Древние тюрки

Лишь после огненного очищения Земарх был допущен к хану» [112, с. 376]. На первый взгляд здесь мы наблюдаем элементы камлания: исступление, удары в бубен (тимпан), но при пристальном рассмотрении эта мысль отпадает. В самом деле, тут не призывание, но изгнание враждебных духов священной силой огня, т. е. магия, а не спиритуализм. Представление о том, что огонь отгоняет злых духов, распространено чрезвычайно широко, от Австралии до Баварии, и не является чем-либо исключительным и оригинальным [179, с. 371–372]. Подобные верования мы находим и у монголов XIII в., заставлявших русских князей подвергаться огненному очищению, и у современных бурят, которые не бросают в огонь мусор, а только хорошо наколотые дрова, и т. д. Короче говоря, почитание огня противоположно вызыванию духов и по форме и по смыслу.

Невероятно и предположение Ф. Ратцеля [145, т. II, с. 758–759] о связи центральноазиатского культа огня с зороастризмом, ибо и тут сходство чисто внешнее. В Персии модедан-мобед, приближаясь к священному огню, надевал вуаль, чтобы не оскорбить огонь дыханием, а тут огнем отпугивают злых духов, т. е. самое нечистое на свете. Дело в том, что в Иране огонь был объектом религиозного поклонения, а у тюркских племен магическим инструментом, т. е. по существу никакого сходства между ними не наблюдалось. Теперь мы подошли вплотную к последнему вопросу: где же шаманская «черная вера», культ духов-помощников?

Разбор вышеприведенных сведений показывает, что этой системы в VI – VII вв. у тюркютов не было, а так как в XII в. зафиксированы и термин «кам», и само камлание, то необходимо допустить, что камлания у тюрок Джунгарии и Алтая возникли в промежутке между VII и XII вв., и действительно, эпоха VI – IX вв. характеризуется огромными сдвигами в культуре народов Центральной и Средней Азии.

Глава восьмая

Мнения и сомнения

Оправдание книги

После того как читатель ознакомился с историей возникновения каганата, с обстановкой, в которой он был вынужден бороться за существование, и теми возможностями, которыми он располагал, уместно обратиться к разбору методики исследования и точек зрения, высказывавшихся различными учеными как по общим, так и по частным вопросам нашей темы.

В первую очередь автор обязан ответить на вопрос: для чего и для кого он написал свою книгу? Отвечаю.

Несмотря на обилие источников и специальной литературы, прочесть историю кочевников Срединной Азии так, как можно прочесть историю Греции, Рима, Византии, Франции, Англии, России или государств Ближнего Востока, невозможно, так как она не написана. Это бьет прежде всего по широкому читателю, затем по специалистам-историкам смежных областей и, наконец, по специалистам-кочевниковедам, тонущим в непомерно разросшейся библиографии.

Чтение источников без применения к ним методов исторической критики бессмысленно, а многочисленные статьи по частным вопросам противоречивы. Для того чтобы двигаться вперед, необходимо подводить время от времени итог. Вот первая задача, поставленная перед автором книги самим ходом развития науки.

Затем аспект. Пора прекратить рассматривать древние народы Сибири и Центральной Азии только как соседей Китая или Ирана. Надо наконец сделать практический вывод из того бесспорного положения, что их история и культура развивались самостоятельно. Только так можно понять, как они жили, чувствовали, торжествовали и погибали. Истоки настоящего и даже будущего таятся в недрах прошлого, а ведь древние тюрки – предки многих народов Советского Союза.

И наконец, общие закономерности истории человечества не могут быть изучены без учета вариантов.

Мы знаем, что развитие идет по спирали, но в ней имеются витки и зигзаги. Наряду с плавным, эволюционным развитием наблюдаются скачки и обрывы традиций. Общий в основном направлении исторический процесс в разных странах своеобразен, и, не учитывая разницы, а базируясь только на сходстве, мы обрекаем себя на непонимание наблюдаемых явлений.

Периодизация, т. е. квантование исторического процесса возможна только при большом приближении, потому что иначе разрывы между эпохами становятся незаметны и история кажется калейдоскопом событий. Именно на этой недостаточной точности (или слишком большом допуске) построена европоцентристская концепция застойности Азии, и ее не опровергают короткие, а потому и невразумительные главы «Всемирной истории», посвященные нашей теме.

Предлагаемая работа является средним необходимым звеном между простым сбором фактов и философским осмыслением их. Это история в прямом смысле слова, т. е. изучение событий в их связи и последовательности.

Техника сбора материала

Составление истории народов бесписьменных или с письменностью, не дошедшей до нас, всегда содержит специфические трудности, незнакомые историкам народов, имеющих собственное летописание. Исторические записи, которые были у тюрок, не сохранились, а надгробные надписи их не заменяют. Поэтому приходится базироваться на иноязычных нарративных источниках, используя их в переводах, введенных в научный оборот.

Однако сведения, сообщаемые различными источниками, неравноценны и часто не могут снискать доверия. Причины этого разнообразны: иногда малая осведомленность древнего автора, иногда манера, в которой он подает материал, иногда тенденциозность, так как современник почти всегда является заинтересованной стороной, а иногда наклонность к гипотезам, стоящим на уровне науки VII в. Поэтому более надежны сведения, проверенные исторической критикой и анализом ученых XIX—XX вв. и потому исключающие аберрацию близости. Только эти сведения могут лечь в основу исторического синтеза.

История событий принципиально отличается от истории культуры. Если во втором случае нам дороги даже оттенки стиля подлинных документов, то в первом – самое интересное чтение – это хронологические таблицы и надписи на исторических картах.

К сожалению, свод событий, выверенных и датированных, являющийся костяком истории стран Европы, для стран Азии не составлен.

Способ исследования источников

Сложность и многосторонность темы заставляют отнестись с сугубой внимательностью к принципам исторической критики и анализа. Поскольку наиболее полным источником являются китайские династические хроники, Н. Я. Бичурин, Ст. Жюльен, Э. Шаванн и Лю Мао-цзай основывались на них, изредка дополняя греческими и арабо-персидскими данными. Такой подход совершенно неизбежно вел к тому, что в трудах этих исследователей, независимо от их желания, красной нитью проходила тенденция средневековой китайской исторической традиции. Однако, будучи подвергнута исторической критике, эта тенденция оказывается ложной, да и вообще не следует изучать историю народа исключительно с точки зрения его противника.

Для того чтобы написать историю древних тюрок, исходя из реального хода событий, потребовалось критическое переосмысление всех приведенных в китайских хрониках фактов. Дело осложняется, кроме того, манерой выражаться, принятой китайскими хронистами: когда в хронике сказано: «не имел успеха», это почти всегда означает полный разгром китайской армии; слова «ограбил границу» означают либо длительный кавалерийский рейд противника, либо диверсию для поддержки какого-либо мятежника, причем о последнем нет ни слова, и сведения о нем приходится искать в других текстах (к счастью, события китайской истории всегда точно датированы) и устанавливать ход событий путем сопоставлений. Эта запутанность, а подчас и фальсификация, не случайна: она вызвана тенденциозностью, заставлявшей хрониста подыскивать для описания поражения форму, наиболее приемлемую для самолюбия господствующих социальных слоев Китая.

Но еще более опасным является исторический метод китайских летописцев – элементарный волюнтаризм. С их точки зрения, победы над тюрками нечего было и объяснять: естественно, что китайцы должны всегда и везде побеждать. А как быть с поражениями? Тут виноватыми оказывались иногда морозы и дожди, а чаще всего полководцы и императоры, о каждом из которых всегда можно было сказать что-либо компрометирующее. Спору нет, бездарность руководителя на пользу делу не идет, но классовые противоречия китайского общества средневековыми источниками подаются всегда в отрыве от внешних событий, чем нарушается связь явлений. Эта, пожалуй, наибольшая трудность может быть преодолена только путем значительно более углубленного изучения китайской истории, чем это было нужно непосредственно для нашей темы. Почти непреодолимую трудность представляла проблема исторической географии, ибо китайцы нередко меняли названия многих, даже уездных, городов. Но, к счастью, удалось обнаружить сводку переименований в китайской географии Да Цин И-тун-чжи в переводе Н. Я. Бичурина. Этот капитальный источник был издан как работа, предваряющая историю древних тюрок и других кочевников, а также самого Китая [31].

Вторая по значению группа источников – тюркские надгробные надписи – требует к себе совершенно иного подхода. Подавляющее большинство их относится к одной эпохе – второй четверти VIII в. – и представляет полемику двух течений политической и исторической мысли – Йоллыг-тегина и Тоньюкука. Надписи композиционно почти копируют друг друга, но комментируют события с диаметрально противоположной направленностью. Тут широкое поле для исторической критики, которая облегчается тем, что оба автора нам известны. Благодаря этому есть возможность в каждом случае внести коррективы и отслоить истину от полемических выпадов.

Из числа малых надписей, до сих пор не подвергавшихся интерпретации, особенно важна одна из Хойто-тамирских: это стихи на тюркском языке, наиболее ранние из всех известных.

Несмотря на то что надписи неоднократно привлекали внимание историков, в аспекте, предлагаемом в настоящей работе, они еще не рассматривались. Однако только он позволяет вскрыть в древнетюркском обществе наличие политических течений и установить их характер. Иными словами, мы старались, чтобы монологи превратились в диалог и до читателя дошли не только слова древних тюрок, но и интонации их политической полемики.

Сведения о тюрках у византийских, армянских и арабо-персидских историков либо крайне отрывочны, либо похожи на криптограммы. Тюркские имена в их передаче звучат неузнаваемо, причем часто титул выдается за собственное имя и наоборот. Но греко-армянские и арабо-персидские источники, будучи вмонтированы в общую канву, заполнили некоторые купюры и объяснили сомнительные места китайских источников.

В этой связи уместно привлечь проблему древнетюркской ономастики, трудности и возможности которой ранее недооценивались. Тюрки не носили одного и того же имени от рождения до смерти, как европейцы. Имя тюрка всегда указывало на его положение в обществе. Мальчиком он имел кличку, юношей – чин, мужем – титул, а если это был хан – то титул менялся согласно удельно-лествичной системе.

Кроме того, его имя звучало в устах китайца не так, как в устах грека, перса или араба. Нам удалось установить, кто и почему в разное время именовался по-разному. Но тут начинается наиболее интересная часть проблемы: китайцы подбирали иероглифы не случайно, и только часть их изображает тюркскую фонему. Многие иероглифы подобраны специально, чтобы отразить хорошее или дурное отношение к тюрку – носителю имени, и подчас здесь только можно уловить некоторые нюансы китайской политики.

Работа по восстановлению имен проводилась мной совместно с китаистом М. Ф. Хваном, который устанавливал истинное звучание иероглифа для VI – VII вв. и его значение. Сопоставление этих данных с тюркскими словами и деталями биографий носителей имен позволило с большой степенью вероятности восстановить некоторые тюркские имена. Например, ранее принятое «Иби Шаболо Шеху кэхань» должно читаться как «Ирбис Ышбара Джабгу-хаган», что в переводе означает «Снежный барс, жестокий/могучий старейшина-хан». Некоторые прежние чтения исправлены, например «Бугя-кэхань», переведенный Э. Шаванном как «Бильге», т. е. «мудрый», следует читать: «Боке» – «могучий».

Многие из наших восстановлений гипотетичны, но я предпочел включить их в текст, нежели оставить заведомо неправильные иноязычные китайские звучания, которые для ориентировки читателя сохранены в примечаниях. Там же даны арабские, персидские и греческие начертания тюркских имен, потому что алфавитное письмо прекрасно корректирует иероглифическую запись.

Но мне не удалось одно, казалось бы легкое, дело – унифицировать транскрипцию имен. Для тюркских, китайских и тибетских имен международной транскрипции нет. Орфография на разных европейских языках разная, потому что фонетика за 1200 лет изменилась, а кроме того, она зависела от диалектов. При сносках приходилось воспроизводить имя так, как оно написано у цитируемого автора, и поэтому выдержать единую систему не представлялось возможным. По сути дела, принятая в книге система отражает не лингвистическую сторону, а историю науки.

Чтение китайских имен соответствует тому, которое стало общепринятым в классических трудах русских авторов: Н. Я. Бичурина, В. В. Григорьева, В. В. Бартольда, Г. Е. Грумм-Гржимайло. Очень близко к русскому стоит французское чтение у Э. Шаванна, П. Пелльо, Р. Груссе и немецкое в переводах Лю Мао-цзая. Эти авторы при передаче иероглифов алфавитным письмом воспроизводят фонетику VI – VIII вв., тогда как в современной советской китаеведческой литературе за основу берется фонетика XX в., в результате чего тюркские имена приобретают фантастические звучания и не поддаются интерпретации, например ту-цзюе вместо ту-гю – тюрки.

В написании тюркских имен из надгробных надписей за эталон взяты чтения С. Е. Малова. Особенно сложны тибетские имена, которые каждый переводчик передает по-своему. Эти имена выверены Б. И. Кузнецовым, которому я приношу благодарность. Иранские имена даются с таджикскими огласовками, наиболее близкими к диалекту использованных в работе источников.

Хотя предполагаемое решение нельзя считать окончательным, но для работы исторического содержания, рассчитанной на широкого читателя-историка, а не только востоковеда, оно, пожалуй, единственно приемлемое, потому что дает возможность читателю проверить сноски и цитаты из пособий на европейских языках и избавляют от путаницы, связанной с той или иной орфографией, каждая из коих не является общепринятой. Feci quod potui, faciant meliora potentes.

Способ использования литературы

История тюрок привлекала внимание многих ученых, и на протяжении 200 лет интерес к ней возникал несколько раз. В середине XVIII в. французские миссионеры перевели много китайских исторических сочинений, из которых для нашей темы наибольшее значение имеют публикации переводов Майя и Гобиля [242, 213]. Эти труды сыграли для нас важную роль, так как в них история Китая VI – VIII вв. изложена наиболее подробно; мелкие детали событий, приведенные там и опускавшиеся позднейшими учеными, часто давали возможность разобраться в поставленной нами проблеме. На базе этих переводов профессор Сорбонны Дегинь в середине XVIII в. написал многотомную «Историю хуннов, тюрок и монголов» [208].

В начале XIX в. Вивьен де Сен-Мартен переиздал «Историю Византии» аббата Лебо со своими комментариями, представляющими и по сей день большую ценность, чем сам текст [239].

В отличие от этих исследований, касающихся лишь периферийных областей тюркского каганата, переводы Станислава Жюльена [234] посвящены непосредственно тюркам. Эта публикация долгое время была исходным пунктом изучения истории древних тюрок. В начале XX в. сюда добавился монументальный труд Э. Шаванна [198], посвященный исключительно Западному каганату. За ним последовали ювелирные по своей тщательности работы П. Пелльо [256, 258, 259] и великолепные сводки Анри Кордье и Рене Груссе [207, 219, 220].

По стилю и методу работы к французской школе примыкает ныне работающий в ФРГ Лю Мао-цзай. Его двухтомная работа [240], посвященная Восточному каганату и снабженная чрезвычайно интересным детальным комментарием, перекрывает аналогичную работу Жюльена и дополняет книгу Шаванна.

Нельзя пройти мимо одной особенности французской школы, являющейся, пожалуй, крупным ее недостатком. Тюрки для французов – явление столь экзотическое, что им удобнее рассматривать историю каганата глазами средневековых китайцев, т. е. извне. Поэтому связь событий от них иногда ускользает, а иногда события интерпретируются с китайской точки зрения. Это обстоятельство ограничивает возможности французской школы фактографией, но в этой области она занимает первое место.

Немецкая школа значительно уступает французской. Сочинения И. Маркварта, Ф. Хирта и в наше время монография X. В. Хауссига [229, 231, 246, 243, 247, 248] представляют причудливое сочетание научных прозрений и заблуждений, филологических догадок, часто недоказуемых, и просто ошибок. Скрупулезность проявляется в частностях и чередуется с безапелляционными гипотезами вроде отождествлений сеяньто с мифическими «сиртар-душами», Ашидэ Юань-чженя с Тоньюкуком (Хирт) или Абруя с «эфталитским царем» (Маркварт). Такие гипотезы входили в науку как «переходящие ошибки» и нанесли ей немало вреда.

По этим причинам я сознательно отказался от использования книги Рихарда Хеннига «Terrae incognitae» [171]. Не могу судить, насколько верны его комментарии по поводу путешествий норманнов и мавров, но его представления о Центральной Азии VI – VIII вв., откровенно говоря, фантастичны. Так, восточную границу тюркского каганата он видит «в районе современного Владивостока», а северную относит «за северные границы Байкала, до реки Витим» (с. 88). Именем основателя державы он считает слово «дизавул», что является греческим искажением титула «ябгу», который носил помощник хана (там же). Ни на секунду не задумавшись, Р. Хенниг помещает аваров сначала в Центральной Азии, а потом «между Волгой и Доном» (там же), игнорируя как разъяснение Феофилакта Симокатты о псевдоаварах, так и полную невозможность вклинить аваров в места, населенные местными народами: аланами и болгарами. Без каких-либо ссылок он сообщает, что при императоре Вэнь-ди (581–604) граница Китая «простиралась до самого Каспийского моря» (с. 92), хотя в действительности она ограничивалась Великой стеной и Ордосом. С потрясающей развязностью Р. Хенниг называет «сущим вздором» установленный факт, что китайцы расплачивались с тюркютами за военную помощь шелком, воспринимая тюркютов как наемников, вербуемых в китайские войска (с. 90). И на основании этих беспочвенных домыслов он объявляет обилие шелка в Согдиане «только собственным производством» (с. 89). В предисловии (с. 18) автор признает, что вне поля его зрения остались важные труды, недоступные во время войны, но указанные погрешности произошли просто от невнимания к обязательной фактической основе всеобщей истории и географии, а главное, из-за несерьезного отношения к принятой на себя задаче. Общее количество грубых ошибок значительно больше, нежели приведено здесь как примеры.

Спорить с автором, игнорирующим общеизвестные и точно установленные факты, – бессмысленно, и потому я оставил его книгу без внимания.

Полагаю, что ближе всех к решению задач кочевниковедения подошла научная традиция, которую можно назвать русской школой. Ее представители – Н. Я. Бичурин, В. В. Григорьев, Н. А. Аристов, Г. Е. Грумм-Гржимайло, К. А. Иностранцев, С. И. Руденко, М. И. Артамонов и ряд других ученых. Ученые русской школы настолько сроднились с Центральной Азией, что научились смотреть на ее историю «раскосыми и жадными» глазами степняков. Благодаря этому наши ученые уловили много нюансов, ускользавших от западных европейцев, и создали своеобразный аспект изучения кочевого мира.

Основоположником изучения истории и палеоэтнографии Срединной Азии в России был Н. Я. Бичурин (Иакинф) [30, 31, 76, 77]. Сделанные им переводы китайских хроник до сих пор остаются надежным фундаментом для исследований. Ошибки и неточности перевода редки, несущественны и не искажают основного повествования, как показали текстологические работы Н. В. Кюнера [100], специально сличавшего труды Бичурина с подлинными текстами.

Базируясь на вкладе Бичурина, В. В. Григорьев [41] создал монументальную работу по исторической географии Восточного Туркестана. Путем сравнения греко-римских и арабо-персидских сведений с китайскими ему удалось установить преемственность культур и народов в этой области.

В небольшой, но исключительно сжатой и насыщенной фактами и мыслями книге Н. А. Аристов [4] дал сводку сведений о всех тюркских существующих племенах и подошел вплотную к исследованию племен исчезнувших. Эта тема получила свое развитие в работе К. А. Иностранцева, исследовавшего вопрос о соотношении восточных «хунну» и европейских «гуннов» [74]. Предложенное им решение нашло подтверждение в новых открытиях.

Русская наука первая поставила вопрос о корнях кочевой культуры. Особенности социальных институтов последней, стиль произведений искусства и характерные черты военного дела, изученные с достаточной глубиной, показывают, что кочевая культура имеет самостоятельный путь становления, а не является периферийной, варварской, неполноценной. Действительно, археологические работы С. И. Руденко на Алтае [151, 152], С. В. Киселева в Минусинской котловине [81], А. П. Окладникова на Дальнем Востоке [117, 119] дали такие результаты, что ныне вопрос может быть поставлен лишь о взаимных влияниях между оседлыми и кочевыми народами, а никак не о заимствовании кочевниками культуры у китайцев, согдийцев или греков.