Без лица

– Следует ли искать для отношений человека, рядом с которым не взрывается пульс, потому что это вредно для нервной системы?

– Значит ли «люблю», произнесённое взрослым сознательным человеком, на самом деле «мне хорошо с тобой, потому что ты заботливо гладишь мои комплексы и дуешь на открытые гештальты?»

– Приятно ли человеку услышать: «Я не отпущу твою руку, пока на тебе не появятся трупные пятна?»

– Есть ли вероятность, что человек, о котором я думаю перед сном, хоть раз ответит мне настоящей взаимностью? Правда ли, что это я всё и порчу своим одержимым отношением, а само по себе всё было бы вполне счастливо?

– Правда ли, что любовь возможна лишь при отсутствии взаимности и на расстоянии?

– Можно ли хотеть того, кто ходить какать в твоём присутствии?

– Когда кажется, что нужно ещё совсем чуть-чуть поднажать, чтобы любовь состоялась, не душу ли я её последним, лишающим надежды движением?

Дождь начинает стучать за окнами редкими и ритмичными каплями.

Разговоры слышно в самых разных частях дома. Эля шла за льдом на кухню через гостиную, разглядывая деревянные маски на стенах, и женский голос еле слышно сказал: «Прости меня».

Эля зашла на кухню и увидела Эрика и Аню, сидящих в противоположной части комнаты.

– Я не помешала? – искренне смутилась Эля.

– Нет, совсем нет, – столь же искренне ответили Аня с Эриком и засмеялись.

Аня вспоминает своё детство и рассказывает о нём весёлым приглушённым шёпотом.

Пока Эля наливает себе ром, Аня, не переставая описывать балкон в квартире у своей мамы, несколькими аккуратными и тихими хлопками по дивану рядом с собой приглашает Юлю присесть.

Эля и стакан с ромом заинтересованно садятся рядом.

Эрик снова достаёт вишнёвую трубку, которую курил в гостиной, прежде чем перебраться на кухню.

– Иногда мне приходилось спать на балконе, потому что иначе я не могла успокоиться, – продолжает описывать Аня. – Недавно на меня произвела сильное впечатление новая экранизация «Великого Гетсби». Суть мании чётко – ну… – обозначается там во всём масштабе, причём Гетсби именно своей настойчивостью и детской непосредственностью эмоций портит, казалось бы, то, что не может кончиться плохо.

– Мне нравится, что название появляется на наших глазах, – тихо добавил Эрик, глядя на клубок дыма.

– Что в постмодернизме может быть прекраснее причастности зрителя, его участия в рождении произведения? – так же тихо, но с большой радостью спросила Эля сама себя и отпила немного рома, звякнув льдинками.

С улицы доносилось стрекотание кузнечиков.

Аня с улыбкой покрутила в руке солонку, стоявшую на столе.

Со второго этажа по лестнице, звучно и уверенно топая, стал спускаться Егор. На середине лестницы, держась за перила и наклонившись вперёд так, чтобы было видно кухню, он позвал их по именам и со смехом объявил:

– Музей смертельной скуки открывает двери! С этими интеллигентами точно не повеселишься. – Егор помолчал, глядя на люстру под потолком, которая теперь виднелась на уровне его головы. – Может, вы тоже поднимитесь к нам? – спросил он, посмотрев на Аню.

– Да спускайся уже, – сказала Эля. – Я так сто лет не тусовалась.

– Не ты одна, – отозвался Егор под потолком и засмеялся.

Эля посмотрела на персиковую футболку на атлетическом торсе Игоря и потребовала, чтобы он окончательно спустился на первый этаж.

– А чем вы там заняты? – спросила она, подходя к холодильнику, чтобы налить ещё рома.

Егор пожал плечами, держась за верхнюю балку лестницы, и громко провозгласил:

– Паша парит в своём мире, великий артист, игрок по жизни, парит в своём мире в квадрате окна. И затем наконец спустился.

Каким разносторонним и гармоничным вырос Егор!

А вот пох*р на него, лишь бы ушёл.

Паша наконец-то может остаться один на втором этаже – без намёков на метафорическое превосходство – и держать книгу в руках, как бы читая, но на самом деле давно оставив эти попытки. Руки тепло, подходя по форме лежат на бёдрах, удерживая книгу, а Паша смотрит в оконное стекло, за которым всё равно уже ничего не видно: сумерки, леса вокруг, дождь.

Паша представляет, как сложилась… как создалась бы им его жизнь, если бы о нём писали в газетах.

Просыпался ли бы он счастливым по утрам? Было бы ему, о чём думать в рамках себя, без того, чтобы мечтать о других людях, скучать по их вызывающе-дразнящей самодостаточности?

Возможно, в этих размышлениях и кроется самодостаточность, да только вот себе же не поверишь, произнеся эти слова, когда кажется, что мир весь сжимается вокруг, опадает, будто бескостный, потому что нет в нём ни стержня, ни божьей искры, ни дуновения ветерка.

Кажется в такие моменты, что ничего уже и не произойдёт.

И в попытке постоянного движения, как юла с выправленной центробежной силой, нужно двигаться постоянно, иначе и происходящего нет. Время замрёт, ты – о ты, мой кудрявый друг (Паша смеётся на собой и запрокидывает голову, закрывая глаза и прижимаясь левой щекой к ледяному оконному стеклу) – и тебе не спрятаться, не замереть, как эти полумёртвые игрушечные люди, вечно спящие, врущие, что им никуда не надо и ничего не нужно – ты, мой дорогой и самый близкий человек – станешь мне ненавистен, потому что делать нам вместе нечего, потому что сомнения уже возникли в душе и совсем непонятно, для чего и как нам с тобой жить.

Паша выпускает книгу из рук и начинает потирать кожу лица кончиками пальцев.

На висках он представляет себе острова, тонкую ледяную поверхность молодых озёр;

на скулах – думает о коралловых рифах;

на спуске к подбородку – видит под опущенными расслабленными веками водные горки и кратеры вулканов.

Будто что-то он в силах изменить, будто не замрёт сейчас поверженным бессильным камнем.

Паша открывает глаза, со вздохом скрещивает руки на груди и начинает ждать.

Паша: «Для введения иностранного слова в переводе можно использовать комбинацию толкования и форенизации. Например, «грудь в духе японской манги», «звёзды в форме итальянских ноки».

И пока Паша не спускается, внизу с шумным одобрением и предвкушением захватывающей ночи стыкуются стаканами собравшиеся на первом этаже, и искры вращаются возле губ, струящихся в улыбку. В этом звонком белом шуме возгласов, смеха и звона Эрик, смущённо улыбаясь, невольно видит перед собой только Аню, с присущей лишь ей барочной обаятельностью празднующую со всеми.

«Что же со мной снова?» – щурясь от шума дымно думает Эрик; горячая волна накрывает его лицо.

Посреди одной из неподвижных, мучительных ночей он вертелся в кровати, сквозь сон скручивая простынку и одеяло в неразрывный кокон, видя перед собой только: как он в комнате с Аней и с – третью фигуру видно краем глаза только, но это – точно Егор, и он медленно, как сквозь кисель бросает в Аню тяжёлые гранёные стаканы, в которых в барах подают «Лонг Айленд», стаканы вылетают откуда-то сбоку слева, и Эрик подставляет руку ладонью к Ане, а стакан стукается об руку (почти не больно) и отлетает, а Егор кидает новый и новый стакан. И Эрик отбивает и отбивает их без конца, словно хочется в обе ладони взять Аню, как в доспехи. Это похоже на жонглирование втроём, на замедленный цирковой номер, на котором зрители-дети едят попкорн из лёгкой грусти, потому что Эрик сам не знает, но хочет сотворить вокруг Ани воздушный шар, чтобы ни ветер (слишком сильный), ни брызги (слишком быстрые) не долетели до неё, не мешали ей не вспоминать обо всём вокруг, подставляя лицо кремовому солнцу.

Со спутника, кружащегося по орбите в космосе, воспоминание по дуге падает на землю – сквозь облака и дачную крышу – в смущённую улыбку Эрика в тот момент, когда он чокается стаканом с остальными, чокается и видит Аню, смеющуюся в свете дачной люстры, на фоне обшитой деревом стены, отражающуюся в оконном стекле, пахнущую голубой свежестью моря, смеющуюся с присущей лишь ей барочной нежностью и камерностью, на мгновение прикрывшую глаза, улыбающуюся самой себе и каждому в этом мире.

Спутник передаёт сигнал всё дальше и дальше в космос – уже не найти ни конца ни дна горячей волны, идущей от головы к шее и дальше – к груди, в которой слепят звёзды, как когда посреди поля останавливаешь велосипед, стоишь и смотришь вверх с открытым ртом, стоишь отвесно, ногами держась за планету, раскидываешь в стороны руки, чтобы упасть в звёздное небо, как в бассейн с морской волной, которой пахнет анина белая шея. Эрик делает глоток, отпивая ледяной ром из стакана, и только этот холод спасает его большое сердце – Эрик делает глоток и наконец может отвести взгляд, чтобы улыбкой озарить угол кухни, медленно разворачиваясь, чтобы уйти к стене.

А у Ани такие красивые уголки губ, Господи.