К тому ж постоянно голодной была.
Порядком меня измотала война.
Девчата со мною пилить не хотели
И как-то со злостью даже глядели.
Ужасно страдала от этого я,
Но сделать с собой ничего не могла.
А время прошло, и я научилась.
Мне легче не стало, но я страшно
крепилась.
Я пробыла года там полтора.
Работала бракёром, потом – в мастера.
Вернулась домой уже в сорок пятом
С измученным телом и сердцем
помятым.
В норму я долго войти не могла.
И долго ещё я голодной была.
Столь длительный голод с ума чуть не свёл.
Нормальный меня б сумасшедшею счёл,
Когда б мои мысли он мог прочитать.
За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,
Только не совесть, не мой Ленинград.
На это не хватит и двести блокад.
Такое и в голову не приходило.
Жизнь моя просто была мне не мила.
Я даже завидовать начала тем,
Что продавали любовь свою всем.
Они белый хлеб даже с маслом едали.
Такие ж, как я, только знали страдали.
Порой ненавистна себе я была:
Другие могли, а я не могла.
Ох, сколько мучений война принесла.
Будь проклято слово даже «война».
Теперь тем подонкам «за давностью лет»?
Но тех, что погибли, всё-таки нет.
Верните детей матерям, что рыдают.
Мужей жёнам верните, что их ожидают.
Детям верните отцов, матерей.
Ноги и руки на место пришейте.
Возможно ли сделать такое? Нет?
Какого же чёрта: «…за давностью лет»?
Сколько бы лет с тех пор ни прошло,
Миру известно это давно:
Дело не в том, что нужно отмщенье,
А в том, что такое нельзя простить
преступленье.
Память
На Подьяческой улице, дом девятнадцать,