Поэты и вожди. От Блока до Шолохова

Чтоб даром не потели мы по одному,
по два, —
Колхозами, артелями, объединись,
братва.
Вредителю мы начисто готовим карачун.
Сметем с полей кулачество, сорняк
и саранчу.

В довоенные годы биограф Маяковского В. Катанян в сочинении под названием «Сталинские лозунги» исследовал случаи «наибольшего текстуального и тематического приближения Маяковского к Сталину, конкретные точки поэтического соприкосновения».

Таких соприкосновений оказалась тьма. Сталин высказался о «прорехах и недочетах», и Владимир Владимирович о них же:

Товарищ Солнце, скажем просто:
Дыр и прорех у нас до черта,
Рядом с делами гигантского роста
Целые коллекции прорех и недочетов.

По поводу таких псевдостихов Борис Пастернак с горечью писал Маяковскому:

Я знаю, ваш путь неподделен,
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На искреннем вашем пути.

В списке для рассылки билетов на выставку «20 лет работы» Маяковский вслед за именем любимой и ее мужа пишет: «ЦК ВКП(б), тов. Сталину, секретариат, 2 билета». Разослал приглашения и его соратникам Молотову, Кагановичу, Ворошилову и другим, в разные руководящие инстанции, в том числе ОГПУ…

Печать практически замолчала выставку, организованную по личной инициативе Маяковского.

Сказать, однако, что Маяковскому где-то на самом верху (откуда на головы проштрафившихся замечательных литераторов, таких, как Замятин и Пильняк, Ахматова и Мандельштам, низвергались громы и молнии) перекрыли кислород, как Платонову и Булгакову, неверно. Травли, как водилось тогда, испытанной другими, ему не пришлось пережить. Дела, в общем-то, шли в начале 1930 года нормально, как всегда.

Все помнили, как Маяковский осуждал самоубийство Есенина, воспевал «всяческую жизнь», призывал к борьбе, перекрытию трудовых норм, перевыполнению планов, исполнению директив и лозунгов. Ему и в поцелуе виделся цвет знамен. Умереть хотел под красным флагом. Так писал от души. Он был искренним человеком. Но и скрытным, даже от близких, даже от тех, кто по долгу службы должен был бы знать все, от оптимистов в штатском, кто запросто захаживал к нему на Лубянку и в Гендриков. Возглавлял когорту славных Яков Саулович Агранов, он же Аграныч, он же Яня – друг и ответственный сотрудник ОГПУ, чей кровавый след по земле тянется с первых лет революции.

«“На лефовских” вторниках стали появляться все новые люди – Агранов с женой, Волович, еще несколько элегантных юношей непонятных профессий. На собраниях они молчали, но понимающе слушали, умели подходить к ручкам дам и вести с ними светскую беседу. Понятно было одно: выкопала их Лиля Юрьевна. Мне, по наивности, они казались “лишними людьми” нэповского типа. Агранов и его жена стали постоянными посетителями бриковского дома», – пишетЕ.А. Лавинская.

Эта совестливая женщина, однако, многого не знала: не Лиля Юрьевна «выкапывала» этих людей, к ним тяготел сам Владимир Владимирович, познакомившийся с ними в начале двадцатых годов на Лубянке, в Водопьянном переулке, в домах, которые были не только «бриковскими», как ошибочно полагают многие, но и Маяковского. Ахматова не раз с возмущением писала о странном окружении поэта, словно чуяла, что следователем по делу ее расстрелянного мужа Николая Гумилева был Агранов.

Список чекистов с женами, бывавших у Маяковского, приводится в недавней публикации Валентина Скорятина в журнале «Журналист». Это семейные пары: Аграновы, Воловичи, Горбы. В числе приглашенных на выставку «20 лет работы» находился Генрих Ягода, глава органов, руководящие сотрудники: Мессинг, Евдокимов, Шеваров, Крамфус, один из «элегантных юношей» Лев Эльберт. К этому списку можно было бы прибавить имя чекиста В.М. Горожанина. Дружба с ним зашла далеко: вместе с Валерием Михайловичем не только лето проводилось в Крыму, но и написан был киносценарий.

Ему, Валерию Михайловичу Горожанину, под шифром «Вал. М.» посвящено стихотворение «Солдаты Дзержинского», начинающееся со слов:

Тебе, поэт, тебе, певун,
Какое дело тебе до ГПУ?!

Дела были, по всей вероятности, дружеские. Связывало родство душ, давнее знакомство, взгляды на жизнь, хотя, конечно, Агранов, по службе тяготевший к интеллектуалам, черпал ценную информацию на собраниях «Лефа», оседавшую не только в изгибах его памяти, но и в личных делах. Взаимоотношений с чекистами Маяковский никогда, в отличие от тех, кто писал о нем, не скрывал. Он часто выступал в клубах ОГПУ не только Москвы, но и разных городов.

В переписке Лили Брик и Маяковского упоминается под именем Сноба Лев Гилярович Эльберт, один из «элегантных юношей», умело целовавших руки дамам. Научиться этому он имел возможность в Париже и других городах Европы, куда часто ездил по секретным делам. Среди них было нашумевшее кровавое – похищение и убийство генерала Кутепова…

Лев Эльберт часто заходил в Гендриков в пору последнего пребывания Бриков за границей, не давал скучать одинокому хозяину квартиры, играл с ним в карты.

Но ни этот сотрудник тайной службы, ни Аграныч, распоряжавшийся на панихиде как член похоронной комиссии, никто другой не знал о задуманной Маяковским акции – пустить в дело оружие, которое он, будучи вне подозрений органов, имел право хранить дома вместе с патронами.

Некоторые авторы сейчас пытаются доказать, что сотрудники Лубянки причастны к выстрелу 14 апреля, чуть ли не они вложили пистолет в руки самоубийцы, вынудили его сойти со сцены.

Да, выполняла Лиля Юрьевна, будучи в Европе, какие-то поручения Сноба, о чем открыто писала Маяковскому. Имела дела с Аграновым. И Владимир Владимирович мог, выезжая за границу, передать, скажем, письмо или какую-нибудь устную информацию. Дружить с чекистами – дружил. Но поступать, как друг – художник Сикейрос, по заданию НКВД стрелявший в старика Троцкого и его жену, не поступал. Доказательств такому служению нет.

С Лубянкой у него было все в порядке, как и с секретариатом товарища Сталина и с Кагановичем, к которому ходил просить за Бриков: их не выпускали за границу. Будь они людьми, активно служившими тогда в ведомстве, кто бы посмел помешать их тайной миссии или выступить против них в печати, как случилось в начале 1930 года. Заступничество Маяковского помогло Брикам получить нужные визы.

С детских лет, начав сознательную жизнь в начале XX века, Владимир Маяковский верил в коммунизм, глобальное переустройство в масштабах земного шара устоявшейся жизни всех народов и стран. Мысли, вычитанные в «Манифесте…», множестве других сочинений основоположников нового учения, овладели его сознанием, стали материальной силой, двигавшей сначала поступками «товарища Константина», затем его пером.

Ни у кого из поэтов нет стольких описаний коммунистического грядущего, как у Маяковского: оно представлялось ему светлой жизнью в городах-садах, наполненных всякого рода устройствами, придуманными изобретателями, вроде Чудакова из «Бани», машинами времени…

В настоящем ему не жалко было ни буржуя, ни офицера, которых призывал ставить к стенке, ни кулака, виденного им разве что на плакатах. Не жалко было попов и Страстного монастыря, который призывал снести. Не сострадал несчастным обитателям Соловецких островов. (О них с неприязнью говорил.) Считал Михаила Булгакова классовым противником, а его пьесы – не имеющими права идти в советских театрах.

Если другие кончают с жизнью, выбиваясь из сил в борьбе за существование, не выдержав потерь любимых, близких, не представляя жизни без родных, погибают в борьбе с государством, то Маяковский умер в силу другого, редкого противостояния: догмы и реальности.

Пролетарии приходят к коммунизму
низом —
Низом шахт, серпов и вил, —
Я ж с небес поэзии бросаюсь
в коммунизм,
Потому что нет мне без него любви.

Ни пролетарии снизу, ни поэт сверху не приблизились к заветной цели. Теория, идеал, мечты, усвоенные в юности, выстраданные в эпоху военного коммунизма, воспетые в годы первой пятилетки, странным образом не воплощались на практике. Личная биография складывалась не так, как хотелось, не так, как в романе Чернышевского «Что делать?». Этот утопический роман, над которым смеются современные старшеклассники, был настольной книгой Маяковского: ее перечитывал в последние дни, пытаясь найти выход из кризиса – путь в семью. В жизни, как оказалось, не было ревности к Копернику, кипела ревность к актеру Яншину, мужу возлюбленной, и у возлюбленной, в отличие от Веры Павловны, не нашлось сил все бросить ради поэта.

Каждый день заполнялся заседаниями (сам их высмеивал), выступлениями перед враждебно настроенными слушателями, которые не желали карабкаться по ломаной, крутой поэтической лесенке, считать, что полуголодная жизнь вокруг прекрасна и удивительна, как уверял их в том автор поэмы «Хорошо!».

Дома его ждало вечное строгание рифм на злобу дня, «старенький бытик», чай с вареньем, игра в карты… Ни любви, громадной, спасительной, ни коммунизма за порогом Лубянки и Гендрикова переулка не предвиделось.

Любовная лодка разбилась о быт. Казенный корабль – о скалы бытия.

Предел у одних наступает в 54 года, у других в 37 лет и ранее, когда подводят итоги. Написав тысячу плакатов, реклам, агиток, лозунгов, а также несколько поэм и стихов, которые навсегда останутся в русской лирике, он исчерпал ресурс.

И в пролет не брошусь,
И не выпью яда,
И курок
не смогу над виском
нажать.

Случилось по-другому: прицелился в грудь. Дважды в жизни стрелялся, в 1916-м и 1917-м. Тогда оружие дало осечку. Третий раз – сработало.

Гений любви и гений поэзии (Владимир Маяковский и Лиля Брик)

Пройдет не один год, прежде чем Таганской площади вернут гармонию и завершенность. Разрушили ее быстро, когда сооружали туннель и эстакаду Садового кольца. Тогда сломали торговые ряды, появившиеся после пожара 1812 года, созданные Осипом Бове. Сегодня площадь – головоломка для водителей и полоса препятствий для пешеходов, живет с ранами на углах. Их я насчитал двенадцать. Там, где начинается Воронцовская улица, перед войной появился пятиэтажный простоватый жилой дом по проекту архитектора Владимира Маята. Его не сломали, ремонтируют. Этот мастер успел до революции успешно поработать в Москве. Он один из двух авторов известного «Спасо-Хауса», особняка на Арбате, где живет с давних пор посол США в Москве.

От площади рукой подать до переулка Маяковского, затерявшегося в дебрях Таганки. На одном углу переулка уцелела без разрушенной колокольни церковь Николая Чудотворца на Студенце. Триста лет назад ее построили у источника холодной студеной воды. Летом за зеленью, проходя по Таганской улице, можно не заметить этот храм, построенный при Петре I до его запрета применять кирпич.

У другого угла переулка – сохранился памятник истории ХХ века. Пощадили при ломке Таганки этот двухэтажный дом с мемориальной доской. На торце стены соседнего здания начертаны краской строчки: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!» Одно слово – дождь и ветер стерли. Нет больше в сквере монумента в честь автора стихов. Закрылась библиотека музея Маяковского. Его имя осталось в названии переулка и на доске, подтверждающей, что здесь великий поэт жил с 1926 по 1930 год.

В упраздненном музее лет сорок назад я видел квартиру из четырех маленьких комнат. В прихожей соприкасались две двери с надписями О.М. Брик— Л.Ю. Брик. Их имена – Осип и Лиля – знали в Москве тогда все, причастные к власти и искусству. Третья дверь вела в столовую-гостиную. За ней в дальней комнате жил Владимир Маяковской. Все выглядело тогда, как при нем. Самовар, буфет с посудой, стол, за которым заседали по вторникам знаменитости, пили чай с вареньем, играли в карты. Маяковский был страстный игрок. Неделю в Берлине не выходил из гостиницы, резался в карты со случайным партнером, а в знак искупления вины Лиле в номер присылал по утрам цветы с вазами и в больших корзинах, с трудом проносимых в двери из соседнего цветочного магазина. В картах ему везло не больше, чем Пушкину и Достоевскому.