Фон Peг сплюнул, увлажнив корневую систему подведомственного ему дерева, и снова поднес к глазам прекрасный цейссовский бинокль. Медведь, сидя по-турецки, держал в передних лапах палку и что-то чертил на земле, порой совершая чисто человеческие движения. Конечно, отсюда было не рассмотреть, что именно он выковыривал там из почвы. Играет ли сам с собой в крестики-нолики или пишет любовное послание сбежавшей со станции красотке-секретарше Слонопотама?
Петер внимательно следил за его действиями. Снова и снова медведь с огромным трудом пытался что-то написать. Видно, ничегошеньки у бедняги не выходило. И когда он с недовольным рычанием удалился наконец в заросли бамбука, фон Peг повесил бинокль на грудь, не спеша слез с дерева, без сожаления покинув свой НП, спустился в лощину, а потом поднялся по склону до полянки, украшенной отпечатками медвежьих лап и царапинами от когтей. Если хорошенько присмотреться, можно было – по буковке, по буковке – разобрать, какую именно надпись вымучивал мохнатый. Кажись, это было английское слово “страх”.
Ну, не мерещится же мне! – Петер поспешил сделать несколько снимков, пока не начало темнеть. Впрочем, вряд ли что-нибудь потом разберешь на пленке – буквы различимы лишь под строго определенным углом зрения, а фон Peг отнюдь не был мастером фотографии. Да и все равно никто не поверит, наверняка скажут: сам рисовал – ногой, например…
14
По сообщению агентства Киодо-Цусин, на демаркационной линии между Объединенными Индуистскими Штатами и Исламской Конфедерацией снова начались интенсивные артиллерийские перестрелки с применением реактивных установок залпового огня. Совет Безопасности ООН осудил эскалацию напряженности на Индостанском субконтиненте и призвал противоборствующие стороны немедленно остановить бессмысленное кровопролитие.
15
РЕПНИН (2)
Встреча директора “Премьера” господина Ользенского со связником Хурра-Бина действительно состоялась ровно в полночь под Столыпиной, а дальше проследить за “шерстяным” было делом техники.
К штаб-квартире сноу-менов капитану Репнину пришлось пробираться через вполне революционные баррикады, сложенные из набитых металлоломом, камнями и кирпичом мусорных баков и контейнеров. Конечно, в природе существовал и “парадный” въезд, но Репнин предпочел подольше оставаться незамеченным.
Шел он на дело один, боясь спугнуть “шоблу”. Одет был в гражданское – джинсы, свитер, кепку и кроссовки. Подобную вылазку капитан предпринял против всех правил. “Авантюра – любимое занятие господина Репнина”, – говорили в префектуре. Там терпеть не могут самодеятельности. Впрочем, не только из-за этого Валера до сих пор застрял в капитанах. Порой он рубил правду-матку, а кому она по нраву?..
Жена часто просила его не высовываться, но тщетно. Каждый раз Валерий давал ей клятвенное заверение, а потом… Уж что-что, а клясться капитан всегда умел лучше всех: слова были убедительны, интонации проникновенны, выражение лица способно вышибить слезу из камня. Но сам-то он прекрасно сознавал, что всего лишь вешает лапшу на уши, и мысленно скрещивал пальцы, считая себя скорее игроком, чем клятвопреступником. Не мог ведь Репнин по-другому, не умел, да и не хотел. По инструкции – только в гроб ложиться, да и то не залезть будет…
Сноу-мены, или “шерстяные дети”, представляли собой очередное поколение протеста по аналогии с легендарными теперь хиппи, битниками и панками. На сей раз они сменили (а вернее, оттеснили на второй план) “деревяров-колод-ников”, пожалуй, одну из самых безобидных, хотя и весьма шумных групп. Сноу-мены, как уже можно догадаться, работали под йети: выбривали голову, оставляя короткую шерстку и покрашенные в серо-голубоватый цвет гребни; в этот же цвет красилась и буйная растительность на груди, спине и под мышками (у кого она была). Наиболее рьяные из числа безволосых наклеивали себе на тело окрашенную шерсть или даже целые куски шкур. Вид у “шерстяных” был по-своему потешный, повадки явно хулиганские, а порой так и просто бандитские.
Валерия засекли, когда он уже битых полчаса простоял у окон полуподвала, подглядывая сквозь пыльные и слегка запотевшие стекла.
Капитан до сих пор не видел сноу-менов “женского полу”, но вот теперь удостоился – зрелище, надо сказать, было прелюбопытное. Прически аналогичны мужским, сиреневато-серебряные тени у глаз и такая же помада, голые груди тускло-стального цвета, меховые юбочки, надежно закрывающие срамные места – никакого разврату; ну а ноги отсюда было не разглядеть. И эти девчоночки лет пятнадцати-двадцати от роду довольно бодро выплясывали под монотонную мелодию каких-то языческих народов, изливаемую мощными колонками допотопного японского магнитофона, – пытались расшевелить еще не отошедшую от бодуна публику.
Судя по всему, в обиталище “шерстяных детей” было неплохо натоплено. Сноу-мены возлежали на разнокалиберных шкурах, раскиданных по всему пространству полуподвала, – от кроличьих до медвежьих и лосиных, от белоснежных до угольно-черных – и предавались всяким нехорошим излишествам. Впрочем, некоторые просто дремали.
А когда магнитофон захрипел и отрубился, одна из девочек – судя по всему, здешняя примадонна – вдруг запела безо всякого музыкального сопровождения. Пела она, промежду прочим, вполне профессионально – по крайней мере, ничуть не хуже певички из кафе “Премьер”. У нее было чуть-чуть хрипловатое меццо-сопрано.
Йети, йети! Ни за что на свете
Не расстанусь я с тобой!
Будет небо черным, будет солнце черным,
Кровь зато уж станет голубой!
Йети, йети! Шерстяные дети
Будут от тебя, ты – мой дружок!
Йети, йети! Гималайский мишка!
Съешь меня, я – твой пирожок!
Публика издала дружный вопль восторга, от которого задрожали окна, впрочем, как показалось Репнину, восторгались они вовсе не песней, “знакомой до слез”, а самой примадонной.
– Ты… хм… чего здесь делаешь, дядя?! – прервал процесс наблюдения чей-то грубый голос.
– Я ищу Хурра-Бина, – невозмутимо ответствовал капитан.
– Хурра-кого?
– Не валяй ваньку, мохнатый. Считаю до трех…– Репнин сурово нахмурил брови.
– А что после “трех”? – поинтересовался сноу-мен. Он, конечно же, ничуть не испугался, так как был на голову выше, много тяжелее и шире в плечах.
Капитан не представлял, чем таким можно вывести из себя косматого громилу, – ткнул, что называется, пальцем в небо, но, похоже, попал в точку:
– Лишишься невинности. Тот аж в лице переменился.
– Да я тебя, людер!.. – Замах был слишком медленным, и Репнин не только успел успокоить “шерстяного” коротким хуком слева, но и даже почесать у себя за ухом. Охранник завалился мордой в куст лебеды, выросшей на шлаковой куче, зарычал угрожающе, но подниматься что-то не спешил.
– Ты почто моих братьев трогаешь?! – проревел здоровенный детина, выбравшись из подъехавшего в этот момент пикапа. Был он еще здоровеннее поверженного сноу-мена.
Одет был вожак в незастегнутую кожаную куртку, кожаные штаны и мокасины. Голую грудь его покрывала седая шерсть. Хоть тут без бутафории!.. Гребень из столь же натуральных седых волос украшал массивный, почти кубический череп. Глубоко посаженные глаза – в черных полукружьях – смотрели настороженно, в них несомненно отражался ум, коим явно не блистали задержанные полицией сноу-мены.
– Я пришел поговорить с вами, господин Бингрелов, И поговорить пока что по-хорошему, – сказал капитан, фехтуя взглядами с вожаком.
Хурра-Бин поморщился. Видно, “мирская” фамилия чрезвычайно раздражала его. Кисло-перекошенная физиономия вожака так и просилась быть запечатленной на века.
– Пошли в берлогу, – наконец разродился он. – Там найдется тихий закуток…– И, бросив презрительный взгляд на все еще копошащегося в жухлой лебеде охранника, пошагал к узкой двери полуподвала. Вниз вело четыре ступеньки. Проходя в дверь, Хурра-Бину пришлось нагнуть голову.
Освещалось логово толстенными свечами, помещенными в огромные латунные канделябры грубой работы, а также парой напольных ламп с сетчатыми металлическими колпаками. – По стене проходила здоровенная труба парового отопления – именно она и была источником жизни. Запахи тут стояли тяжелые, но не смертельные. Сноу-мены явно страдали от похмелья и не менее явно, не злоупотребляли регулярностью мытья. Клеенные на грудь шкуры, возможно, и вовсе нельзя было мочить, а кожа под ними, без сомненья, прела…
“Шерстяные дети” встретили появление Хурра-Бина громкими шлепками по обнаженным частям тела. А вот в Исламской Конфедерации лидеров приветствуют ударами ладоней по крышкам парламентских или министерских столов. Всего один эволюционный шажок остался им до наицивилизованнейшего хлопанья в ладоши.
Вожак бросил безразличный взгляд на “стадо” и прошествовал в глубину помещения – прямо за сцену. На чужака сноу-мены, кажется, вовсе не обратили внимания, ведь вел его сам.
Закут был оборудован звукоизоляционной керамической плиткой и явно предназначался для конфиденциальных бесед и секретных переговоров. Хурра-Бин цлотно закрыл за Репниным дверь.
– Что будете пить?
Капитан разглядел в углу, рядом с сейфом, здоровенный бар.
– На службе не употребляю, – отрезал он.
– Я так и думал. – Вожак уселся на кучу шкур в углу комнаты, указал рукой на низенький пуфик. – Присаживайтесь, коп.
– И на том спасибо.
– Значит, пришли защищать “Премьера”…– пробормотал вожак и налил себе полстакана из какой-то пузатой бутылки. – Совсем кислород нам перекрываете…
– Ну, в том, что с “шерстяными” никто не хочет иметь дела, виноваты только вы сами. Вы же всех за горло норовите взять…
– Это уже лирика. У вас есть что сказать по существу?! – с внезапной злостью вдруг рявкнул Хурра-Бин. – Если нет, то милости пр-рошу!