Реквием

– Нам всю жизнь в голову вбивали: героизм, честь, достоинство. И эти понятия прочно вошли, въелись в душу. А кому теперь нужны эти слова? Вдалбливали, что долготерпение – наша национальная черта. Но ведь и терпению есть свой предел. Где найти истинную оценку событиям? По разношёрстным отзывам газет? Задавили нас противоречивой информацией. А экраны телевизоров что несут людям? С ума можно сойти от всяческих хитросплетений. Всё из рук вон плохо! – горестно добавляет он.

– Будь добр, говори без вопросительных и восклицательных знаков, тошнит от них. Улавливаешь? Брось молотить чепуху и хватит строить из себя наивного, обиженного или блаженного. Держи свои чувства при себе. Дикторы говорят не для того, чтобы люди со всем соглашались, а чтобы задумывались, через себя информацию пропускали, выводы делали – энергично откликнулся на риторические вопросы Белкова парень из первого ряда, прерывая его затянувшийся экскурс в прошлое. Он говорил без сочувствия, но и без тени злорадства: твердо, спокойно и просто, словно густым частоколом уверенно отгораживал себя от старика.

– Утешаю себя мыслью, что человек живёт надеждой. Правда, теперь наши мечты и желания – глас вопиющего в пустыне. Я постоянно пребываю в депрессии. Такая глубинная тоска гложет!.. Остается искать утешение и «пить горькую», – ища себе оправдание и сочувствие, пристыженно, раздавленным безжизненным голосом наконец закончил Белков.

Его уже не распирали противоречивые чувства. Он определил для себя стёжку-дорожку – жаловаться.

В разговор вступил Сидоренко, внешне неприметный, но въедливый лаборант, неясно каким путем попавший в модульную мастерскую год назад сразу по окончании ПТУ.

– И поделом тебе. Надоело выслушивать твои маразматические бредни. Кому ты теперь нужен со своим замшелым героизмом? Уцелел, вот сиди и радуйся, замаливай старые грехи. Я выведу тебя на чистую воду, как ты того заслуживаешь. Что вытаращил глаза? Не корчи из себя несчастного. Не притворяйся шлангом.

Осточертел, блин, кондовый старик! И как с такой дремучестью ты изловчился попасть в инженеры? Решил, что если поднаторел чуть-чуть в науках, так теперь имеешь право учить нас до самой своей смерти? Какое самомнение! И на хромой козе не объедешь. Нетушки, устарел ты, батенька. Псу под хвост твои излияния. Пакуй вещи, дедуля. По этой жизни со старым багажом редко кому удастся проскочить. И с чего ты взял, что все должны быть счастливыми? Только те, кто сумеет. Думай, прежде чем высказываться. Бубнишь, как долгий осенний дождь! Заснуть можно под твое нытье. Долдонит, блин, долдонит о своём призрачном счастье. Может, чего доброго ещё расплачешься? Едва не свел с ума своей болтовней. Хватит причитать, прикуси язык. Думаешь ты один такой умный и разговорчивый?

Никто не одернул невоспитанного парня. Похоже, все были поглощены своими мыслями.

– Ты меня слушаешь до обидного невнимательно. Тебе что, уши заложило? Нашёл время вскрывать болячки общества, а заодно и свои! К чертям собачьим твои вонючие стоны. Мы не нуждаемся в твоих, блин, речах. К чему задаваться подобными вопросами, попусту раскачивать людям нервы? От твоих слов пользы, что от полива огорода после продолжительного ливня.

Собственно говоря, мечтать, может, и не вредно, только что может дать констатация выдуманных фактов? Окати себя ледяной водой реальности, посмотри правде в глаза, не прячься от неё. Любопытно то, что всё вокруг происходит независимо от того, хочешь ты этого или нет. Оно просто происходит, и к твоим желаниям, старик, это не имеет никакого отношения. И у простого народа никто не спрашивает, нужно ли ему это или нет. В своё время вы уже проделали нечто такое… только много худшее. А на сегодняшний день у вас, видите ли, проблемы!

Вот ты сейчас прокукарекал, а что толку? Что сдвинулось с места? Правильно говорят, что человек раскрывается в несчастье. А у тебя на роду написано: не высовывайся. Ты ни на что не годишься. Вот увидишь, выгонят тебя. Дадут пинка – не успеешь и чирикнуть. Нутром чувствую, прихлопнут тебя, как муху, и уйдёшь ты не с цветами, а под оркестр неодобрения. С треском уволят. С лестницы спустят.

С задних рядов кто-то зашикал на распоясавшегося юнца. Но это не возымело желаемого действия, напротив, воодушевило. Его слушают! И он продолжил:

– Думаешь, пронесёт? Не надейся. И будешь, старик, искать себе работу по трафаретным объявлениям типа: «Кандидат биологических наук быстро и грамотно окучит вашу картошку» или «Райсобесу требуется вышибала», «Мясокомбинату нужны рабочие-вегетарианцы».

А вообще, единственно подходящее место для таких, как ты, – кладбище. Катись туда ко всем чертям и лежи там себе полёживай… Путаетесь тут, блин, под ногами. Получил по рогам, козёл?» – теряя остатки совести, презрительно выпаливает Сидоренко короткие враждебные фразы, дающие уму злое удовлетворение.

Он явно вошёл во вкус, и, приклеив на лицо придурковатую улыбочку, упивался своей наглой речью. Как же, заставил всех обратить на себя. Обычно молчаливый, отчуждённый, малоприятный в общении, здесь он непринуждённо перепрыгивал с «ты» на «вы» и громкой грубой скороговоркой приводил в замешательство присутствующих. Он был без ума от своей смелости, он восторгался звуками своего собственного голоса!

И все взгляды на самом деле обратились к неожиданно возникшему оратору. Неприличная, скандальная выходка шокировала многих. Лаборант говорил с места, сидя, бесцеремонно откинувшись на спинку стула, лениво покачивая ногой, закинутой одна на другую. Он никогда не выступал на собраниях, но похоже было, что сел на своего любимого конька – валить все беды на старших и презирать стариков.

Такое дерзкое изъявление чувств вызвало в задних рядах зала новый взрыв откровенного негодования, выразившегося в хаотичных выкриках, которые, впрочем, достаточно быстро затихли.

Неподготовленному человеку резкую отповедь трудно снести. И Белков опешил. Инна нарушила молчание:

– Наступила зловещая пауза. Устав от бури, природа безмолвствует. Начну с того, что мы стали очевидцами сцены, красноречиво свидетельствующей об омерзительном, безответственном и нелепом садизме, напоённом чрезмерной жестокостью, – строго продекламировала она. И в этот момент очень напомнила сама себя лет тридцать пять назад. Но это её нисколько не смутило.

Белков внезапно обрел речь:

– Нерадивый, не обременённый постами, должностями… ни умом, ни воспитанием, неприметный даже на уровне заурядности. Конечно, не всем суждено стать наполеонами… Решил, что произнес приличествующую моменту шикарную речь? Закончил свои умозаключения? Из кожи вон лезешь? Тебе главное больше нагромоздить гадостей, по обыкновению не вдаваясь в подробности, в суть дела. Обнаглел. Думаешь, обойдётся, не аукнется… Ты – не человек, а жертва недоразумения, – тоном, полным злой иронии, проговорил Белков. – И где только такие типы произрастают? И вас, таких непутевых, к сожалению, больше, чем хотелось бы. Я и раньше был по горло сыт твоими вывихами, твоей настырностью, неумением и нежеланием работать. Глаза тебе застилает туман глупости. Что с тебя взять?

Белков вдруг сжался, точно кто-то жёстко сдавил его безвольные тощие плечи, и замер в приступе панической растерянности.

Оторвавшись от статьи, Елена Георгиевна лихорадочно вглядывается в лица окружающих её людей, рассчитывая обнаружить некие внешние признаки сочувствия. Почему ни у кого не поднимается рука одернуть грубияна? Сама она никак не могла отделаться от тяжёлого, брезгливого ощущения, вызванного выступлением Сидоренко, но не вступала в разговор, не желая выслушивать от мужчин обычные укоры женщинам: «Опять все перегрызлись». «В конце концов, чья прерогатива быть защитниками своих подчинённых? У обоих есть руководители. Один на один я бы быстро поставила мальчишку на место, но лезть без их ведома в «чужой огород» не принято, – раздражённо размышляет Елена Георгиевна.

Безучастно-задумчивый Дудкин под пристальным взглядом Елены Георгиевны поспешно уткнулся в окно. Равнодушно-величественный Ивонов опёрся локтями на исписанную крышку стола, водрузил свой трёхъ-ярусный ступенчатый подбородок на прижатые друг к другу кулаки и погрузился в глубокомысленные соображения, наверное, по поводу своих проблем. «Молодой, а уже отрастил себе «шикарное жабо». Может, больной? – сочувственно подумала о нём Елена Георгиевна. Власьев вздрогнул, выйдя из состояния летаргического сна, каким обычно сопровождал монологи шефа, и устало, но беззвучно, одним жестом, изъявил своё несогласие. В нём смесь трусости и наглости очень быстро меняла свой процентный состав в зависимости от ситуации.

Щербаков, точно желая избавиться от навязчивого видения, встряхивает головой и протирает глаза. Его принцип: «Я не я, эта хата не моя. На всех души не хватит». Это заглазно он с удовольствием костерит начальство, особенно, после рюмки. Он не любит присоединяться ни к какому «хору», не хочет ни перед кем расшаркиваться, предпочитая оставаться в стороне. Поэтому сейчас торопливо занялся составлением и заполнением каких-то бумаг, лежащих перед ним, делая вид, что чем-то очень озабочен. Елене Георгиевне вспомнилась фраза, произнесённая телеведущим какого-то шоу: «Где у таких мужчин находится точка «джи»? На пульте телевизора? На дне рюмки?» Но тут же у неё мелькнула другая мысль: «Не слишком ли крепко достается от меня мужчинам? Я их щажу. Женщинам я в лицо не такое ещё говорю. Они адекватно воспринимают критику».

Председатель профкома сидит с лицом, приличествующим его теперешнему положению. И на заднем плане взбаламученное, но молчаливое море людей. На приставном стуле сидит Шибин из слесарной мастерской. Он всегда радостно-довольный, беспроблемный. Этакая тощая, костлявая, добродушная громадина. Он не одобряет Сидоренко своими широко раскрытыми, удивлёнными глазами. Нина Петровна из бухгалтерии – обычно уютная, милая и доброжелательная – растерянно моргает длинными белыми ресницами. «Всё, что происходит у неё дома, её волнует больше, чем работа. Наверное, для женщины её типа это правильно. А может, безразличие – защитная реакция организма в наше сложное время? Хотя какое такое сложное время? Все времена по-своему сложные. И вот что меня занимает: отчего все эти, поодиночке, в общем-то, хорошие люди, вместе, в коллективе, сильно дешевеют? Излишняя тактичность или зависимость тому виной?» – думает Елена Георгиевна.

А грубые, хлёсткие слова, как градины, продолжают сыпаться на голову Белкова. На галёрке зала, как неожиданный порыв ветра, опять пронёсся шелест возмущения.

– …Об остальном, учитывая границы моей компетенции, промолчу. Мне подвернулся удобный случай, и я воспользовался им, чтобы высказать своё мнение. Когда ещё такое представится? Для меня было огромной честью и удовольствием выступать перед столь представительной публикой. Искренне признателен всем присутствующим, – развязной артистической тирадой закончил свою речь Сидоренко, очень довольный собой.

Он вскочил со стула и, с невыразимым бесстыдством глядя на Белкова, отвесил ему насмешливо-торжественный, церемонный поклон. Потом галантно оправил свой видавший виды пиджак, оглядел зал, чтобы дополнительно получить удовольствие от оказанного ему внимания (о яркий миг мимолётной славы!), и с удивительно невозмутимым, беззаботным, даже безмятежным видом – очевидно вполне удовлетворённый увиденным – размашисто сел на своё место.

Елена Георгиевна подумала горько: «Похоже, он преисполнен высокомерия. Наверное, думает о себе: «Какой я умный!» Может, даже пребывает в самонадеянной уверенности, что является предметом всеобщего восхищения. Считая свою концепцию единственно верной, он не догадывается ни о своём скудоумии, ни о явной невоспитанности. И это самое страшное». Она готова была вскочить с гневной отповедью, даже чуть привстала, стараясь рассмотреть то место, где, по её предположению, с наибольшей вероятностью должен находиться Сидоренко. Но головы и спины надежно скрывали от неё неприятный объект её брезгливого внимания.

Инна опередила ее:

– Ого! Зрелище поистине захватывающее. Ну и молодёжь, я вам доложу! Устроил «малыш» старику Ватерлоо. Шут гороховый. Тормози. Кому ты задал унизительную трёпку? И как только ты позволил этим гнусным словам сорваться с твоего поганого языка! Мальчишка! Рехнулся, что ли? – громко возмутилась она и сердито взглянула в сторону зарвавшегося Сидоренко.

Она брякнула первое, что пришло ей в голову и, похоже, это принесло ей облегчение. В зале повисла согласная тишина. Но Белков не отреагировал.

После безапелляционной речи «подмастерья» Сидоренко, как полушутя всегда называл этого лаборанта Белков, лицо его ещё больше омрачилось, и он стоял с выражением угрюмой пришибленности. Только пальцы рук то сжимали потертые полы куцего пиджачка, то нервно теребили пуговицы. Он как бы сдерживал себя, подыскивая нужные слова. И вдруг вскинулся, точно нечаянно задел оголённые контакты заряженного конденсатора, быстро облизал пересохшие губы, повернулся лицом к обидчику и глухо выдавил сквозь изъеденный частокол мышиных зубов:

– Много себе позволяешь! Возьми назад свои мерзкие слова. Не вижу предмета для зубоскальства. Я вынужден заявить, что неизвестно ещё, как твоя жизнь обернётся. Думаешь, с прошлым окончательно покончено? Такие, как ты, позволяют надругаться над памятью… Прошу принять во внимание, что я имею достаточно сведений, подлинность которых не подлежит сомнению…

Зачем понадобилось меня оскорблять? Хочешь, чтобы я тоже обижал, оскорблял, или не допускаешь, что это возможно? С таким характером ты никуда не устроишься и нигде не удержишься. Скажи спасибо, что тебя пока здесь терпят. Или считаешь, что нет на таких, как ты, управы? Найдётся! Надеюсь, и мне ещё представится такая возможность. Думаешь, старые мозговые извилины уже не работают? Я могу подписаться под каждым своим словом, – неожиданно для всех угрожающе холодно начал Белков, успев оправиться от замешательства. И тем ввёл всех в заблуждение.

Казалось, ещё миг – и он разразится какой-нибудь безобразной вспышкой гнева или нелепым поступком. Но, видно, этими словами, произнесёнными для поднятия собственного имиджа, Белков просто пытался спастись от поражения в жёстком споре с молодым нахалом. На большее его не хватило. И это согласовывалось с его характером.

В мыслях мы часто допускаем то, чего в жизни никогда бы не сделали. Размышляя, мы сбрасываем отрицательные эмоции, в своём воображении больше и злее ненавидим, готовы убить, ни на миг не ослабляем смертельную хватку, неоднократно проигрываем сцены унижения и падения врага. Человеку свойственно бороться, укреплять, расширять и защищать своё жизненное пространство. Но то ведь в мыслях… Вне всякого сомнения, Белков не полностью отдавал себе отчет в том, что говорил.

Ответа от Сидоренко, конечно, сразу не последовало. Он собирался с мыслями.

И тут встал аспирант Миронов – он был из деревенских, – сверкнул светлыми глазами и молча пошел по направлению к Сидоренко. Зал настороженно замер. Непредсказуемая ситуация. Миронов спокойно подошел к «герою», положил свою крепкую руку ему на плечо и, даже не сжав его, дал понять о своём радикальном намерении. Сидоренко также молча, как под гипнозом встал, медленно вышел из своего ряда и проследовал к двери. И только перешагнув порог зала, опрометью бросился наутёк.

«Нашёлся-таки человек, выпроводивший наглеца», – удовлетворённо подумала Елена Георгиевна. И ей показалось, что весь зал вздохнул с облегчением.

И вдруг Белков издал мефистофельский смешок. На лице старика неожиданно промелькнула горделивая усмешка. Точнее сказать, он просиял страшновато-счастливой, затаённой улыбкой, буквально на одно мгновение с победным видом глянул на присутствующих и тут же опустил глаза к полу. Только, видно, не сразу справился с лицом. Многие заметили, что глаза его в тот момент смотрели недобро, словно давая немое заверение в том, что ещё допечёт он всех своими высказываниями; в затравленном взгляде мелькнули злые колкие искорки, и это никак не вязалось с его предыдущим жалким, растерянным видом.

Синеватые склеротические жилки под дряблой кожей его длинного тонкого носа на фоне побледневшего лица потемнели ещё больше, и это тоже наводило на мысль, что много ещё непроизнесённых слов осталось в преклонённой голове выступавшего, с тайным удовольствием предвкушавшего что-то для всех неожиданное.

Ропот прошёл по рядам. Недовольство зала было столь непритворным и очевидным, что оно не ускользнуло от внимания профессора Святковского, который, занятый своими мыслями, невнимательно следил за развитием спора и бесстрастно взирал на «разминку» сотрудников. Он сдвинул брови и быстро обернулся к Катасонову. Они обменялись недоуменными взглядами.

И тут Белков весь сжался, будто ожидая удара, потом вяло «опал». «И кому нужен этот затяжной, нудный, конфронтационный спор? Представляется мне, что речи некоторых людей, обладая на первый взгляд всеми признаками разумности и даже некоторой глубины, на самом деле не несут информации, заслуживающей внимания. В них нет смысла. – Елена Георгиевна успокаивает себя; пальцы, выбивавшие дробь на папке с отчетом, она сжала в кулаках, чтобы они не выдавали раздражения от вынужденного безделья. – Мне-то рассиживаться некогда – основная работа на кафедре ждет, – но ведь приходится терпеть, бред всякий выслушивать. Вот хотя бы этого потерянного Белкова, несуразностью своей вызывающего жалость.

Высох весь, потемнел. Сухой блеск слабовидящих глаз, в которых глухая изолированность выцветшей старости. Кажется, что тонкая нить его жизни готова оборваться, не выдержав груза печали. Какой смысл ему с таким пылом продолжать бессмысленный разговор? Эта тема не для собрания. Кому нужны его мысли-черновики? Зачем он цепляется за остатки заученных фраз и лозунгов? Он будто живёт в тягучем прошлом, во сне.

А этот Сидоренко? Как он позиционирует себя в современной жизни, в коллективе? Похоже, он из тех, которые весело появляются и легко уходят. Наверное, здесь долго не задержится. А потом что с ним станет? Надеюсь, этот диспут больше не повлечёт за собой сколько-нибудь значительной потери времени и мне удастся извлечь из собрания что-то путное… Что-то шеф застрял».

Елена Георгиевна окидывает быстрым взглядом весь зал: кто деловито строчит в своём блокноте, кто внимательно, с глубокомысленным видом погрузился в раздумья, некоторые торопливо просматривают компьютерные распечатки и роются в ворохе отчётной документации – и на их лицах тоже отражается сосредоточенная работа ума. Зевота раздирает челюсти Ивонова. Чашка кофе ему сейчас не помешала бы. Чувствуя ответственность момента, сидят притихшие, присмиревшие инженеры его группы.

А технологи задумчиво уставились в окно, дипломатично уклоняясь от неприятного спора. Там, на фоне серого неба, безуспешно пытается пробиться сквозь плотную хмарь чахлое, бледное осеннее солнце и продолжает одиноко торчать неподвижная стрела башенного крана. Рядом, на здании мэрии, колышется трехцветный флаг. Сегодня он вялый, безвольный. А на другой стороне площади добрый ангел на стеле, распахнув приветливые руки, желает укрыть своим широким плащом всех страждущих. Мелкий дождь всё ещё оставляет на оконных стёклах, долго глотавших городскую пыль, тонкие косые автографы. По мокрому, свежо чернеющему изломанному асфальту, нескончаемым нашествием фантастических жуков-роботов, ползут машины. По тротуару истаивающими в сумраке тенями мелькают силуэты людей. Приоткрытые фрамуги огромных окон НИИ упорно доносят монотонные, утомительные до головной боли шумы улиц – звуки жизни быстро разросшегося города.

Елене Георгиевне вспомнилась деревенская школа из её детства, урок истории. Вот так же, на подоконнике, сидела унылая мокрая ворона, и ветер хлестал дождем по стёклам, тополя сердито размахивали ветвями… И в том тоже была какая-то символика.