Опасные соседи

Дети благодарят, и Майкл расплывается в улыбке.

– Красивые дети, – говорит он, – очень красивые.

Он провожает их до входной двери. Похоже, он хочет обнять Люси, но та быстро опускается на колени, чтобы поправить на собаке ошейник. Стоя в дверном проеме, Майкл наблюдает за ними поверх капота своей нелепой машины. Его губы все еще растянуты в улыбке.

На миг Люси кажется, что ее вот-вот вырвет.

Она останавливается и хватает ртом воздух. Они уже собираются повернуть за угол, собака внезапно садится на задние лапы и откладывает возле стены дома Майкла, на солнышке, небольшую кучку дерьма.

Люси достает из сумки пластиковый пакет, чтобы убрать за псом. Однако останавливается. Через час дерьмо запузырится на солнцепеке, как сыр бри. Это будет первое, что он увидит в следующий раз, когда выйдет из дома. Он может даже вляпаться в эту кучку.

Она оставляет дерьмо на месте.

12

В субботу Либби была приглашена на барбекю к подруге. Она с нетерпением ждала этого дня. Ее подруга Эйприл сказала ей, что она пригласит «крутого парня со своей работы. Думаю, он тебе понравится. Его зовут Дэнни».

Но когда наступает суббота, очередной жаркий день, когда на небе ни единого облачка, а окна, когда Либби открывает их, уже раскалены и обжигают руку, она не думает ни о крутом парне Дэнни, ни о коронном салате Эйприл с кускусом и специями, ни о бокале коктейля «апероль-шприц», ни о надувном бассейне, на бортике которого она сидит, опустив в него ноги. Все ее мысли сосредоточены на загадочном деле Серенити Лэм и кроличьей лапке.

Она отправляет Эйприл эсэмэску.

Мне очень-очень-очень жаль. Хорошего тебе дня. Дай мне знать, если ты все еще будешь в силах этим вечером, и я загляну ближе к ночи.

Затем она принимает душ, надевает комбинезон с тропическим принтом и сандалии из золотистой кожи, втирает в руки и плечи солнцезащитный крем, пристраивает на макушку солнцезащитные очки, проверяет, положила ли в сумочку ключи от дома, и садится в поезд, следующий в Лондон.

Либби вставляет ключ в навесной замок на деревянном щите и поворачивает. Замок открывается, и она вставляет в замочную скважину передней двери еще один ключ. Ей все время кажется, что ей на плечо вот-вот ляжет чья-то рука, что кто-то спросит ее, что она здесь делает и есть ли у нее разрешение открывать эту дверь.

И вот она в доме. В своем собственном доме. И она одна.

Либби закрывает за собой дверь. Утренний уличный шум мгновенно стихает, обожженная солнцем шея саднит меньше.

На пару секунд она застывает на месте, представляя, как здесь, где она сейчас стоит, топчутся полицейские. На головах у них старомодные шлемы. Она знает, как они выглядят, потому что в статье в «Гардиан» были их фотографии. Констебли Али Шах и Джон Роббин. Они приехали сюда в ответ на анонимный звонок, поступивший от «неравнодушного соседа». Этот загадочный сосед так никогда больше и не объявился.

Она идет по незримым следам Шаха и Роббина в кухню. Ей кажется, что запах усиливается.

Констебль Шах говорил о жужжании мух. По его словам, ему показалось, будто кто-то оставил включенной машинку для стрижки волос или электрическую зубную щетку. По словам полицейских, трупы находились на самых ранних стадиях разложения. В них все еще можно было узнать тела привлекательной темноволосой женщины тридцати с лишним лет и мужчины постарше, с волосами с проседью. Они держались за руки. Рядом с ними лежал труп другого мужчины, лет сорока с лишним. Высокий. Темноволосый. Все они были одеты в черное: женщина – в тунике и легинсах, мужчины – в балахонах. Как выяснилось, все предметы одежды были самодельные. Позже в задней комнате нашли швейную машинку и обрезки черной ткани в мусорном ведре.

Не считая жужжания мух, в доме стояла оглушительная тишина, как в склепе. По словам полицейских, им бы и в голову не пришло искать ребенка, если бы не оставленная на обеденном столе записка. Они едва не пропустили гардеробную, расположенную рядом с главной спальней, но потом услышали какой-то звук или скорее вздох, рассказывал констебль Шах.

Вздох.

Либби медленно поднимается по лестнице в спальню и заглядывает за угол двери в гардеробную.

Она была там! Здоровая и цветущая! Именно так и сказал констебль Роббин. Здоровая и цветущая девочка!

При виде раскрашенной детской кроватки по ее спине пробегают мурашки. Но она преодолевает робость и смотрит на кроватку, пока к ней не возвращается самообладание. Через мгновение она находит в себе мужество прикоснуться к ней. Она представляет двух молодых полицейских, заглядывающих в кроватку. Она воображает себя в чистых белых ползунках и с отросшими волосиками, похожими на кудряшки Ширли Темпл, хотя ей всего десять месяцев. При виде двух дружелюбных лиц, глядящих на нее сверху вниз, она взволнованно дрыгает ножками.

– Она пыталась встать, – рассказывал Роббин. – Она подтягивалась, хватаясь за бортики кровати. Хотела, чтобы ее взяли на руки. Мы не знали, что делать. Она была «вещественным доказательством». Имели мы право прикасаться к ней? Или нам следовало звонить в участок? Мы находились в замешательстве.

Видимо, в конце концов они решили не вынимать дитя из кроватки. Пока они ждали указаний от начальства, констебль Шах пел ей песни. Как жаль, что она этого не помнит. Какие же песни он пел ей, этот добрый молодой полицейский? Ему нравилось петь ей? Или он чувствовал себя глупо? Согласно газетной статье, впоследствии у него было пятеро собственных детей, но когда он нашел Серенити Лэм в ее кроватке, у него не было опыта обращения с младенцами.

Вскоре в дом прибыла команда следователей, в том числе женщина-полицейский, которой поручили ребенка. Ее звали Фелисити Межерс. Ей был сорок один год.

Сейчас ей шестьдесят пять лет, недавно она вышла на пенсию и живет в Алгарве со своим третьим мужем. «Она была просто прелесть, – цитировала статья ее слова. – Золотые кудряшки, сытый ухоженный ребенок. Улыбчивый и милый. Что просто невероятно, если принять во внимание обстановку, в которой ее оставили. Обстановка же была просто готичной, честное слово. Да-да, совершенно готичной».

Либби толкает кроватку, и та жалобно скрипит, словно жалуясь на свой почтенный возраст. Для кого она была куплена? Неужели для нее? Или для нескольких поколений младенцев до нее? Потому что теперь ей известно, что в ее истории присутствуют и другие действующие лица. Не только Мартина и Генри Лэм и загадочный третий человек. Не только пропавшие дети. Соседи говорили не о двоих, а о «нескольких» детях, о других людях, «приходивших и уходивших». Дом был полон невидимых пятен крови и следов ДНК, волокон и выпавших волос, странных отметин и каракулей на стенах и тайных дверях. А ведь еще есть сад, где полно грядок с лекарственными растениями, часть которых была использована в совместном самоубийстве ее родителей.

«Мы освобождаемся от этих немощных тел, от этого презренного мира, от боли и разочарования. Нашего ребенка зовут Серенити Лэм. Ей десять месяцев. Пожалуйста, сделайте так, чтобы она попала к хорошим людям. Покой, навсегда, ГЛ, МЛ, ДТ», – говорилось в записке, лежавшей рядом с их разлагающимися телами.

Либби выходит из комнаты и медленно бродит по дому, выискивая странные вещи, найденные после смерти обитателей дома. В статье говорилось, что вечером, когда произошло самоубийство, в доме был кто-то еще и этот кто-то оставил распахнутыми двери шкафа, оставил продукты в холодильнике, полуоткрытые книги на полу. Со стен были содраны листы бумаги, и на их месте остались лишь приклеенные скотчем уголки.

Либби находит одну из таких полосок скотча на стене кухни. Она пожелтела и высохла до хруста. Либби вытаскивает из-под нее крошечный клочок бумаги и, положив себе на ладонь, разглядывает. Что было на листе бумаги, который люди, спасавшиеся с этого тонущего корабля, не рискнули оставить для посторонних глаз?

На кухне, обставленной в сельском стиле, есть холодильник, огромный ржавый холодильник американского образца, кремово-бежевый, что, вероятно, было довольно необычно для Англии восьмидесятых годов. Она открывает его и заглядывает внутрь. Пятна плесени, пара треснувших и сломанных пластиковых лотков для льда, и ничего более. В кухонных шкафчиках ее встречают лишь пустые эмалированные банки и пакет муки, настолько старый, что мука слежалась в кирпич. Есть набор белых чайных чашек, хромированный чайник, древние баночки с сухими травами и специями, подставка для тостов и большой черный поднос. Она царапает черную краску и обнаруживает под ним серебро. Интересно, зачем кому-то понадобилось покрасить серебряный поднос в черный цвет?

Внезапно она замирает на месте. Она что-то услышала. Какое-то движение наверху. Она ставит поднос обратно в шкаф и встает у подножия лестницы. Она вновь слышит звук, что-то вроде глухого удара. Ее пульс учащается. Она на цыпочках заходит на лестничную площадку. Звук раздается снова. И еще раз. Затем – при этом звуке ее сердце едва не выскакивает из груди – кто-то прочищает горло.

Мистер Ройл, думает она, это, должно быть, мистер Ройл, адвокат. Кто еще это может быть? Войдя сюда, она закрыла за собой дверь. Она это точно помнит.

– Привет! – кричит она. – Здравствуйте, мистер Ройл!

В ответ тишина. Мгновенное, демонстративное молчание.

– Привет! – снова кричит она. И вновь давящая тишина, как будто на крышу дома уселся медведь. Ей кажется, будто она слышит биение чужого пульса.

Она мысленно перебирает другие загадки, о которых узнала из статьи: покинувшие дом дети, загадочный некто, оставшийся, чтобы ухаживать за ней. Она вспоминает каракули на стенах, полоску ткани, свисающую с радиатора отопления, царапины на стенах, невнятную записку, оставленную ее родителями, голубые розы на скрипучей детской кроватке, листы бумаги, сорванные со стен, пятна крови и замки с наружной стороны дверей детских комнат.

Затем она снова вспоминает аккуратную лужайку у дома своей подруги Эйприл, ее пряный кускус, пронзительно-оранжевый «апероль» в бокалах, потные ноги в ледяной воде надувного бассейна. Она думает о красавчике Дэнни и о потенциальных детях, которые у них могут родиться, когда ей будет тридцать. Или раньше. Да, почему не раньше? Зачем откладывать? Ей ничто не мешает продать этот дом с его мрачным, ужасным прошлым, с заплесневелым холодильником и заглохшим садом, с человеком на чердаке, топающим по половицам и покашливающим. Она может продать его сейчас и стать богатой, выйти замуж за Дэнни и завести детей. Какая разница, что здесь произошло. Ей не интересно это знать.

Она копается в сумочке, достает ключи, запирает большую деревянную входную дверь на врезной и навесной замок и с облегчением выходит на горячий тротуар. Выйдя, достает из сумочки телефон.

13

В приглушенном свете мастерской по ремонту музыкальных инструментов Люси вертит свою скрипку и так и сяк. Затем прижимает ее подбородком и быстро играет трехоктавную мажорную гамму и арпеджио, проверяя звучание. Похоже, с ним все в порядке: она не услышала ни «волчьих нот», ни посвистывания.

Она с улыбкой поворачивается к месье Винсенту.

– Это потрясающе, – говорит она по-французски. – Даже лучше, чем было раньше.

Ее сердце успокаивается. Пока она спала на пляжах и под эстакадами автомагистрали, она даже не осознавала, сколь тяжело ей было расстаться со своим инструментом и сколько ненависти она носила в душе к пьяным придуркам, разбившим ее скрипку. Но, что самое главное, она не осознавала, как скучали ее пальцы по смычку и струнам.

Она отсчитывает купюры по двадцать евро и кладет их на прилавок. Мсье Винсент выписывает квитанцию, вырывает ее из блокнота и вручает ей. Затем берет с прилавка два леденца «Чупа-чупс» и вручает по одному каждому из детей.

– Береги свою маму, – говорит он Марко. – И свою сестру.

* * *

В прохладном вечернем воздухе, выйдя из мастерской, Люси снимает с леденца целлофановую обертку и вручает его Стелле. Затем они идут к туристическому центру. Дети сосут леденцы, собака бредет по раскаленному от зноя тротуара, вынюхивая выброшенные куриные косточки или выпавшее из чьих-то рук мороженое. У Люси до сих пор нет аппетита. Встреча с Майклом полностью отбила его.