Я болен, милая, я болен.
Мне невозможно жить и знать.
Мне очень трудно злую волю
Другой, не злою, заменять.
Я в черной куртке, с черным сердцем.
С нечеловечьим за стеной.
Есть только газ, чтобы согреться
От этой дрожи костяной.
Есть только редкие минуты
На миг возникших островов,
И пропасть – выходом не в шутку —
Для безоглядных смельчаков.
1965
* * *
Хуже нет, чем размеренно.
Так вот изо дня в день.
Ты попробуй-ка, дерево
в ушко узкое вдень.
Оживаешь урывками
и всегда невпопад.
Календарные рытвины.
Снегопад, листопад.
Вот проходит по улице
молодой старичок,—
сетка хлеба из булочной
у него за плечом.
С повтореньем повенчанный,—
моционом бредет.
Не придет никто вечером,
завтра днем не придет.
1965
Толедо
Ей не хватало лета.
Ей не хватало дня.
И вот она в Толедо
Уходит от меня.
Идет к неясным грозам,
К романтике во сне,
К боям, любви и грезам
В далекой стороне.
Тачанка отпылила.
Коня не подковать.
Но искрой опалило
Испанию опять,
Где строгая Гренада,
Веселая любовь
И девочка Отрада
На улице любой,
Где любят не в халатах,
На белых простынях,
А рядом с автоматом
В оврагах и в степях.
Ей дали невесомо
Выводят вензеля,
Оставив мне весь омут,
Где люди и земля.
А ей земля в новинку.
Во сне глазами пьет
Последнюю травинку
На родине ее.
Допить бы… Но тревожной
Упорной рысью к ней
Доходит гул дорожных
Осёдланных коней.
Допить бы… Но за далью,
Тревожа сон опять,
Испанские идальго
Выходят воевать.
У них простое дело.
У них прямая суть.
Чтоб яро жизнь летела
В распахнутую грудь.
Чтоб розово алела
Закатная гряда,
Чтоб воля песни пела,
Врываясь в города!
Опять она забылась.