Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х

Прошло немногим более года, и на взрывоопасном Ближнем Востоке пронеслась шестидневная война. Израиль позволил себе ее выиграть, и, смертельно оскорбленное этим, наше правительство разорвало дипломатические отношения с ним. Между тем в злополучной «Римской комедии» был персонаж с характерным именем Бен-Захария – когда прокуратор Афраний, хвалясь Римом, втолковывал ему: «Ничего подобного ты в своей Иудее не видел», Бен-Захария весело соглашался: «Мы ведь бедная пастушеская страна».

Наш друг-директор вскоре нам передал авторитетное соображение: сегодня такая миролюбивая характеристика агрессора никак не уместна. Я заявил – не без напыщенности, – что не пишу на злобу дня, и вычеркнуть реплику отказался. Рубен Николаевич, помолчав, веско заметил: «Всяк солдат должен знать свой маневр», – было неясно, к кому отнести это напутствие – к Герою Советского Союза Насеру или, напротив, к Моше Даяну, но Симонов не стал уточнять и быстро ушел – дела, дела!..

Иудейская война тем не менее на этой битве не завершилась. Спустя девять месяцев в Польше начались студенческие волнения, и правители народной республики выпустили молодой пар через мгновенно организованную борьбу со зловредными сионистами – последовала массовая высылка евреев из братской народной демократии. Тут уж несвоевременным стал другой диалог в злосчастной пьесе:

«– Сильно увял Бен-Захария. Указали этим людям их место.

– Это как раз мудрая мера. Все римляне очень ею довольны».

Мне было разъяснено, что сей текст обиден для друзей по Варшавскому Договору. Я отвечал, что перебьются. Главный арбитр Рубен Николаевич, лишь самую малость перефразировав Пушкина, задумчиво проговорил: «Н-да, отец мой, полячка младая…»

К тому времени он уже поставил мою «Варшавскую мелодию», и фраза эта могла относиться скорее к Гелене, чем к Гомулке, но директор, на всякий случай, не стал уточнять – он заметно осунулся, стал задумчив.

Самые главные испытания были у него впереди. Прошло всего несколько месяцев, и 21 августа 1968-го года мы самоотверженно ринулись на помощь чехословацким братьям – наши победоносные танки вступили в Прагу, а все мы – в новую эру. Каждый день газеты печатали ту или иную информацию о нашей армии-освободительнице, напоминая, что в Чехословакию она вошла «временно, до нормализации положения».

А жизнь шла своим чередом, и первого сентября вахтанговцы открыли театральный сезон. Вскоре состоялся спектакль неунимавшегося «Диона», и в третьей картине зритель услышал следующий обмен репликами между поэтами Сервилием и заглавным героем.

«Дион. Значит, и варвары сюда идут?

Сервилий. Временно, до стабилизации положения. Кстати, об их вожде тебе тоже следует написать несколько теплых слов».

Реакция зала вряд ли нуждается в дополнительных комментариях – стоял какой-то шизофренический хохот. На друга-директора тяжко было смотреть. А сам он точно в воду глядел. На сей раз я лично был зван к начальству. Было сказано, что подобные реплики решительно подлежат исключению – автор должен проявить благоразумие.

Но тут я взвился по-настоящему: «Ну уж нет! Нет и нет! Надоело! Кажинный раз держава мне будет подкидывать новенькое, а я вычеркивай! За ней не угонишься. Снимайте спектакль».

Стало ясно, что нам не договориться. Закрыть же спектакль, идущий с успехом, означало самим создать нежелательную ситуацию, и власти вновь прибегли к посредничеству – мы снова встретились в том же составе.

Директор грустно смотрел на Симонова глазами подстреленной газели. Симонов пожевал губами и глубокомысленно заметил: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» И тут же исчез – пора репетировать!

Знаменитая формула: «Временно, до стабилизации положения», столь благостная в устах руководства и столь крамольная – в моих, по-прежнему звучала в спектакле.

Но жить Симонову оставалось недолго. И спектакль пережил его лишь на два сезона.

Молодость была искалечена – ушла на горестные попытки как-то отстоять душу живу, не испохабиться, не оскотиниться, не стать абсолютным духовным кастратом. Литературные способности истрачены на эзопов язык, на игры с чиновниками всех рангов, на поиски боковых тропинок – только бы увернуться от пропасти, от лганья, от соблазна успеха (такого, по сути своей, естественного, но в предложенных условиях гибельного) – многим ли удалось сохраниться? Бедная, нелепая юность! С какой тоской ее озираешь. Все дело в том, что десятки лет все мы живем в сумасшедшем доме с его поразительным распорядком – ни о логике, ни о каком-то смысле нелепо даже и заикнуться. И, как Чацкий среди безумцев, каждый нормальный человек выглядит душевнобольным.

Тут по-своему замечательна почти искренняя убежденность державы, что человек, не разделяющий ее уставов и установок, есть человек, безусловно, ущербный. Чаадаев не был посажен в психушку – это начали делать через сто тридцать лет – но исходная посылка все та же: конечно, здоровый человек не может не думать официозно.

Подвижническая судьба писателей сплошь и рядом определялась не их натурами и решениями – лишь эпохой и масштабом таланта. Булгаков не был рожден для жизни мученика (боги, как тут не вспомнить Рильке: «Ты знаешь, Господи, нет у меня таланта к мученичеству». К несчастью, Россия всегда в изобилии имела этот Talent zum Martyrtum). Булгаков недаром любил подчеркивать, что он – мастер. Он и стремился жить жизнью мастера, профессионала, работника – делать свое любимое дело и получать от него удовольствие. У него был огромный вкус к быту, к повседневности с ее нехитрыми радостями, вкус к веселому, озорному творчеству. Он не был создан писать для потомков, он жаждал видеть плоды трудов воплощенными, реализованными. Как всякий мастер, он страстно хотел радовать всех своим мастерством. Ничего из этого не получилось. Его время и его дарование обрекли на иное, загнали в угол.

Народ – это закон больших чисел. Понятно, что человек – вне закона.

Не фетишизируйте определенности. Даже у десяти заповедей в книге «Исход» есть два варианта.

14 декабря 1975 года стайка в пятьдесят человек собралась в Питере на Сенатской площади отметить, как они объяснили, сто- пятидесятилетие восстания декабристов. Их прогнали, пятерых задержали. Видимо, снова были они страшно далеки от народа. Но ведь поистине круг замкнулся.

Когда начинается деление на коренных и некоренных – это значит провинция победила.

Если политика – искусство возможного, то жизнь – искусство невозможного.

Два футуролога на пенсии: «Помнишь, какое у нас было будущее?»

Сила слабых в динамике, сила сильных – в статике.

Голодный сытого не разумеет.

Пафос созидания мешает жить.

Фрэнсис Бэкон не жаловал нашего брата: «Сходство обезьяны с человеком, – сказал он, – делает ее отвратительной». Черт возьми, он имел основания!

Терпение – добродетель богатырей и олигофренов.

Можно притвориться спокойным, благожелательным, темпераментным – великим притвориться нельзя, присутствие исполина чувствуешь по ауре, внезапно возникшей. Вдруг обожжет холодок истории. Стендаль вспоминает, как в ложу театра вошел незнакомец и все вокруг почти магически изменилось. Кто-то рядом сказал: «Лорд Байрон!» У Бунина я однажды прочел, как час-полтора он следил за Чеховым, думавшим невеселую думу под солнышком на крымской скамье. Показалось, что это преувеличение. Можно ль смотреть полтора часа на то, как сидит на скамье твой знакомый?

Но однажды в августе 1957-го я приехал к Лобанову в Болшево. Мне сказали, что мой режиссер в лесочке, я пошел искать Андрея Михайловича. И почти сразу его увидел – он сидел на пеньке в белой рубашке, белой панамке, в полотняных брюках. Лицо его было хмуро, сумрачно и невыразимо печально. Я не решился его окликнуть, лишь смотрел на него и не думал о том, что это похоже на соглядатайство. Впрочем, этого не было и в помине – просто я не мог оторваться от прекрасного скорбного лица. День был теплый, но осень уже подкралась, листва отливала желтой подпалинкой. Было тихо и пахло хвоей. Когда я очнулся, то обнаружил, что прошло не менее получаса. Я понимал, что могу еще долго – и час, и два – смотреть на него, любуясь им и стараясь постичь и боль его и его тайну, мучаясь тем, что я бессилен ему помочь и его утешить. И, как всегда, в его присутствии ощущал прикосновение вечности.

Как часто мы бываем обязаны нашим счастьем своим ошибкам. В особенности если считать ошибкой свой отказ от борьбы за счастье. «The lovely toy, so fiercely sought, hath lost its charm by being caught».

Одиночество не такая пустыня, как думают простосердечные люди. Вдоволь мертвых душ и живых трупов.

В искусстве привычные установки то и дело переворачиваются. Настаивайте на своих недостатках, и они продолжатся как достоинства.

Истина хочет родиться в споре, но спор не считается с этим желанием. Дело кончается абортом.

Подлинное прозрение всегда эстетично.

Честолюбие, развитое за счет способностей.

Индивидуальное стремится раскрыться, личностное – потенциально. Первое – часто эксцентрично, добивается первенства и внимания, почему ограничено в возможностях. Второе – естественно, органично, не боится стать периферийным и оттого сохраняет свободу. Поэтому эксцентризм монотонен, а естественность творчески неисчерпаема. Индивидуальность может возбудить интерес, личность способна подарить потрясение. Индивидуальность – попытка реализоваться, личность – осуществление, она и есть – бог в нас.

Интерлюдия

1934-й или 1935-й? Во всяком случае, мне едва ли многим больше десяти лет, и совсем недавно местным издательством была выпущена моя детская книжечка.

Летний вечер в бакинской филармонии, в раковине под открытым небом. Небо как смоль, звезд почти нет, снизу невнятно доносится гул – в двух кварталах отсюда шумит Каспий. Сцена ярко освещена точно впаянными в подмостки – по всей их дуге – желтыми лампочками. Я их давно успел сосчитать – двадцать восемь золотых светляков. Пока что сцена еще пуста, пуст наполовину и зал, зрители ходят вдоль балюстрады также под распахнутой бездной. Я стою совсем близко от артистической. Мимо проходит группа людей, они оживленно переговариваются. Чуть поодаль – точно сам по себе – идет человек – невысок, коренаст, редковолос, на квадратный торс давит могучая голова. Крупный, каменный подбородок, вперед выпирающая грудь. Он – в черном костюме, в белой рубашке, без галстука, не то что другие.

Самед Вургун, упругий, счастливый молодостью, вошедшей в цвет и предчувствием близкой славы, весело окликает гостя.

– Егише, – говорит он ему, – погляди, вот наш юный поэт. – И с улыбкой подводит меня к нему. Незнакомец оглядывает меня, чуть прищурясь. Кладет ладонь на мои кудряшки. «Уже пишешь стихи? – рокочет он и качает громадной головой. – Рано начал. Сила нужна». Он проходит в комнату за сценой, а я иду в зал – третий звонок. Выступают армянские поэты. Я уж не помню их имен, кроме имени Наири Зарьяна, – что поделаешь, столько лет… Наконец на эстраду выходит он, мой новый знакомый. Егише Чаренц. Так же прищурясь, он смотрит на зал, будто хочет понять, кто мы, пришедшие. И медленно, словно перекатывая непокорные армянские камни, исторгает рокочущие слова. Я не понимаю их смысла, но чувствую силу каменотеса. Вот почему он сказал: нужна сила. Он хотел, чтоб я понял: мне рано писать, у меня нет силы и быть не может. Но нет – я вспоминаю прищур – похоже, что думал он о другом. О чем же? Да откуда ж мне знать? И лишь теперь, сорок лет спустя, сдается, я понял, о чем он думал. «Рано начал. Сила нужна». Рано вышел в путь, а он длинный и тяжкий, нужна сила, может и не хватить. Смотри же, мальчик. Не надорвись. Копи силу. Не растрать свою силу. Господи, как далек тот вечер. Нет Чаренца. Есть город Чаренцаван. Нет Чаренца. Есть арка Чаренца. Нет Чаренца. Мог ли я думать тогда, глядя на эту львиную голову, что не пройдет и нескольких лет, и он разобьет ее (не метафорически) о каменную тюремную стену?

Красный квадратный глаз транзистора то чуть мерцал, то загорался, и казалось, что это камин, в котором то ярче, то тусклее, потрескивая, горят дрова.

И странное дело! – уже давно она оставила этот город, уже и он забыл ее голос, стали все чаще гаснуть в памяти всякие милые подробности, даже черты ее лица становились все менее отчетливыми, и мысль о ней давалась легко и покидала его почти сразу, а вот доводилось случайно встретить упоминание о городе, увидеть его на фотографии или, того больше, на телеэкране, и словно вспыхивала душа. Это весьма его удивляло и только много позже он понял, что память стала дороже реалий. А в памяти жил не сам человек, но место, где случилась их встреча и где вдвоем они были счастливы.

(Позднейший комментарий: Это все подступы к будущему роману, к основной его части – рукописи Каплина. Медленно, не слишком уверенно, определяется интонация.)

Он не участвовал в разговоре, он только поддерживал его, обозначая свое присутствие. Изредка вставлял свои реплики: «это печалит», «это радует», «что вдохновляет», «стоит обдумать».

О, рассудительный человек, разумный центрист, вечный арбитр! – несбывшаяся мечта моей юности.