Ни привязанностей, ни антипатий. Автобиография Мастера

Мы – безграничные существа, ограниченные только концепциями, которые храним в наших умах.

Моя мама была необычайно любящим человеком. За всю свою жизнь она ни разу не ругала меня. Никогда.

Она была так хороша, что чего бы ни попросила, ты это должен был сделать для нее. Не только я, но и три мои сестры поступали также. Мы никогда не могли отказать ей, потому что она сама изо всех сил старалась постоянно помогать нам. Она никогда не говорила нам: «Нет». Она не говорила нам «нет» ни по какому поводу.

Когда она умерла, на похороны пришли толпы и толпы людей. Мы этого не ожидали. Она любила каждого, кого встречала. Какая обаятельная личность! Все мои друзья, каждый из них, любили ее.

Она была настоящим путеводным светом для нашей семьи.

Она была очень уступчивой. Я приходил домой и раздевался, повсюду разбрасывая свои ботинки и одежду. Она следовала за мной и поднимала все это. И ни разу она не произнесла по этому поводу ни единого строгого слова.

Мой отец был полной ее противоположностью: «Ты это сделаешь прямо сейчас! Или…». Я открыто не повиновался ему, а затем прятался за спиной матери в поисках защиты.

Когда я стал подростком и начал встречаться с девушками, она мягко сказала: «Просто будь осторожен, Лестер, просто будь осторожен».

Я сказал: «Не волнуйся, мама. Я знаю что делаю». Я думал, что был мужчиной.

* * *

Я был смущенным тихим маленьким ребенком, всегда стоявшим на левом фланге из-за небольшого роста. Главной моей чертой была застенчивость.

Быть стеснительным – это ужасно. В первом классе я должен был читать рождественское стихотворение. Моя мама была в полном восторге, она изо всех сил старалась, помогая мне учить его. Я пытался избежать этого и выучил стихотворение только для того, чтобы сделать ее счастливой. Потом, в день рождественской вечеринки, я заболел. На самом же деле я притворился больным.

То же самое я делал в старших классах и в колледже. Я никогда не выступал перед классом. В дни устных выступлений, когда мне нужно было говорить с классом, я всегда был болен. Я просто не мог делать этого. Даже когда учитель звал меня по имени, я начинал краснеть и чувствовал себя недееспособным.

Когда я краснел, люди могли сказать: «Смотрите, он краснеет!». Я становился еще краснее, в этот момент я хотел бы умереть.

Даже после окончания колледжа, завидев девушку (даже если она шла по другой стороне улицы), которая была мне интересна, я обходил целый квартал, лишь бы не пройти мимо нее. Раньше я терял дар речи, подходя к девушке, которая мне нравилась.

Тем не менее, хоть и медленно, в конце концов, я смог справиться с этим, и с определенной девушкой застенчивость исчезла.

Я был очень замкнутым и склонным к самонаблюдению ребенком, меня интересовало, для чего нужна эта жизнь. Я не мог ее понять. Мне никогда не казалось, что я принадлежу своей семье, к обществу. Я никогда не мог понять, к чему сама эта жизнь. Все это никогда не имело никакого смысла для меня. Я чувствовал себя незнакомцем в этом мире. Это ощущение, от которого я никогда не мог уйти. До реализации я никогда не чувствовал, что принадлежу этому миру или приспособлен к тому, чтобы быть здесь.

Возможно, это было чувство, что это не то место, в котором нужно находиться?

Но я пытался приспособиться. Я пытался делать то, что было правильно. Я пытался быть таким, каким меня ожидали видеть. Пытался быть таким, как все.

Но я всегда был сбит с толку. Всегда хотел знать, почему так происходит, но просто не имел ответов на свои вопросы.

* * *

Мой отец был высоким, все время нарядно одетым, очень красивым эгоистичным парнем. Он не был интеллектуалом; его интересовали обычные мирские цели. В отличие от него, моя мама всегда интересовалась культурой. Когда я был ребенком, она брала меня с собой на шоу и в Нью-Йоркские музеи. Отец же оставался дома.

Она брала меня на бродвейские шоу, мюзиклы, в цирки Барнума и Бейли. Я думаю, это был ее способ знакомить меня с культурой и радостью.

Мои родители хотели, чтобы я стал врачом или адвокатом. В мое отсутствие отец все время похвалялся мною. Затем он стал делать все наоборот. Это было глупо.

Мой отец был очень эмоциональным; он обнимал и целовал меня на публике, даже когда мне было за двадцать. Мне казалось, что это не по-мужски и я ненавидел это. Отец был очень теплым и эмоциональным человеком.

Мои родители не были по-настоящему религиозны, но мои деды с обеих сторон были праведными людьми, раввинами. Я видел фотографии моих прадедов, очень аристократических и знатных раввинов.

Мой дед уехал из России, чтобы его сыновей не забрали в армию. Он купил паспорт, в котором было написана фамилия «Левенсон». Так я и получил свою фамилию. Изначально я был Прехонника.

У меня три сестры: Флоренс, на полтора года старше меня; Дорис, на пять лет моложе; и Наоми, на десять лет моложе.

Мой отец больше любил Флоренс. Она дразнила меня и начинала драку, а обвиняли в этом всегда меня. Я ничего не мог с этим поделать.

Но с младшими сестрами я всегда прекрасно ладил. Когда отец умер, я по-настоящему стал их отцом и заботился о семье.

Моя младшая сестра всегда была для меня ребенком. Сейчас она бабушка, но для меня она все равно еще ребенок. Теперь я понимаю, почему восьмидесятилетние родители относятся к своим шестидесятилетним детям как к маленьким.

Члены нашей семьи всегда были близки. Придя со свиданий, мы с сестрами встречались в час, два, три ночи возле холодильника на кухне и часами разговаривали.

Так что, жили мы дружно.

Мой отец был бизнесменом. У него был бакалейный бизнес, в котором была занята примерно полдюжина рабочих. Было это до появления сети магазинов «A & P».

Мы всегда жили немного лучше, чем большинство людей вокруг нас. Хотя богатым мой отец никогда не был. На самом деле, в те времена, когда я был взрослым, он обычно был в долгах. «A & P» вытолкнула его из бакалейного бизнеса.

Затем, в 1920-х годах, отец занялся недвижимостью, он рисковал, покупая повсюду много земли. И в 1929 году у него все получилось, у него даже была машина, а в те дни это считалось большим успехом.

Затем в 1930 году он открыл закусочную. На самом деле это был магазин канцелярских товаров, но я предлагал посетителям бутерброды и кофе, в результате чего этот магазин оказался более успешным в качестве кафе.

До внезапной смерти моей матери (она умерла от пневмонии) это кафе было центром нашей семьи. Мой отец не пережил смерти жены. Он заболел и за полтора года медленно угас от тоски по нашей ушедшей матери.

Когда отец умер, мой дядя попросил меня произнести очень важную святую молитву, которая читается по усопшим. Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал: «Это вернет его? Если да, то я прочитаю ее».

Дядя просто отвернулся.

Я не прочитал молитву, так как не верил, что это поможет.

Когда мой отец умер, его место в семье занял я. Моя младшая сестра Наоми была в старших классах. Дорис уже закончила школу, а Флоренс начала преподавать. Она могла сама содержать себя.

Итак, я занял пост главы семьи и стал управлять закусочной. Когда я взялся за нее, на ней была задолженность в десять тысяч долларов, образовавшаяся за время болезни отца.

Поскольку дела шли не слишком хорошо, я продолжал работать инженером по кондиционерам. Я работал круглосуточно, пытаясь поддерживать работу нашего кафе.

Отец оставил нам тяжелые долги. Желая поддержать честь семьи, я был намерен полностью погасить их. Я сделал некоторые изменения в работе заведения, и оно начало приносить доход. Через год я расплатился с долгами.

После смерти мамы я так сильно скучал по ней, что целый год ни разу не смог спокойно уснуть. Тогда я думал, что скорбеть – это правильно. Теперь-то я знаю, что это был только эгоизм. Я хотел, чтобы она была рядом со мной, чтобы делиться любовью, которую она давала мне. Мне так недоставало ее любви.

В то время я верил, что жизни после смерти не существует. И реально только то, что можно почувствовать, ощутить, потрогать и доказать прямо на глазах. Моя любимая мама стала прахом.

Любовь – это любить другого потому, что он такой, какой есть

Когда я был ребенком, улицы в Элизабет были в основном немощеные и грязные. Только главная улица была вымощена булыжником. Для перевозок использовались лошади и телеги.

Электричества еще не было. У нас были газовые фонари, а у всех моих живших по соседству друзей в домах были керосиновые лампы.