Евгения

– Не знаю, я подумаю, – подытожил Григорий и, повернувшись к беседке, дал понять, что разговор окончен.

* * *

Григорий разделся и вошел в холодную воду. По телу побежали приятные мурашки. Волосы на груди встали дыбом. Григорий зашел дальше и нырнул. Крепкими гребками он поплыл вдоль берега, далеко за границы купальни.

«Господи, как хорошо-то!» – думал он, плескаясь в упругих речных струях. Над головой носились стрижи и ласточки. Противоположный берег местами был крут, и там гнездилось множество речных птиц. Вволю накупавшись, Зотов младший вышел на берег. Он был тут хозяином, а потому не остерегался, что кто-то посмеет зайти на территорию его усадьбы. Прямо голышом он упал в горячий песок, положив руки под голову. Ветерок приятно овевал мокрое тело, по смуглой спине стекали капельки воды.

«Я себя хорошо чувствую, – мысленно передразнил жену Григорий. – Так хорошо, что мужу не даешь… Зато готова скакать, чтобы какими-то фиглярами любоваться. Ба-ла-ган! Твою мать! Ну, ладно эта, блаженная, ей что ни дурно, то потешно. А моя-то куда? С пузом, да на спектакли? Вот родит, я с ней строже стану обходиться. Больно много воли себе взяла. Прав отец – нельзя баб распускать».

Он незаметно задремал, и снова в его сон прорвался образ негодной Женьки. Во сне он видел ее голую, с раскрытыми солнцу руками.

* * *

Иван Ильич к обеду не поспел, а прислал нарочного с запиской, в которой сообщил сыну, что задержится по делам Земства дня на три.

Глава 3

После обеда сестры и мать пошли в свои спальни, чтобы отдохнуть, пока не спадет на улице жар. Григорий навестил жену перед поездкой и чмокнул ее в теплую, примятую подушкой щеку.

– Гриша, ты когда вернешься? – сонным голосом спросила она.

– Точно не знаю, если будет поздно, то заночую в поле, в охотничьем домике. Ужинайте без меня.

– Ну, ты все-таки постарайся вернуться, – протяжно канючила она. – Я буду скучать.

– Чего вам с сестрицей скучать-то? Чай, развеселит она тебя. Она же у нас та еще хохотушка.

– Ты ее не любишь, дуся… Что плохого она тебе сделала?

– А чего мне ее любить? Пусть ее муж будущий любит. А я-то тут причем?

– А ты знаешь, у нашей Женечки есть уже жених, – радостно отозвалась Алевтина.

Григорий аж застыл, оправляя голенище изящного сапога.

– Жених? Не рано ли? Ей же еще год в институте учиться.

– Что ты, у них на курсе есть две девушки уже замужние. На занятия ездят из домов своих мужей.

– Развели богадельню! Никакой скромности.

– Ну, чего ты так? Папенька сказал, что только через год свадьбу им сыграет.

– А кто он таков?

– Ой, он очень богат. Отец его владеет кучей мануфактур в Самаре, Нижнем и Вологде. Еще где-то. Не помню точно. Что-то с тканями связано и кожей. И с продовольствием. Его зовут Леонидом. Ему уже двадцать три, но он не женат. Они познакомились с Женечкой на балу, в ее институте. Вернее, наши родители свели их вместе, ради знакомства. Наш папенька и отец Леонида – хорошие приятели и компаньоны. В сущности, все было определено еще с детства. Их еще в раннем детстве нарекли женихом и невестой. А тут они еще познакомились, и, к счастью, очень понравились друг другу. И он стал ездить к ней. Дарит дорогущие подарки, цветы. И внешне он необыкновенно хорош. И любит ее, похоже.

– Ну хватит, языком чесать, – громче обычного оборвал жену Григорий. – Чего ты тут сплетни бабские мне рассказываешь? Некогда мне тебя слушать.

– Ну, какие же это сплетни? – обиделась Алевтина. – Я правду говорю. Он Женечке пишет, знаешь, какие письма? Она мне давеча читала. Там все стихами.

– Довольно, я сказал, – лицо Григория покраснело.

Он схватил арапник и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Алевтина легла на спину, нижняя губа дрогнула, по щекам полились слезы.

* * *

Конюх приготовил ему одноместную коляску тильбюри[3 - Тильбюри? (тильбери?, от англ. Tilbury) – лёгкая открытая двухколёсная карета, с крышей или без, разработана в начале XIX века лондонской фирмой «Тильбюри» занимавшейся производством карет на Маунт-стрит. Предназначалась для быстрой езды по сельской местности и труднопроходимым дорогам.]. Несколько лет назад Зотов старший заказал ее в Лондоне. Эта роскошная легкая коляска, имеющая упругие листовые рессоры, грязезащитную панель, большие колеса, изящную подножку и крытый кожаный верх, не смотря на раритетность, была предметом острой зависти зажиточных уездных обывателей. Как, впрочем, и многое другое в богатом хозяйстве Зотовых. Зотовы никогда не жалели денег на предметы роскоши, но любили, чтобы все они были добротны и служили долгие года.

Орлик, сытый, породистый жеребец-трехлеток каурой масти, запряженный Павлом Никанорычем, поигрывал мускулами и прядал ушами. Хвост коня мерно взлетал возле лоснящихся боков, отгоняя мошек и комаров.

Григорий ловко вскочил на повозку и тронул поводья. Сначала он скакал медленно, но по мере того, как в его голове закипали мысли о Евгении Разумовой, этой низкорослой пигалице, институтке, он понукал коня на быструю езду.

«Жених у нее, сын миллионщика. Надо же! Как вас расперло! Ни кто попади! Стихи он ей пишет! Хлыщ!»

Орлик удивленно косился на хозяина. Конь редко видел Григория в таком настроении. А нынче хозяин гнал его почти во весь опор. Не разбирая дороги, рискуя перевернуться на кочках и ухабах, повозка Григория Зотова влетела на поле, где шел покос. Зотов младший потянул поводья и притормозил. Он ловко спрыгнул с подножки тильбюри и быстро пошел к косарям.

– Ну как, мужики, завтра управитесь?

– Должны, ваше благородие.

– Старайтесь, я вам к концу работы и водки дам, и угощений принесу, – пообещал Григорий. – Бабам скажите, чтобы старались.

Против обыкновения, Зотов не подошел к стогам, на которых работали женщины. Ему не хотелось ни с кем шутить или просто разговаривать. Несколько баб, отовравшись от работы, с удивлением смотрели вслед молодому хозяину. Их белые головы в платках, завязанных от солнца по самые глаза, прощально мелькнули вдалеке, а колеса повозки уже несли его по пыльной дороге все дальше. Григорий гнал Орлика, а взгляд пытался ухватить на лету хоть одно дерево или ветку. Казалось, что по обеим сторонам от ездока, навстречу ему, летит живая зеленая масса. Сосны, ели, березки, опережая друг друга, бежали навстречу. Спустя четверть часа, деревья пошли реже, показались огромные луга возле села Николаевское. Григорий потянул поводья и повел коня тише. Орлик радостно фыркал. Они повернули на луг.

– Загнал я тебя, дружище. Весь вспотел ты, поди, – рука Григория потрогала бока, плечи и круп коня. – Ну, ничего. На Горевое сегодня не поедем. Тут переночуем. Я распрягу тебя, и ты отдохнешь. А сам пойду к бабам на стога.

– Мужики, кузнец к вам приезжал? – спросил у косарей Григорий.

Трое крайних перестали косить и повернули головы к хозяину.

– Приезжал, наточил. Благодарствуем, барин, – отвечал за всех высокий, мосластый мужик в длинной линялой рубахе и колпаке из войлока. По лицу мужика обильно струился пот.

– Когда управитесь?

– Дня через два, не раньше.

– Ну, добро. Хорошо хоть вёдро стоит. Трава сухая. А то зарядят дожди, так все сгниет.

– Нет, погодка нынче славная. Нам, барин, надоть еще на своих наделах косить. Молимся, чтобы краснопогодье еще с недельку-то постояло.

– Ну, дай бог. Постоит, братцы. Всем хорошо заплачу, еще и водки поставлю.

– Водки-то само собой, но только опосля работы, – хмуро возразил крепкий и молодой крестьянин в синей рубахе, со светлым и прямым взглядом. – Ты нам, барин, водки раньше времени не покупай. Дай, дело сделать. А то наш брат такой – налижется от дармовщинки, и весь покос проворонит. А потом плакать вместе со скотиной зимой будет.

– Что вы, мужики, я же потом. После покоса.

– Иван Ильич знает ужо нашего брата, о водке даже не сулится, – не смущаясь, продолжил молодой мужик. – Не соблазняй и ты нас, твое блахородие.