Се, стою у двери и стучу

И стали совсем уже не видны удаляющиеся фигурки, будто растворились с окружающими деревьями, небом, воздухом, Господней благостью…

А старенький автобус, фыркая и тарахтя, медленно поплыл все вперед и вперед, заметая следы неожиданно обретенных человеческих горя и радости…

СЛЁЗЫ ПОКАЯНИЯ

– Расскажите, пожалуйста, как Вы пишите рассказы, – попросила Наталья.

– Я люблю нанизывать слова – одно на другое, но так, чтобы после этих повествований оставалось чувство, словно на берегу, на песке, пишу, а набежавшая волна смывает. И не понятно: было или не было написанное?… И только щемящая легкая грусть оседает после в сердце, – так объясняла Татьяна своей приятельнице-христианке.

Наталья переспросила:

– А почему именно так?

– Ах, мой друг, этого не понять головой и только душой чувствуешь безошибочно. Люблю проникать в скрытую суть вещей… И от этого грущу.

– От красоты природы, от того, что все преходяще?

– Не только. Для меня всегда все пело – и листья клена поздней осенью, и ранняя трогательная весна, и душа человека, при ее очищении…

– Я поняла… Но разве так пишут православные писатели?

– А как?

– Ну, вспомните хотя бы иконописцев. К примеру, Андрея Рублева. Ведь он постился долгое время, молился, уединялся… И после очищения, осененный Духом Святым, писал «Троицу», «Спаса»…

Татьяна покраснела, стало стыдно из-за своего неразумения…

– А то, о чем Вы говорите – общие фразы. Давайте заглянем поглубже.

– Интересно, попробуем.

– Итак, я давно наблюдаю за собой. Меня, как верующую, поражало: то, как стёклышко, очищусь после проникновенной исповеди, то вновь в грязь. Излюбленный мой грех – гордыня. Плачу, плачу, бывало, перед иконой Спасителя, что грешу, умоляю помочь исправиться, и вновь за старое… И надо Вам сказать – болела ужасно.

Это было трагично. Жила в каком-то аду. Заболею, понимаю почему, каюсь, чуть-чуть полегчает и вновь все повторяю. Даже страшно стало. Очень долго Господь терпел, очищая меня от одной болезни. В конце концов, стал давать и другие по очереди. Но я не изменялась. Вроде, премию огромную получу, если согрешу.

Татьяна задумалась. Сама отлично понимала о чем идет речь – такая же беда и у нее была. Казалось ей все про нее рассказывалось.

– Так вот, Господь не убивал меня, желая моего улучшения. А у меня самой не было сил. Только слабое, безвольное стремление. И однажды многое изменилось. Работала с одним человеком, который, как заметила, легко чужие денежки присваивал, фабрикуя подложные документы на расходы. Меня заставлял ему помогать. Я решила уйти с этого места. Но на прощание сказала, что он «уголовник», когда стал обсчитывать меня при расчете. Вспомнила, что он не учел одну, ранее выданную мне, сумму. Умолчала. Радовалась, что он забыл про эти деньги. Выходило, не он меня обманул, а я его. Куда и желание благое делось – Бога не огорчать. Прошел месяц. Вдруг сильно заболела. Истратила на лечение во много раз больше тех средств, о которых не сказала бывшему начальнику. Но дело заключалось не только в том, что поплатилась за сокрытие. Я поняла следующее – даже если тебя обижают, ты не должна защищаться таким же образом. У христианина одно оружие – правда. Больше потеряешь при обмане. Но и другие выводы сделала. Вижу, становлюсь жадной. Раньше по Божьей милости людям сочувствовала. Скажут денег нет, найду что-то в своем кошельке, и подарю. А тут стало жалко не только свои деньги отдавать, но и чужие. И такая мучительная неразбериха в душе поднялась – копеечную сдачу не решалась вернуть знакомой. Борьба со своими страстями становилась невероятно трудной. Я сама с собой рассуждала, а вернее враг внушал: «Ты же обегала весь город, доставая необходимое ей, выторговывала подешевле. Это же твоя заслуга, вот и оставь сдачу себе!». «Нет, – поднималось в сердце, – даром получил, даром отдай». Дело дошло до того, что когда ей объясняла: что почем, все время тянулась к кошельку – «великодушно» вернуть копейки. И вновь отставляла его назад, будто надо было сделать нечто невозможное, гору свернуть. Передумывала. Начинала себя успокаивать: «Свечку на эту сумму куплю и за ее здоровье в храме поставлю». И так все это серьезно происходило, что мне никак не открывалась абсурдность такой борьбы. Сдачу-то надо было сдать в размере стоимости разового проезда на городском автобусе…

В то же время другой приятельнице я пообещала вещь одну подарить, уже ненужную мне. А когда она, обрадовавшись, согласилась, стало жалко отдавать даром. То есть, поднималась буря в стакане воды. Не понимала, что это уловки врага – он потешается над моими воровством и скупостью. Раньше я благотворила и деньги всегда водились, а стала жадничать – они улетали, как в пропасть, непонятно куда.

И вот когда заболела, поняла – это расплата за грех удержания чужого. Господь открыл – наказана за воровство – болезнью. А за не смирение и осуждение – тем же грехом, который осмеяла. Почувствовала по воле Всевышнего, как этот грех присвоения – мучителен, соблазнителен, входит в кровь и плоть, и нет сил с ним бороться самой… И заплакала горько от такого прозрения. Это же болезнь. А недуг разве судится? Больным был мой начальник, а не уголовником. Еще по Божьей воле поняла – любой грех – недуг. Не стоит с легкостью вешать ярлыки на чужие поступки. Больных не высмеивают. А если и осуждают, то сами заблудшие, мнящие себя здоровыми… И вот после, как только начнут о ком-то судачить, говорю: «Да не он плохой человек, а болезнь плоха, которой страдает. Не смеяться надо, а молиться о его спасении».

– Перестали сами-то судить? Как мне это знакомо, знаете ли!…

– Нет, еще сужу. Но, слава Богу, Он сразу дает знать – заболеваю. Тогда льется из сердца скорбное: «Господи, прости!» Об этом мне и хотелось рассказать православному писателю, чтоб о настоящей печали и слезах написал – о грусти скорбного покаяния…

Вдруг Татьяна увидела, как слезы заискрились в глазах говорившей. Тихие, скупые, таяли на лице, и оно светлело, светлело, словно писалось прозрачной, нежной, неземной акварелью. Морщинки разглаживались, глаза оживали. Печально повисшие уголки губ, распрямлялись и все лучилось в гармонии просветления. И Татьяна впервые, всем сердцем, ощутила скорбную музыку души, сокрушенной настоящим раскаянием…

Нет, не ту щемяще-музыкальную, красивую грусть, о которой говорила вначале. А настоящую симфонию беспомощно мятущегося сердца, ищущего Бога и стремящегося к Нему в своем очищении… И странно… Ее сердце тоже возрыдало. Возвращаясь домой, она все время шептала про себя «Господи, прости все мои грехи вольные и невольные». Слезы медленно сбегали из глаз, словно незваные, робкие, обездоленные гости. Ей казалось, что даже природа догадалась, как она греховна, а вот она только сейчас поняла это, осознала. И не сама, а по милости Божией. О, сколько еще будет таких сокрушений на истинно-христианском пути у православной души по неизреченной любви Господней!

ПУТИ ГОСПОДНИ

Любовь… Она бывает раз в жизни. На поре ранней юности расцветает она. Сначала бутоном набирает силу, ежась от страха перед жизнью, от прилива жизни. Вдруг лопается. И, о чудо, распускается прекрасная свежая роза, робкая, стыдливая, очаровательная…

Они сегодня венчаются и расписываются. Последний штрих. Надета фата на головку, длинное со шлейфом платье, запутывает ноги. Ирочка, словно воздушное облако из кружев и цветов, садится в машину, где уже ждет Славик – высокий, основательный, улыбчивый. И они мчатся в неизвестное будущее.

В полумраке храма поблескивают лампадки перед иконами. Вот они уже держат зажженные свечи в руках. Священник читает молитвы, подает кольца. Нет счастливей новобрачной пары и Ирочка тихо смеется… Так весенний ветер звенит колокольчиком в набухающих почками ветках деревьев, трава тянется песней к небу, радостно птицы щебечут, прилетев на родину. Узнать ее нельзя. Длинные каштановые волосы завиты, глаза, полные нежности, лучатся, теплой улыбкой одаривает весь мир.

Когда вышли из загса, жизнь приняла их в свои объятия. Солнце щедрой рукой рассыпало свежесть по траве, веткам деревьев, на полянки, крыши домов, души людей. Она встала в этот перезвон неги и счастья, забыв земное и тленное, закружилась от восторга…

К реальности ее вернула фраза мужа:

– Быстрее, быстрее, опаздываем. Путь не близкий из Красноярска в Иркутск…

– Да, поспешим…

Шумная толпа разместилась по машинам и победоносным шествием подкатила к крыльцу только что отстроенного дома. Ирочке он казался дворцом. Все в нем пело, сияло, искрилось. Ни пылинки. Чистота, простор, свежесть. Это великолепие подарил Славику его папа для них, двух влюбленных.

Завтра рано утром они улетают к ее родителям. А сейчас – веселье, сборы, тихая светлая радость. Она не одна, их уже двое: муж и жена. Как сложится их жизнь? Дал бы Господь любовь и взаимопонимание… Живо представила своих родителей, жалеющих друг друга. Главой семейства оставался отец, но мама его обожала.

– Что это ты загрустила, дорогая?

– Соскучилась по родителям. Жаль, что их не было на нашем торжестве. Мама болеет, а папа боится оставить ее без присмотра. Как прекрасно, что существуют такие отношения между людьми, и как грустно – их нет рядом…

– Любимая, я понимаю тебя, разделяю твои чувства. Мы не виноваты – дату регистрации назначили именно на сегодняшнее число.

– Я не упрекаю тебя, но…

– Что же это за но?

– Раньше так не делалось. Если происходило что-то из ряда вон выходящее, переносили день свадьбы.

– Дорогая… – Славик решил возразить и вдруг, махнув рукой, словно зачеркивая что-то, попросил:

– Не будем пока об этом, хорошо?

– Да, да.

– А сейчас спустимся к застолью, а потом соберем необходимые вещи и – в дорогу.

Чтобы быстрее попасть к ней домой, они летели самолетом. Сначала покачивало. Ей было невообразимо страшно, когда срывались в воздушные ямы. Замолчав, читала молитву «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха Нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…» (Пс.90) Всегда, когда чего-то боялась, читала про себя этот псалом.

Постепенно болтанка и страх отступили. Монотонно-однообразное жужжание в ушах, сердце. Утомившись, склонила голову к плечу супруга и уснула, держась за поручни кресла. В голове все перемешалось: явь, сон. Вздрагивая от напряжения, просыпалась, вновь впадала в забытье. Угнетала какая-то затягивающая в сонную тину дремота.

В одну из встрясок, сквозь полусон, увидела, что Славика нет рядом. Она отдаляется от него вместе с креслом вниз. Едва мелькнув, его искаженное и залитое кровью лицо, исчезло. Решив, что это галлюцинация, резко встряхнула головой. Нет, она не спала. Все куда-то катастрофически отстранялось. Ира падала, вжавшись, вцепившись в сиденье. Падала, падала, падала вниз, живая, перепуганная, дрожащая. Только молитва ручейком сбегала с помертвевших губ. Замерла, силясь что-то осмыслить, и не понимала. В голове бился страх. Потом сердце сковал ужас – лишь бы не выпасть из кресла и не забыть слов псалма. Она пролетала над тайгой – чужой, устрашающей, как ее теперешняя жизнь – пустая, бессмысленная…

Исчезли любовь, надежды, радость. Остались: отчаяние, ручки кресла, сжимаемые до боли, и молитва. Все кружилось и рвалось: воздух, сознание. Иногда казалось, что она произносит не те слова, иногда, что выкрикивает их на всю вселенную. Они оглушают, рвут перепонки. Потом опомнилась – ее никто не слышит, кроме нее самой…