Жила-была одна семья

– Я?! – Ира еле сдерживалась, чтобы не захлебнуться от смеха.

– Да, а ты что, против?

– Ну, я так понимаю, что в ближайшие два года ты будешь занят другими вещами, так что с ответом можно и подождать?

Изя заглядывал в листок, что-то проверял в фигурах и цифрах и удовлетворенно соглашался: «Можно», – и отбывал восвояси. А она отправлялась к маме и Саше со смехом докладывать о том, что обручена. «Но вы с папой можете не волноваться. В ближайшие два года на свадьбу раскошеливаться не придется».

– Я уже боюсь, Ирочка, что с таким подходом нам вообще никогда не придется раскошеливаться на твою свадьбу.

– Ты чего, мамуль? Мне всего двадцать.

– Уже двадцать! – И это говорила мама, которая еще вчера строго обучала дочь правилам игры. – Смотри, не провыбирайся.

– Не выбирая, нельзя сделать правильный выбор.

– Иногда и первое попавшееся может оказаться вполне приличным. – Мама настаивала.

Ира тут же вспоминала своего первого ухажера, который хвастался знанием двух стихотворений Евтушенко и ассортимента пива в ближайшем магазине, и брезгливо кривила губы:

– Нет, не может.

– Ох, смотри, Иринка! – И мама горестно качала головой. Что за напасть такая? Друзей хоть отбавляй, а ничего серьезного. А где новые знакомства взять? На девичьем филфаке очередь из женихов выстроиться не может. – Ох, смотри!

– Смотрю. – Ира подмигивала Саше, и они начинали дружно хихикать, а мама смотрела на них, смотрела, а потом тоже начинала смеяться. И так хорошо было, легко, беззаботно от этого общего смеха…

Но все это было до него. До похода, до Самата. Как давно это было! В какой-то прошлой жизни. Странно. Было в прошлой жизни, а не прошло, не заросло, не зарубцевалось. Так и слышатся отголоски в настоящем, так и ноет, будто в непогоду, старый шов. Как нелепо! Словно и настоящего никакого нет. А ведь есть. Вот же оно: стоит подбоченившись, смотрит вызывающе.

– Мам, так дашь телефон?

Ира тяжело поднялась из-за стола, покачала головой:

– Это, Мань, не выход.

– Что – не выход?

– Навязываться. Если с тобой не хотят общаться – не проси.

– А ты никогда не просила?

– Я? – «Лучше бы не просила».

– Ты. Не навязывалась?

Через десять дней после возвращения из похода Ира окончательно поняла: мысли о случайном приятеле с мехмата укрепились в ее сознании так прочно, что необходимо срочно либо найти им какое-нибудь оправдание, либо получить веские основания для того, чтобы окончательно избавить от них свою голову. И того и другого добиться можно было одним-единственным образом: найти повод для встречи. Одной из любимых ее песен была как раз та самая, про веселый ветер, а там, как известно, «кто ищет – тот всегда найдет». Нет, она не собиралась караулить, ходить в главное здание, узнавать расписание. А без подобной информации вероятность того, что студент филологического факультета МГУ может случайно столкнуться с «математиком», равнялась бы согласно известной теории Эйнштейна сотым долям процента. Можно месяцами не встречаться с соседями по подъезду, поэтому и ждать свидания с человеком, который все учебное время проводит в другом здании, было бы таким же нонсенсом, как подкарауливать медведя в лесу глубокой зимой. Ира, конечно, ощущала себя охотницей, но мерзнуть в сугробах в безнадежной засаде не собиралась. В конце концов, не зря же она с таким трудом выторговала у родителей разрешение взять в поход не только Сашу, но и новую видеокамеру. Теперь она была счастливым обладателем хроники сплавов, хохота, ругани, утренней рыбалки и ночных бдений у костра. Несколько мучительных вечеров у магнитофона – и новые технологии освоены: смонтирован веселый, легкий фильм, который только и ждет, когда же друзья-походники соберутся на просмотр. Оливье нарезано, стаканы с терпким молдавским наполнены и…

– Давай, Иришка, включай, не томи душу!

– Сейчас, все придут.

– Так больше некого ждать.

– А Семка? Вы его не предупреждали?

– А Самат отказат. – Это, конечно, Борис не может удержаться от того, чтобы не поерничать и не покрасоваться. – Так что демонстрируй свой шедевр, а то я на свидание опоздаю. – Разве можно не потешить уязвленную гордость и не продемонстрировать, что к нему, красавцу и умнику, и без нее очередь строится?

– Почему? – Ира искренне надеялась, что сумела скрыть все, что скрывалось в этом вопросе, кроме простого любопытства.

– Да дела какие-то. Не все ли равно? Запускай шарманку.

Вечер казался безнадежно испорченным. И только под занавес:

– Ир, Саматик просил, если копии делать будешь, на него тоже рассчитывай, а я передам.

– Я сама передам.

Передала. И с тех пор каждый раз в любой лавочке, что пестрит яркими прямоугольными коробочками с названиями кинолент, у нее возникало смешанное чувство приятной волнующей ностальгии и одновременно непреодолимой щемящей жалости к самой себе. А жалеть себя не надо. Слабые тратят время на жалость. Необходимо быть сильной. И если ей тяжело было это сделать, то Маруся обязана хотя бы попробовать:

– Навязывалась, не навязывалась… Может, и навязывалась, потому и знаю, что ничего хорошего из этого не получается.

– Совсем ничего? – дочка вдруг улыбнулась. А Ира… Ира сначала подумала о том, насколько таинственным и необъяснимым может быть духовный мир подростка. Ведь только что хмурилась, шла в атаку, наступала, готова была драться до последнего. А вот почувствовала в матери что-то кроме простых наставлений и надоевшего менторства, поймала искренность и уже готова хихикать и сдаваться. Это только в первую секунду промелькнуло в сознании Иры, а потом простой, дружелюбный, даже кокетливый вопрос дочери обрушился на нее всем своим оглушительным, отравляющим существование смыслом, о котором ведомо было только ей самой.

– На, звони, если хочешь. Я только предупредила. – «А как еще разговаривать с всезнающей юностью? Уже ничего не запретишь, не докажешь, не отгородишь от мира. А так бы хотелось костьми лечь, закрыть, спасти, уберечь. Но разве получится? Свою ведь голову не приставишь».

Телефонная трубка покинула кухню в руке обрадованной Маруси, а Ира, вместо того чтобы почувствовать горечь от поражения (ее не послушали, ей не вняли, от нее поспешили избавиться), неожиданно испытала невероятное облегчение. Словно это напичканное электроникой чудо техники, исчезнув из поля зрения, на какое-то время освободило ее от многолетней ноющей боли. Она успела включить телевизор, полюбоваться своим едва различимым отражением в оконном стекле, отметить, что даже по сравнению с признанной красавицей – актрисой, у которой как раз в это воскресное утро «пока все оказались дома», она выглядит совсем неплохо и… И вся безмятежность коротких мгновений спокойствия исчезла вместе с порывистым скрипом двери.

– Спайдермен готов завтракать, – объявил муж, не скрывая разочарования. Конечно. Недовольство естественное и вполне объяснимое: она встала больше часа назад и даже чайник включить не удосужилась.

– Скажи Спайдермену, чтобы чистил зубы. Я сейчас все сделаю.

– Ир, что-то случилось?

– Нет-нет, ничего. – «Абсолютно ничего. Все в полном, совершенном, навсегда организованном порядке. Ничего не случилось, кроме того, что у меня умер брат, сестра живет своей жизнью, дочь не желает слушаться, а Самат позвонил в выходной. Впрочем, исключая Володину смерть, во всем остальном действительно нет ничего необычного».

– Так я зову Спайдермена?

– Конечно. Я же сказала: через минуту организую ему парочку жирных мух.

Муж вышел. Чайник начинал закипать, шипя и булькая. Ире казалось, что вся ее жизнь состоит из таких вот равномерных то нарастающих, то затихающих шипений и бульканий, какого-то неспешного кипения в котле вместе с идеальным мужем – приличным человеком и хорошим отцом, дочерью – раньше милой и послушной, а теперь хамоватой, но по-прежнему способной на проявление теплоты и участия, и сыном, чей образ в последнее время постоянно разрывался между человеком-Пауком и Росомахой. И если бы не то, другое, принадлежащее только ей и заставляющее время от времени, подобно вулкану, просыпаться, достигать апогея, неизбежного эмоционального взрыва, вслед за которым можно было на какое-то время успокоиться и остыть, она уже давно сварилась бы в этом старом, раскаленном, покрывшемся нагаром кратере своей судьбы.

9

Нитки не желали слушаться, проскальзывали сквозь пальцы, выбивались из общего рисунка, делая куклу похожей на странного ежа с длинными, торчащими во все стороны колючками. Даже не стоило пытаться создавать что-либо, чтобы получить такой никуда не годный результат. Ведь собиралась же отдыхать. Дала слово и себе, и своей голове, и рукам, что возьмет тайм-аут, не станет высасывать идеи из пальца и напрягать мозги, глаза, кисти, измученные согревающей мазью суставы, которые давно нуждались хотя бы в непродолжительном избавлении от того, чтобы что-то скреплять, ретушировать, клеить, красить и связывать. И вот пожалуйста – тело бунтует и не желает мириться с обманом. Ему обещали месяц безделья, несколько недель безмятежного отдыха в компании любимых людей. А получилось одиночество в четырех стенах и единственное желание: выпить чего-нибудь прохладительного, чтобы хоть немного помочь не справляющимся с жарой кондиционерам. Поэтому и не клеилась работа, и не получалась кукла, и не наступало желаемого облегчения. Саше это и казалось странным (новый замысел всегда отвлекал ее, возвращал утраченное равновесие, поднимал настроение) и, с другой стороны, вполне обыденным – совершенно естественным. Она так настроилась на заслуженный отдых, что не имела права у себя его отнимать. Но разве она виновата в том, что единственным желанием, охватившим все ее существо после той неожиданной встречи, было как можно быстрее исчезнуть из Монреаля. Ни этот город, ни страна уже не казались ей не только хотя бы мало-мальски симпатичными и достойными, во всяком случае, мимолетного изучения. Напротив, теперь каждая встречная скамейка, любая клумба, не говоря уже о зданиях, памятниках и красотах природы, стали внушать ей непреодолимое отвращение. Для обычных людей Монреаль продолжал источать ароматы моря, свежей рыбы, легкого французского шарма, перемешанного с динамичной деловой жизнью, терпкого красного вина и обжигающего кофе, медленно потягиваемого в уютных кафешках. Город продолжал поражать гордым величием, разбавленным милой сердцу простотой и дружелюбием широко распахнутых дверей музеев, галерей, магазинов и ресторанов, но для Саши отныне каждая картина в музее Монреаля, любая, даже самая выдающаяся скульптура в его галереях, самое изысканное кушанье от знаменитого на весь мир шеф-повара или модный кардиган, выставленный в бутике известного дизайнера, – решительно все приобрело одинаковый запах. Да и каждая деревушка Канады, лес, тундра, ледник – все имело одинаковый неистребимый тошнотворный запах. Запах предательства.

Дальнейшее пребывание в стране, совсем недавно казавшейся ей интересной, полной ярких красок и волнующих впечатлений, в одно мгновение стало абсолютно невозможным. Она никогда не смогла бы вспомнить, как вновь очутилась в Монреале, в какой спешке собрала вещи, как приехала в аэропорт. Опомнилась, лишь когда сквозь пелену затуманенного сознания проступила мысль: «Эта девушка за стойкой, только что любезно улыбавшаяся и говорившая спокойным тоном, вроде бы чем-то недовольна». Служащая аэропорта и правда вышла из себя, пытаясь чего-то добиться от молодой женщины, застывшей около стойки и упрямо повторявшей:

– Мне билет. Мне билет.

– Я уже в пятый раз пытаюсь выяснить, куда вы хотели бы полететь?