: в конце августа и в сентябре 1894 г. сам Толстой ездил несколько раз в имение своей дочери Татьяны Львовны – Овсянниково, где он осуществил, так же как и Нехлюдов в Панове, передачу дочерней земли в аренду крестьянам, руководствуясь основами проекта Генри Джорджа. 14 июня этого года у него записано в дневнике: «Писал изложение проекта Генри Джорджа», а затем в дневниковых записях 24 августа – 23 сентября отмечаются поездки в Овсянниково по делу о земле.[556 - Ср. Т. Л. Сухотина-Толстая. «О том, как мы с отцом решали земельный вопрос». – «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Редакция Н. Н. Гусева. М. 1924, стр. 51—53. По словам Т. Л. Сухотиной-Толстой, ,,разговор отца с мужиками довольно точно описан в романе «Воскресение»“.]

В письме к М. Л. Толстой (в сентябре того же года) Толстой писал: «С Таней говорили об Овсянникове, и мне очень хочется устроить так за нее, чтобы деньги за землю шли на общественные дела ? la Henry George» (ГТМ).

После возвращения из деревни Нехлюдов тотчас отправляется в острог для свидания с Катюшей (по дороге встреча с бывшим товарищем по университету Орнатовым, функции которого позднее были перенесены на Шенбока) и встречает ее присмиревшей и плачущей над фотографией. Она отговаривает Нехлюдова от женитьбы на себе, не видя в этом добра для него, но он настаивает. После Петрова дня их обвенчали в острожной церкви, а в середине июля партия, с которой шла Катюша, отправляется в Нижний. Нехлюдов едет вперед в Нижний и Самару для устройства земельных дел, нагоняет партию в Тюмени и продолжает с ней путь уже в качестве арестанта до Троицкосавска, где он с женой поселяется в предместьи города. В заключение говорится о том, что планы Нехлюдова далеко не осуществились. Он затевает устройство огорода и сада, в которых сам хочет работать, но это ему не удается, так как часть его времени была занята перепиской с проповедниками идеи освобождения от земельного рабства, другая же часть – сочинением книги о земельной собственности и, кроме того, обучением детей, приходивших к нему. Катюша, кроме работы в огороде и в саду и по домашнему хозяйству, много читает и учится и помогает мужу в его деле. Нехлюдов пишет и печатает статьи и книги в русских и заграничных изданиях. Скоро однако деятельность его показалась правительству столь вредной, что его решают сослать в Амурскую область. Нехлюдов бежит с женой за границу и селится в Лондоне, где прошедшее Катюши никому неизвестно. Там он общается со своими единомышленниками и усердно работает над уяснением и распространением идеи преступности частного владения землей.

III

Вслед за окончанием начерно первой редакции «Воскресения» Толстой занялся ее исправлением и дополнением. 12 июля 1895 г. он записывает в дневник: «Пишу почти каждый день. Подвигается. Точно так же, как узнаешь людей, живя с ними, узнаешь свои лица поэтические, живя с ними. Тоже довольно много работал, хотя чувствую, что ослабел от старости. Был у Давыдова и он у нас. Записал от него ход дела».[557 - т. е. ход одного из дел, разбиравшихся в тульском окружном суде, прокурором которого, как сказано выше, был в то время Н. В. Давыдов.] В следующей дневниковой записи, сделанной через три недели после предыдущей, 5 августа, Толстой отмечает: «Довольно много писал Коневскую. Подвигается». 6 и 7 августа он читал «Воскресение» небольшому кругу лиц, собравшемуся в Ясной поляне. Об этом в дневнике записано через месяц после чтения, 7 сентября: «Ездил на велосипеде и читал свое «Воскресение». Читал его Олсуфьеву, Танееву, Чехову, и напрасно. Я очень недоволен им и хочу или бросить или переделать».

С. И. Танеев следующим образом передает в своем дневнике подробности этого чтения, «6-го и 7-го августа Л. Н. читал новый роман «Воскресение». Началось чтение 6-го, в воскресение в 8 часов вечера, после ужина продолжалось до часу ночи. Л. Н. читал голосом очень взволнованным, передавая по временам рукопись Татьяне Львовне, которая его сменяла. В первый день прочитано было до окончания сцены в суде. После чтения, за ужином и после него, начались жаркие споры, преимущественно между дамами, о том, должен ли был герой жениться на героине». На следующий день чтение после ужина возобновилось. «Вторая половина романа – продолжает Танеев, – еще не отделана и не производит такого сильного впечатления, как первая. Л. Н. чаще передавал рукопись Татьяне Львовне, так как во многих местах затруднительно было разбирать написанное. Л. Н. говорил, что в романе сделает перестановку: то, что герой вспоминает о Кате, будет не в сцене суда, а ранее; иначе это растягивает действие и охлаждает впечатление. Весь конец будет переделан, и уничтожено благополучное окончание – жизнь в Англии. Очень хорошо, что это будет сделано; конец, в том виде, как его читал Л. H., очень натянут».[558 - «С. И. Танеев. Личность, творчество, документы его жизни», Госуд. изд. Музыкальный сектор. М. 1925, стр. 61—62. Конец «Воскресения» в ближайшей же редакции действительно был переделан; то же, что здесь названо воспоминанием героя о Катюше (главы XII—XIX в окончательном тексте), осталось на старом месте.]

Как указывает Танеев, в числе слушателей «Воскресения» был и гостивший в то время у Толстых H. Н. Страхов. В письме к Толстому от 22 августа 1895 г. он так передает свое впечатление от прослушанной повести: «О вашем «Воскресении» я часто думал и позволю себе маленькое суждение. Хотя шило из мешка всегда выглядывает, но это, как у вас всегда бывает, не помешает делу. Что меня истинно восхищает – это ваша героиня. Кажется, видишь ее живою и был знаком с нею. Суд также живой и будет тем поразительнее, чем больше ослабите комический оттенок. Ведь вашему герою не до комизма, и следовательно впечатление комических черт – не его. А всего менее ясно то, что всего труднее и всего важнее – ваш герой. В нем ведь должно совершиться возрождение, и картина этого возрождения должна действовать всего сильнее. Предмет самый любопытный. В том или другом виде это будет история Черткова, и если бы вы уловили эту фигуру и ее внутреннюю жизнь – дело было бы удивительное. Но пока – лицо героя остается бледным и совершенно общим. Какой захват вашего рассказа! Великодушные мечты молодости, домашний разврат, увлечение пустой жизнью, публичный разврат, суд, пробуждение совести и крутой поворот на новую жизнь – как важны все эти точки рассказа! А между тем он прост, как всё, что вы пишете» (АТБ).

В высказываниях Страхова особенно любопытно его очень правдоподобное указание на связь образа Нехлюдова с фигурой В. Г. Черткова. Тут, нужно думать, имеется в виду сходство того и другого не в их внешней судьбе, а в их духовных исканиях. Если догадка Страхова верна, то в процессе работы над образом Нехлюдова Толстой осложнил его привнесением к нему черт характера того лица, внутренний облик которого был ему особенно близок. В таком случае тут мы имеем дело с тем «смешением» прототипов, которое обычно наблюдается в творчестве Толстого. Догадка Страхова косвенно подтверждается следующим диалогом присяжных о Нехлюдове, внесенным Толстым в рукопись № 18 (третья редакция «Воскресения») и затем в следующей рукописи зачеркнутым: «А, это тот самый, что отец был при государе», – сказал приказчик. – И со средствами? – спросил купец. – Богач». После слов «тот самый» Толстой написал: «Воронеж»… затем зачеркнул это недописанное слово, написал «Орло»… и тоже зачеркнул. Отец В. Г. Черткова Г. И. Чертков был генерал-адъютантом при Александре III; Чертковы были очень богаты; имение их Лизиновка было в Воронежской губернии. Зачеркнутое «Воронеж», вероятно, начинало собой предложение в роде «воронежский помещик»; затем «воронежский» исправлено, видимо, для завуалирования на «Орло[вский]», также, как сказано, зачеркнутое.

Точно определить текст «Воскресения», читавшийся Толстым 6—7 августа 1895 г., не представляется возможным в виду того, что ближайшие рукописи, следующие за рукописью № 5, впервые датированной 1 июля 1895 г., не представляют собой сплошного текста: в процессе работы отдельные части рукописей изымались и перекладывались в следующие по времени обработки повести. Во всяком случае, судя по тому, что повесть была прочитана всего лишь в два вечера, текст ее по объему не слишком превосходил текст рукописи № 5.

Отделка, исправления и дополнения повести, которые падают на вторую половину 1895 и на начало 1896 года и которые прослеживаются на материале рукописей №№ 6—13, образовали вторую редакцию «Воскресения».

К работе над этой редакцией относится, кроме приведенных выше, ряд дневниковых записей и упоминаний в письмах Толстого. Отвечая на письмо А. Ф. Кони, в котором он просил от имени Л. Я. Гуревич отдать повесть в «Северный вестник», Толстой писал 26 августа 1895 г.: «Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я теперь сам не знаю, что я пишу теперь» (ИЛ). Имея в виду всё ту же работу над «Воскресением», в письме к дочери Марье Львовне от 4 сентября того же года он жалуется: «Писание мое не идет и опротивело мне, и это очень хорошо» (ГТМ). 22 сентября в дневнике записано: «В повести вижу новые стороны, и очень важные, которые было упустил. Именно – радость нарушения всех принятых законов и обычаев и сознание своей доброй жизни». На следующий день Толстой написал письмо к дочери Марье Львовне, в котором читаем следующие строки: «Я хорошо занимался вчера, но нынче плохо, зато кое-что мне интересного записал в свой дневник и нынче вечером решил, придумал нечто для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ – их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресение». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов[559 - Афанасьи, Данилы и Игнаты здесь упомянуты как читатели из народа. Афанасий Агеев – сочувствовавший взглядам Толстого крестьянин из деревни Казначеевка Тульской губернии, в четырех верстах от Ясной поляны; Данила Козлов и Игнат Макаров – яснополянские крестьяне, бывшие ученики школы Толстого в 1860-х годах.] и их детей, то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так буду делать. После болезни, как всегда, бывает ясна голова, и многое уяснилось» (ГТМ). 24 сентября в дневнике записано: «Начал писать Коневскую повесть, не пошло». На следующий день там же более бодрая запись: «Писал утром Коневскую, пересматривал с начала. Довольно хорошо. По крайней мере, без отвращения». Но в записи 26 сентября – новый приступ неудовлетворенности работой над повестью. Перечисляя неудачи за этот день, Толстой пишет: «Писание тоже не шло. Переменял слишком много и запутался. И стыдно писать эти вымыслы. Правду пишет Бодянский,[560 - А. М. Бодянский – харьковский помещик, в начале 1890-х годов отказавшийся от земельной собственности и с 1892 года за проповедь свободных религиозных идей находившийся в ссылке на Кавказе.] что не годится писать художественное, иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен, только когда пишу во всю то, что знаю и о чем думаю».

И в течение ближайшего месяца чувство неудовлетворенности, лишь изредка покидавшее Толстого, – основное его чувство, сопровождающее работу над «Воскресением». 29 сентября в дневнике записано: «Третьего дня и вчера писал Коневскую», но 5 октября он пишет H. H. Страхову: «Писание мое ужасно осложнилось и надоело мне, – ничтожно, пошло; главное, противно писать для этой никуда, ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет».[561 - «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и H. Н. Гусева. М. 1926, стр. 63.] 6 октября в дневниковой записи это же чувство выражено кратче: «Писание мое опротивело мне». Через три дня, 9 октября, в дневнике записано: «Я два дня порядочно писал.... Ходил, гулял и думал о двойственности Нехлюдова. Надо это яснее выразить». 12 октября там же следующая запись: «Сейчас раскладывал пасьянс, думал, как Нехлюдов должен трогательно проститься с Соней».[562 - Очевидно, со своей предполагаемой невестой, которая фигурирует в рукописях пока под разными именами (Алина, Соня, Маша) и фамилиями (Кармалина, Сарматова, Картавцева) и которая в окончательной редакции называется Мисси Корчагиной.] В дневниковой записи 24 октября, сделанной непосредственно вслед за записью 13 октября, читаем: «Брался за «Воскресение» и убедился, что это всё скверно, что центр тяжести не там, где должен быть, что земельный вопрос развлекает, ослабляет то, и сам выйдет слабо. Думаю, что брошу. И если буду писать, то начну всё сначала». 28 октября Толстой записывает в дневник: «Жить остается на коротке, а сказать страшно хочется так много: хочется сказать и про то, во что мы можем, должны, не можем не верить, и про жестокость обмана, которому подвергают сами себя люди – обман экономический, политический, религиозный, и про соблазн одурения себя – вина и считающегося столь невинным табака, и про брак, и про воспитанье. И про ужасы самодержавия. Всё назрело и хочется сказать. Так что некогда выделывать те художественные глупости, которые я начал было делать в «Воскресении». Но сейчас спросил себя: а могу ли я писать, зная что никто не прочтет, и почувствовал как бы разочарование, но только на время почувствовал, что могу: значит, была доля славолюбия, но есть главная потребность перед Богом».

Новый прилив бодрости в своей работе Толстой почувствовал лишь тогда, когда ему пришла в голову мысль по иному начать повесть, так чтобы сразу же речь пошла о Катюше, а не о Нехлюдове. 5 ноября он пишет в дневнике: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресение»: ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ «Кто прав?» (о детях).[563 - Неоконченный рассказ на тему о голоде, над которым Толстой работал в ноябре 1891 года.]

Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они – предмет, они – положительное, а то – тень, то – отрицательное. И то же понял и о «Воскресении». Надо начать с нее. Сейчас хочу начать». 7 ноября там же записано: «Немного писал эти два дня новое «Воскресение». Совестно вспомнить, как пошло я начал с него. До сих пор радуюсь, думая об этой работе так, как начал»; 8—9 ноября там же записано: «Писал «Воскресение» мало. Не разочаровался, но оттого что слаб»; 15 ноября отмечено: «Записал в Коневскую».

Вскоре после этого работа над «Воскресением» надолго почти совсем приостановилась. В конце 1895 и в начале 1896 года Толстой сосредоточился на писании статьи о вере, озаглавленной позже «Христианское учение», и автобиографической драмы, позднее получившей заглавие «И свет во тьме светит». Среди этой работы, в 1896 году, Толстой, видимо, лишь однажды вернулся к работе над «Воскресением». В дневниковой записи 13 февраля 1896 г. читаем: «Дописал кое-как 5-й акт драмы и взялся за «Воскресенье». Прошел 11 глав и понемногу подвигаюсь». Незадолго до этого, по словам сотрудника газеты «Новости», на его вопрос Толстому о том, скоро ли появится в печати его новая повесть, Толстой ответил: «О, я ее забросил пока!.. Она мне не понравилась, как-то не по душе… А главное – мне решительно некогда засесть за нее. Годы, знаете, берут свое. Мне не хватает времени… Теперь работа требует от меня гораздо более усидчивости, а между тем всё усложняющиеся и усложняющиеся личные отношения отнимают много рабочих часов. Приходится много читать, кроме того… В результате и оказывается, что работать над повестью некогда, а она требует еще много работы. Я еле успеваю справиться с текущей срочной работой».[564 - Н. Рахманов. «Беседа с графом Л. Н. Толстым (Впечатления)». – «Новости» и «Биржевая газета» 1896 г., № 9, от 9 января.]

Существенные особенности второй редакции повести по сравнению с первой сводятся к следующему.

В согласии с дневниковой записью 5 ноября 1895 г. заново написано начало «Воскресения», соответствующее I и II главам первой части романа в окончательной редакции (отправка Масловой из тюрьмы в суд и рассказ о ее прошлом, вариант № 1). Кроме того, в отдельных частях повести сделано много дополнений и исправлений. Дополнена и углублена характеристика внутреннего мира Нехлюдова и его поведения до встречи с Катюшей на суде (варианты №№ 2, 3, 13—17, 20, 22—24). Дополнены характеристики судейских и особенно председателя, а также подсудимых (варианты №№ 4—9). Текст обвинительного акта радикально переработан в направлении к окончательной редакции, причем исправлена фактическая ошибка: он следует не после предъявления председателем обвинения каждому подсудимому в отдельности, как в первой редакции, а до него. Развернут эпизод присяги и особенно эпизод судебного следствия, в первой редакции лишь бегло и описательно намеченный; простое упоминание о свидетелях дополнено рассказом о допросе Розанова, содержателя дома терпимости, в котором жила Маслова (позднее, в третьей редакции, Розанов был заменен Розановой, затем, в четвертой редакции, переименованной в Китаеву). Добавлены эпизоды осмотра присяжными вещественных доказательств и чтения акта врачебного исследования внутренностей Смелькова. Введена речь товарища прокурора, значительно подробнее охарактеризовано резюме председателя. Текст приговора суда над Масловой исправлен: она приговорена не к ссылке в Сибирь на поселение, а к каторжным работам; но это исправление не согласовано с заключительной частью повести, где Маслова попрежнему фигурирует лишь как ссыльная. Введен разговор Нехлюдова с председателем суда о Масловой после вынесения приговора и затем с адвокатом, фамилия которого здесь – Файницын,[565 - Фамилия эта созвучна с фамилией Фойницкий, которую носил известный русский криминалист, книги которого Толстому посылал В. А. Маклаков. В пятой редакции (корректура № 27) «Файницын» всюду было исправлено на «Фанарин». (Так и в печатном тексте.)] о составлении кассационной жалобы; однако в дальнейшем из текста не видно, чтобы эта жалоба была подана и чтобы Нехлюдов и адвокат предпринимали какие-нибудь хлопоты по делу Масловой.

Вслед за этим сюжет развивается так: Нехлюдов после суда едет к себе домой, предается воспоминаниям о своей жизни и размышлениям о Катюше (см. варианты №№ 34—37), затем под утро засыпает. На следующий день он едет вновь в суд, где присутствует на заседании, в котором разбираются дела юноши, укравшего половики, и крестьян, обвиняемых в сопротивлении властям (это второе дело здесь изложено гораздо подробнее, чем в первой редакции; см. вариант № 39), после чего отправляется к прокурору (а не к председателю суда, как в первой редакции) с просьбой о свидании с Масловой и с заявлением об отказе от дальнейшего участия в суде. Затем, после неудачной попытки свидания в тот же день с Масловой в тюрьме, он едет к Кармалиным – Корчагиным. По дороге к ним происходит разговор с извозчиком, в первой редакции приуроченный к поездке Нехлюдова в суд. В исправленном тексте (рукопись № 11 после ее окончательной правки) в развитии сюжета сделаны перестановки: по окончании суда над Масловой Нехлюдов едет к Корчагиным (по дороге разговор с извозчиком), затем, возвращаясь к себе домой, предается воспоминаниям и размышлениями. Из второго дня сессии суда дело о сопротивлении крестьян властям исключено, в связи же с делом о краже половиков добавлены размышления Нехлюдова о жестокости и несправедливости судов (см. варианты №№ 40—42). Фамилия «Кармалины», по рукописям чередующаяся с фамилией «Сарматовы» и «Картавцевы», в рукописи № 11 исправлена на «Корчагины» (так и в окончательной редакции). Имя предполагавшейся невесты Нехлюдова, звучавшее по разному в различных рукописях (Алина, Соня, Маша) исправлено на Мисси (то же имя и в окончательной редакции). В число обедающих у Корчагиных введен двоюродный брат Мисси (Сони), довольно подробно охарактеризованный как «один из самых характерных молодых людей новой формации». Особо подчеркивается его утонченная корректность, его обыкновение целовать руки у всех дам высшего круга, имеющих детей, креститься во весь размах руки перед обедом и после обеда. О нем сказано, что имена лиц царской фамилии он произносил всегда почтительно, любил искусства, также любил выпить и избегал серьезных разговоров, отлично говорил на трех европейских языках и на всех их умел вести шуточные разговоры, держался всегда самого высшего общества и ухаживал за всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года (см. вариант № 29). Эта характеристика вызывает предположение, что она была подсказана Толстому свойствами натуры в ту пору близкого к семье Толстых М. А. Стаховича, которому тогда было 34 года. (Позднее, начиная с третьей редакции, осталось лишь упоминание о двоюродном брате Мисси, без его характеристики.) Далее – впервые написан эпизод, соответствующий XXVII главе первой части романа в окончательной редакции (в комнате княгини Софьи Васильевны Корчагиной). Здесь Софья Васильевна сначала спрашивает Нехлюдова о его романсе, замечая, что его талант признает сам Рубинштейн, затем слово «романс» исправлено на «картина», а Рубинштейн заменен Репиным. Здесь же назван автор новой драмы, о которой идет спор (Ибсен) (см. вариант № 32). В дальнейшем введен разговор Нехлюдова с Аграфеной Петровной о его намерении оставить занимаемую им квартиру. Вслед за этим Нехлюдов думает о том, как примет сестра Наташа и ее муж, который назван здесь Иваном Михайловичем, его намерение жениться на Катюше и итти за ней в Сибирь. Тут о Наташе и ее муже говорится обратное тому, что будет подробно сказано в окончательной редакции романа:

И потомъ онъ начиналъ думать о сестр?, какъ она приметъ это и Иванъ Михайловичъ, ея мужъ. «Иванъ Михайловичъ скор?й пойметъ. Но Наташа – она страшна, она сд?лаетъ какую-нибудь глупость» (рук. № 11, л. 24).

В первой редакции, вслед зa единственным свиданием Нехлюдова с Масловой в тюрьме, он уезжает в свое имение для передачи земли крестьянам. Во второй редакции до этого у Нехлюдова происходит с Катюшей ряд свиданий (см. варианты №№ 43—45). При первом свидании она, вместо согласия выйти за Нехлюдова, как это было в первой редакции, здесь отвечает ему уклончиво и определенного ответа не дает: в рукописи № 11, л. 269, слова, сказанные ею в ответ на предложение Нехлюдова: «Что же, если не смеетесь, отчего же» зачеркнуты и вместо них написано: «А что, нельзя мне на кассацию подать? – сказала она вдруг». При втором свидании Нехлюдов повторяет Масловой свое предложение – выйти за него замуж, но и тут она уклоняется от согласия. Она просит перевести ее в «дворянскую», починить ей зуб и купить платье. На просьбу Нехлюдова не пить вина и читать привезенное им Евангелие она отвечает согласием, но явно неохотно. В последующие свидания Катюша посвящает Нехлюдова в подробности тюремного быта и знакомит его с жизнью своих товарок по заключению. Она плохо поддается воздействию Нехлюдова, но в его душе жалость и любовь к ней и желание возродить ее непрестанно растут.

Эпизод пребывания Нехлюдова в Панове радикально переработан и значительно распространен по сравнению с первой редакцией. Вместо одной беседы с крестьянами о земле у Нехлюдова здесь имеют место три беседы, причем последняя оканчивается полной договоренностью обеих сторон (см. вариант № 46). Из Панова Нехлюдов едет в «Малороссию», в главное имение матери, где так же, хотя и менее удачно, чем в Панове, разрешает земельный вопрос.

Заключение повести осталось прежним: Нехлюдов женится на Катюше, селится с ней в Сибири, а затем они эмигрируют в Англию. К этому добавлено, что Нехлюдов послал царю записку по вопросу об уголовном преследовании.

После февральской записи в дневнике 1896 года в течение 2

/

лет ни в дневниковых записях, ни в письмах мы не встречаем упоминаний о работе над повестью, хотя упоминания о самой повести за этот период встречаются. Так, 17 мая 1896 г. в дневнике записано: «К «Коневской». На Катюшу находят, после воскресения уже, периоды, в которые она лукаво и лениво улыбается и как будто забыла всё, что прежде считала истиной: ей просто весело, жить хочется». 19 июня того же года Толстой так объясняет причину неуспеха своей работы: „«Коневская» не во мне родилась; от этого так туго“. 23 октября в дневнике записано: «За «Воскресение» и взяться не могу. Драма занимает». 5 января 1897 г. Толстой там же записывает: «Начал перечитывать «Воскресение» и, дойдя до его решения жениться, с отвращением бросил. Всё неверно, выдумано, слабо. Трудно поправлять испорченное. Для того чтобы поправить, нужно: 1) попеременно описывать его и ее чувства и жизнь и 2) положительно и серьезно ее и отрицательно и с усмешкой его. Едва ли кончу. Очень всё испорчено». И затем почти через год, 17 декабря 1897 г., в числе сюжетов, которые, «стоит и можно обработать как должно», Толстой, в дневниковой записи, помечает «Воскресение – суд над проституткой». Работа над «Воскресением» была возобновлена лишь в июле 1898 года. Перерыв в ней занят был продолжением работы над автобиографической драмой, статьей о вере, «Отцом Сергием» и писанием «Хаджи Мурата», статьи об искусстве, разросшейся затем в трактат «Что такое искусство»?, и рядом других, менее крупных работ.

За это время издатели и редакторы журналов, прослышав о том, что Толстой пишет новое произведение, стали обращаться к нему с просьбами предоставить его для напечатания в их журналах. Так, еще 29 июля 1895 г. А. Ф. Кони обратился к Толстому со следующим письмом: „…пишу к вам вследствие полученного мною письма Л. Я. Гуревич. Взволнованная появившимся в печати известием о том, что вы оканчиваете повесть, действие которой происходит в окружном суде (уж не история ли это Розалии Они? Как бы это было хорошо!), она обращается ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед вами, поясняя, что появление этой повести в ее журнале было бы для нее событием чрезвычайной важности в виду того, что журнал ее переживает тяжелый кризис… Помимо вполне естественного самолюбия, ею руководит опасение за будущность «Северного вестника»“ (АТБ). В ответ на это Толстой писал Л. Я. Гуревич 26 августа того же года: «Кони писал мне о том, что хорошо бы было отдать вам повесть. Я бы очень желал это сделать, но едва ли мне это удастся. Так много разных работ, а не окончив вполне, я не напечатаю. Да и если кончу когда, то отдам эту повесть в «Посредник». Так что вы на меня не рассчитывайте и, пожалуйста, на меня за это не сердитесь» (ИЛ).

Еще ранее, 10 июля 1895 г., Толстой писал Л. И. Веселитской в приписке к письму к ней Н. Н. Страхова: «Николай Николаевич пишет вам, и мне захотелось написать вам хоть несколько слов… Он пишет вам про мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы про нее знали редакторы, а то не будет покоя, и будет какой-нибудь грех» (ИЛ).

В том же году, 3 сентября, редактор «Недели» П. В. Гайдебуров писал Толстому из-за границы: «Известие, что вы пишете повесть, взволновало меня. Я убежден, что речь идет о том самом происшествии, которое мне рассказывал Кони и которое произвело на меня потрясающее впечатление. Знаю, что вы никогда ничего не обещаете. Научите же меня, что мне делать, чтобы эта вещь была напечатана в «Неделе». Далее Гайдебуров предлагает весь возможный доход от напечатания повести в «Неделе» обратить на поддержку «несчастных евангельских христиан, высылаемых за границу», о чем он прочел в номере одного заграничного русского журнала (АТБ). В связи с этим письмом Толстой 5 октября 1895 г. писал М. О. Меньшикову: «Недели три тому назад я получил письмо от Гайдебурова[…] пожалуйста, поклонитесь ему от меня и скажите, что предложение его мне очень сочувственно. Но едва ли буду печатать эту повесть в России, да и где-нибудь, потому что она далеко не кончена и стала мне противна» (ИЛ).[566 - В печать проникли следующие сведения о «новой повести» Толстого, т. е. о «Воскресении»: «Героем новой повести маститого писателя является старшина присяжных заседателей. Девушка-проститутка обвиняется в отравлении купца, хотя и была совершенно в этом невиновна; пораженный случившимся, старшина присяжных заседателей Нехлюдов женится на героине повести и следует за нею в Сибирь.Вторая часть повести художественно описывает жизнь ссыльных поселенцев и нравственное перерождение героев.Время появления этого произведения в печати пока еще определить трудно, так как граф Толстой решил его значительно переделать.Дело в том, что гр. Толстой узнал, что признанные виновными в отравлении приговариваются не к ссылке в Сибирь на поселение, а к ссылке в каторжные работы.Не желая грешить перед истиной, граф решил переделать вторую часть повести, перенеся место действия на остров Сахалин, где должна отбывать наказание героиня.Для этого Л. Н. изучает по разным источникам в настоящее время нравы и обычаи обитателей этого острова и условия каторжных на нем работ». – «Петербургская газета», 1895 г., № 324, от 25 ноября.]

Наконец, через полтора года, в письме к Е. Г. Шмитту от 2 марта 1897 г. в ответ на его запрос, не намерен ли Толстой напечатать «Воскресение», он пишет (перевод с немецкого): «Воскресение» – роман, который я давно начал, в прошлом году почти закончил, но чувствую, что это произведение так слабо и попросту плохо и бесполезно, что ни в коем случае его не напечатаю».[567 - «Die Rettung wird kommen». 30 unver?ffentlichte Briefe von Leo Tolstoi an Eugen Heinrich Smitt. Zusammengеstеllt von Ernst Keuchel. Hamburg. 1926, стр. 49.]

IV.

В июле 1898 года работа Толстого над «Воскресением», как сказано, возобновилась. Поводом для этого было желание Толстого прийти на помощь духоборам, которые, в виду усилившихся репрессий по отношению к ним русского правительства, вынуждены были искать убежища вне пределов России. Аресты, ссылки, военные постои, переселение в глухие и притом нездоровые места – все эти кары, разразившиеся над духоборами за нежелание их отбывать воинскую повинность, приносить верноподданническую присягу и платить подати, – глубоко волновали Толстого. И когда он узнал о том, что духоборам разрешено переселиться за границу, он принял самое энергичное участие в изыскании материальных средств для этого переселения. 18 марта 1898 г. он пишет В. Г. Черткову: «Главное и самое важное – это духоборы. Они пишут мне вот уже третье письмо, что им разрешено переселиться за границу и просят помочь им» (AЧ). В связи с этими просьбами Толстой пишет в иностранные газеты и в русские «Петербургские ведомости» воззвание с призывом о помощи (в «Петербургских ведомостях» это воззвание по цензурным условиям не было напечатано), организует сбор пожертвований, разузнает у сведущих лиц о том, куда лучше всего духоборам переселиться, наконец, сам обращается к богатым людям с просьбой о денежных пожертвованиях. В письмах Толстого 1898 года, преимущественно к бывшему тогда в Англии Черткову, вопрос о духоборах занимает одно из центральных мест, если не самое центральное.

Однако вскоре Толстой убеждается, что для переселения духоборов за границу (в конце концов была выбрана Канада) средств, собранных от частных пожертвований, не хватит, и тогда он решает, вопреки своему давнишнему решению не брать литературного гонорара, продать – и притом возможно выгоднее – имевшиеся у него в черновых рукописях произведения, с тем чтобы вырученные от этой продажи деньги пошли на дело переселения.

С. А. Толстая 9 апреля 1898 г. в своем дневнике записывает: «Сегодня Лев Николаевич говорит, что доктор Рахманов очень заинтересовался повестью («Воскресение»), о которой он с ним давно говорил, и вот он ему дал читать, а потом сам перечел и подумал, что если напечатать всюду, то можно бы 100 000 рублей выручить для духоборов и их переселения».[568 - «Дневники Софьи Андреевны Толстой». 1897—1909. Редакция и предисловие С. Л. Толстого. Примечания С. Л. Толстого и Г. А. Волкова. Кооперативное издательство «Север». М. 1932, стр. 46—47.]

14 июля того же года Толстой пишет Черткову: «Так как выяснилось теперь, как много еще не достает денег для переселения духоборов, то я думаю вот что сделать: у меня есть три повести: «Иртенев»,[569 - Так называет Толстой по имени главного действующего лица повесть, получившую потом, лишь приблизительно в 1909 г., заглавие «Дьявол».] «Воскресение» и «Отец Сергий» (я последнее время занимался им и начерно написал конец). Так вот я хотел бы продать их на самых выгодных условиях в английские или американские газеты (в газете, кажется, самое выгодное) и употребить вырученное на переселение духоборов. Повести эти написаны в моей старой манере, которую я теперь не одобряю. Если я буду исправлять их, пока останусь ими доволен, я никогда не кончу. Обязавшись же отдать их издателю, я должен буду выпустить их tels quels.[570 - [как они есть.]] Так случилось со мной с повестью «Казаки». Я всё не кончал ее. Но тогда проиграл деньги и для уплаты передал в редакцию «Русского Вестника». Теперь же случай гораздо более законный. Повести же сами по себе, если не удовлетворяют теперешним требованиям моим от искусства, – не общедоступны по форме, – то по содержанию не вредны и даже могут быть полезны людям, и потому думаю, что хорошо, продав их как можно дороже, напечатать теперь, не дожидаясь моей смерти, и передать деньги в комитет для переселения духоборов». Дальше Толстой предлагает Черткову вместе с П. А. Буланже, П. И. Бирюковым и английскими журналистами Кенворти и Моодом обсудить вопрос, как наилучше поступить, чтобы выручить возможно больше денег, и сообщить ему об этом. Со стороны жены он не ждет больших препятствий к осуществлению своего намерения, но, если они возникнут, надеется побороть их. Проект свой Толстой пока что просит не разглашать. В заключение он добавляет, что продажа его сочинений для дела переселения духоборов представляется выгодной еще и потому, что в таком случае ему удобнее будет обращаться к разным богатым лицам с просьбой о пожертвованиях на это дело. Однако, перечитав в тот же день «Иртенева», Толстой решает, что его не следует печатать. В приписке к письму читаем: «Нынче же перечел рассказ Иртенева и думаю, что не напечатаю его, а ограничусь «Воскресением» и «Отцом Сергием»… «Иртенева» нехорошо печатать, потому что мотив один и тот же, что и в «Отце Сергии» (AЧ).

Несомненно однако, что от напечатания «Иртенева» Толстого удерживало не только им самим указанное обстоятельство, но и то, главным образом, что повесть на тему о непреоборимой страсти Иртенева к крестьянке Степаниде была в значительной мере автобиографичной, и появление ее в печати, как не мог не предполагать Толстой, сильно огорчило бы Софью Андреевну. (Она впервые случайно познакомилась с этой повестью через десять лет после этого и очень остро пережила приступ ревности к героине досвадебного романа Толстого, тогда еще живой и жившей неподалеку от Ясной поляны. Повесть, как известно, напечатана была лишь после смерти Толстого.)

Через три дня после этого письма Толстой записывает в дневник: «Решил отдать свои повести «Воскресение» и «Отца Сергия» в печать для духоборов». Но на следующий день он пишет Черткову: «Только что написал вам о своем намерении отдать в печать написанные рассказы, причем написал глупость о том, чтобы вы собрались все обсуждать этот вопрос, глупость, которую прошу считать comme non avenue[571 - [как бы не бывшей]] и за которую простите меня. Взялся было за пересмотр и поправку «Воскресения», и дело пошло хорошо, как случилось такое обстоятельство, которое, к стыду моему, растревожило меня так, что не могу работать, и прошу тоже и мое предложение считать пока comme non avenu» (AЧ). В тот же день он записывает в дневник: «Взялся за «Воскресение», и сначала шло хорошо, но с тех пор, как встревожился, два дня ничего не могу делать».

Обстоятельство, растревожившее Толстого и даже заставившее его на время отказаться от плана печатания своих повестей в пользу духоборов, – было, несомненно, столкновение с женой, раздраженной тем, что в то время как семья материально ничего не получала от печатания новых произведений ее мужа, сектанты, кровно не связанные с Толстым, должны были получить в результате продажи издателям «Воскресения» и «Отца Сергия» большую сумму денег. Но, как и предвидел Толстой, ему в конце концов удалось преодолеть это домашнее препятствие, и он вновь принялся за работу над «Воскресением». 20 июля он записывает в дневник: «Вчера хорошо работал «Воскресение», а 21 июля пишет Черткову: «Теперь – о моем намерении печатать для духоборов мои повести. Я не оставляю этого намерения, хотя предвижу много трудностей и внешних и внутренних и хотя сам в дурном состоянии для работы. Несмотря на это, понемножку работаю над «Воскресением» и с удовольствием, и

/