Путь жизни

Похоже, что у отца были также две сестры – Сарра и Деббора.

Упоминается аттестат отца: «вступив в АЛЕКС..КОЕ реальное училище 14 августа 1901 году и окончил 8 июня 1909 году полный курс по основному отделению при отличном поведении». Указываются и оценки: «по закону Божиему – 5, так же как и по истории и черчению, по немецкому и французскому языкам – 4, а по русскому – 3». Это вызывает улыбку и удивление, ибо много позже он был безукоризненным корректором.

Не совсем понятна запись о том, что после службы солдатом в 105-м Оренбургском полку «он попал в плен и определен в первобытное состояние 23 мая 1918 года освобожден от воинской обязанности. В плену был…комиссия сочла его освободить в первоначальное состояние…» Есть его фотография в этом возрасте.

Упоминается отец и в фонде агрономического факультета Университета.

Борис Хенах, впоследствии мой отец. Пермь

Вернёмся к родственникам отца. Калинины ушли из Воронежа 07.07.42 пешком до Грязей, оттуда с пересадками в Деево (Рязанская область). Дору при этом потеряли. Дора работала в Пединституте препаратором кафедры химии и уходить из Воронежа не хотела. Их коллектив бросили на рытье окопов до августа. От нагрузки у неё произошёл психический сдвиг. Отец Геры работал в особом отделе железной дороги и с начала войны находился на казарменном положении. В 1944 все собрались в Липецке. Отец умер от туберкулёза в 1947 году в возрасте 51 года. Дора в Липецке до 1949 года была на инвалидности по психическому заболеванию, после чего до 1958 г. работала на санэпидстанции. Умерла в 1983 г. Последние годы была в тяжелой степени старческого склероза (болезнь Паркинсона или Альцгеймера?) и доставляла семье массу неприятностей. Гера была замужем за Николаем Ивановичем Степановым, инвалидом войны, который умер на два года позднее Геры (Гера – в 2008 году).

Согласно сохранившемуся собственноручно написанному отцом Личному листку по учету кадров, он в 1910 г. окончил Пермское реальное училище, в 1910–1914 гг. учился в Льежском политехническом институте, в 1932 окончил полуторагодичные курсы техредов. В 1919–1921 работал в Екатеринбурге (инструктор профтехобразования в отделе народного образования), с 1921 – в Москве (корректор – литредактор – корректор до конца жизни).

Из того же листка следует, что его отец – паровозный машинист (не исключено, что истина скорректирована в угоду советской целесообразности), умер до революции.

Но на мой запрос в облархив Перми (дважды) ответили, что никаких данных о Хенохе не нашли, а еврейская община просто не ответила. Зато в Брюсселе в телефонной книге Хенохов 1,5 листа. Три запроса в Льеж остались без ответа.

Понимаю, что переварить приведенную здесь информацию о семейных связях трудно.

Весной с помощью брата Миши (он работал экономистом в тресте Главмаслопром) мама получила работу (без жилья) в какой-то глуши в области. По разным причинам за войну она пять раз меняла работу, и мы переезжали, проживая в случайных углах и перебиваясь с пшена на воду. В одном месте (то ли Фокино, то ли Сомовка, а ещё было Варварино) ей выделили участок земли в 5 км от деревни, на котором она посеяла просо (это при её-то зрении, плохом сердце, отсутствии опыта и полном неумении ориентироваться), а потом собрала урожай и на себе принесла домой. Работали тогда без выходных и ненормированно, так что свои «сельхозработы» она выполняла в темноте.

С Варварино связана история с систематическим угоранием. Мама работала допоздна, и в доме, кроме меня, была только пожилая хозяйка. Она топила печь и закрывала трубу ещё до полного прогорания дров, так что у меня начинала болеть голова, и я на грани потери сознания выбирался на лестницу в сени. Лучше мёрзнуть, чем мучиться в угаре.

В меру своих сил и существенно нам помогал мамин брат Иосиф. Он присылал нам посылки с «мелочами» – галантереей, которая в Москве ещё была, а для села такие вещи были большой ценностью, это нас поддерживало. Хотя жизнь московской семьи тоже была скорректирована войной – на какое-то время они эвакуировались в Куйбышев, но вскоре вернулись. В Михайловском мы получили от них денежный перевод.

В трёх местах мама устраивала меня в детсад, в других я пасся самостоятельно. В пятилетнем возрасте состоялось моё первое публичное выступление. Дело было в январе. Мама взяла меня на торжественное собрание, посвящённое годовщине Ленина. После официального доклада партсекретаря варзавода (это Фокино, мы жили при Варзаводе, который делал варенье для армии) прозвучал вопрос: «Кто хочет выступить?» Наступила тишина, желающих не было, и на сцену пошёл я. Там, встав на табуретку, я прочитал стихотворение о Ленине. Успех был большой.

Там мы жили в каком-то казённом помещении. Помню, что хлеб мама пекла сама в печи (и этому пришлось научиться!). Мне разрешалось слепить свою маленькую булочку из ржаного теста и запечь вместе с большой.

Неместная внешность и совсем экзотическая фамилия не проходили без последствий. Ещё раньше, в Чугунах, где мама работала экономистом на спиртзаводе и мы жили у Лизы Дедюкиной, я ходил в детский сад спиртзавода, располагавшийся в двухэтажном доме с печным отоплением. Местные старшие мальчишки в пути и на входе «угощали» меня кличками, снежками и тумаками. Так что девочка лет четырнадцати-пятнадцати (тоже из эвакуированных) временами сопровождала меня, при этом доставалось и ей. Наверно, непривычно чёрная шевелюра подвигла одного из моих «коллег» сбросить мне на голову полено со 2-го этажа, когда я был на первом. Пролом, кровотечение. Может быть, этим эпизодом объясняются отдельные странности в моём поведении (ха-ха). Там же, в Чугунах, нас выводили летом на подкормку, когда появлялась земляника. Сообщаю рецепт и технологию: сорвать лист берёзы, сорвать ягоду земляники, положить ягоду на лист и свернуть эту композицию пирожком, после чего съесть. Большим лакомством считалась дуранда.

Мама организовывала подкормку дома, собирая в лесу малину. Преимущественно на опушке, чтобы по звукам не терять направление для возвращения. Однажды, как она рассказывала, она отчётливо услышала, как кто-то шумит и дышит по другую сторону куста. Когда она окликнула «кто тут?», этот кто-то с треском бросился наутёк. Скорее всего, малиной лакомился медведь.

И ещё один источник пополнения нашего рациона – погибшие куры. Дело в том, что в те годы Казанское шоссе проходило по деревенской улице (позже шоссе прошло в километре от деревни). И, хоть и не часто, по ней пролетали машины. Попавших под колёса кур хозяева не ели, а отдавали нам.

С военной порой связаны ещё два воспоминания.

Наверно, тогда мы жили в Чугунах. Отцу в Москве сделали операцию, после чего полагался длительный больничный отпуск. И он приехал к нам. Чтобы не сидеть на шее, он устроился ночным дежурным на конюшню и спал там около лошадей.

Характерный для Москвы того времени и трагический с моих сегодняшних позиций эпизод. Это из рассказов отца. У отца в Москве был давнишний близкий друг Александр Александрович, в семье которого любимым членом была собака (такса, кажется). С продуктами питания стало настолько туго, что все они были на грани гибели от дистрофии. Александр Александрович с собакой и чемоданом выехал из города, зашёл в глухой лес, уложил собаку в чемодан, запер чемодан и, оставив его в лесу, вернулся в Москву.

И другое, совсем другое. Видимо, у нас с мамой были выезды в Горький. При этом она оставляла меня в семье земляков по Белоруссии. Их фамилия была Почтарь. Это были немолодые супруги и две дочери. Отец семейства, наверно, занимал солидную должность, только этим можно объяснить благополучие и даже преуспевание (так, по контрасту с нашими мытарствами, мне запомнилось) в этом доме. Хозяйка не работала, и в квартире царил идеальный порядок. Ко мне отношение было выше всяких похвал. Мы бывали там и после войны, а я – и много позже, когда родителей уже не стало, их дом был снесен. Дочь Гута с семьей жила недалеко от бывшего родительского дома, муж её Головань дорос до уровня главного конструктора Гидромаша; у них была милая дочка Полина немного моложе меня, получившая музыкальное образование и работавшая затем в консерватории.

Младшая из сестёр Фира вышла замуж за Абрама Христофоровича Розен-блюма – милейшего человека, прошедшего войну и работавшего начальником ЦЗЛ завода им. Фрунзе. Периодически мы с ним встречались, всегда он излучал тепло и приветливость. Умер он в феврале 2016 года в возрасте 94 лет. О судьбе остальных на момент написания этих воспоминаний я не знаю.

Но вернёмся к военной поре, ещё подробности.

1944–1945 годы мы жили в селе Михайловском Воротынского района. Это на восток от Горького, вниз по Волге около 130 км. Воротынец на правом берегу

(как Горький), а Михайловское – на левом. Довольно большое село: там и затон для отстоя судов, и леспромхоз. Село в трёх км от Волги, а детсад, куда мама меня устроила – в затоне, недалеко от берега. Жили, конечно, в частной избе, где нам предоставили «переднюю» – довольно большую и светлую комнату. В детсад я ходил сам, иногда после сада заходил к маме, она работала экономистом в конторе леспромхоза. Когда мне было без двух месяцев 7 лет (1944 год, Михайловское), в детсад пришли из школы познакомиться с потенциальными первоклассниками. Я был признан годным и 1-го сентября пошёл в школу. О школе воспоминаний не сохранилось, но через несколько дней туда нагрянула мама (отпросилась пораньше с работы), поговорила с учительницей. Видимо, та произвела неблагоприятное впечатление (мама потом говорила, что она и по-русски говорить не умеет), потому что мама увела меня прямо с уроков, упросила директрису детсада в порядке исключения подержать меня ещё некоторое время. Кстати, по некоторым признакам заведующая детсадом была тоже из эвакуированных – она отличалась нормальным русским языком.

Этот период запомнился травлей со стороны местных мальчишек, приездом отца, контактами с ещё одной еврейской семьей Кацнельсон, в которой был 16–18-летний парень, катавший меня на велосипеде.

Мама же стала пробиваться поближе к цивилизации. Думаю, что опять помог дядя Миша, и мы оказались в районном городке Семёнове. Это в 70 км от Горького на железной дороге Горький – Киров, около 20 тыс. жителей. Переезжали мы на полуторке. Опять частный дом почти в центре городка, недалеко двухэтажная школа, а на окраине – лагерь для военнопленных немцев, которые производили что-то из товаров народного потребления. Там мама опять получила работу экономиста в конторе.

Школа нас устраивала по своему уровню, учительница Худякова была несравненно более профессиональна, чем та в Михайловском; но большую часть дня я был предоставлен себе. На несколько месяцев зимы меня даже приняли в детский сад, откуда я приходил в холодную избу, зажигал керосиновую лампу и растапливал печку, чтобы прогреть избу до прихода мамы. В контору я тоже ходил, и меня запускали на территорию лагеря, где было безопаснее, чем на воле. Немцы со мной возились, играли, сделали мне самокат на шарикоподшипниках, на котором я катался по единственной в городе 300-метровой асфальтовой дорожке в центре. Мама водила меня в баню (женскую), где я встречал своих одноклассниц. Запомнилось событие – охотник продал нам на мясо убитого им глухаря.

Несколько штрихов, характеризующих мой уровень в то время.

В детском саду у меня несколько необычный статус: спать не обязательно, зато быть на улице могу сколько угодно. И вот я ползу по двору детсада по-пластунски в глубоком сугробе «как разведчик на линии фронта», забивая рукава и валенки снегом.

Открутив с маминого театрального бинокля (ума не приложу, как он сохранился в наших эвакуационных скитаниях) объектив, я хвалюсь им в классе, что-то рассматриваю через него, пока Худякова не отбирает его у меня. Вернуть объектив так и не удалось: она его потеряла.

На дом задали стихотворение. Чтобы заучить его, я его громко декламирую в будке туалета около маминой работы. В другой половине туалета – мамина сотрудница, которая потом хвалит в конторе мою декламацию.

Из детсада домой я возвращаюсь раньше мамы, в этом случае растапливаю печь в остывшей избе. Чтобы загорелись сырые дрова, поливаю их керосином. Нечаянно керосин проливается на пол. Чтобы он скорее высох и не было нагоняя от мамы, я подогреваю лужу на полу горящей газетой.

В апреле 2019 г. мне удалось с экскурсией побывать в Семёнове. В этой поездке я пробежался по улице 1-го Мая, где мы жили, и нашёл ближайшую школу, где, предположительно, проучился в первом классе. Всё мало узнаваемо: прошло 74 года! Совершенно преобразилась центральная площадь, на которой в 1945–1946 гг. было одно административное здание, а в начале нашей улицы мне помнилось здание с трубой, похожее на электростанцию. Теперь периферия площади обросла постройками различного назначения, а первый квартал «моей» улицы застроен новыми большими красивыми зданиями.

Летом мы снялись и поехали в Москву. По-моему, мамины силы в части проживания в глуши, на частных площадях, кончились.

Мы разместились в «казарме», в которой отец провёл войну и где ещё оставалось несколько десятков коек. Но, поскольку это была мужская казарма, нам за ширмой выделили уголок. Возможно, территориально это было в районе Бульварного кольца.

Улица «1 мая». Семёнов, 2019

Школа № 1 на пл. Корнилова, 2019

Мама сделала безуспешную попытку восстановить свои московские права. Официально нам отказали потому, что дом наш в Москве был разрушен бомбардировкой.

Несколько раз были у Залесских, которые жили тогда в Студгородке, на ул. Подбельского. Не раз я оставался в квартире один, а когда возвращались взрослые, докладывал о своих достижениях за день. В частности, по освоению Сашиной (перед поступлением в авиационный техникум Абраша стал Сашей) мандолины. Рая работала врачом, Саша на фирме Туполева, Белла в это время училась, а Иосиф работал в Госплане.

Кстати, об Иосифе. В Москве его работа была экономической, статистической. После войны он защитил кандидатскую диссертацию о сахарной свёкле. По воспоминаниям Ани, он читал на 17 языках (в том числе на иврите, арамейском, латыни, греческом, английском, немецком, французском и итальянском), говорил тоже на нескольких, почти написал (в стол) докторскую диссертацию.

Все европейские варианты трудоустройства при участии Иосифа, работавшего в Госплане, были без гарантии жилья – города были сильно разбиты, восстанавливалась в первую очередь промышленность. Единственное место, которое Иосиф сумел оговорить с приезжавшим директором (его фамилия была Май) – это Биробиджан, центр Еврейской автономной области (ЕАО) на Дальнем Востоке, ткацкая фабрика, где обещали жильё.

Основные надежды мамы по восстановлению в Москве или новому трудоустройству, но обязательно с предоставлением жилья, были связаны с ним – жильём.

Наиболее чётко из периода пребывания в Москве вспоминаются два сюжета.

Я один гуляю около нашего временного пристанища. Недалеко – трамвайная остановка. Я прохожу туда, вхожу на ступеньки вагона трамвая, выбираю момент, когда он снижает скорость на спуске и повороте, и «десантируюсь» (двери вагонов тогда закрывались вручную, а в тёплое время просто были открыты). Выпрыгиваю перпендикулярно движению, поэтому падаю на бок и больно ушибаюсь о булыжную мостовую.

Другой сюжет, уже когда было ясно, куда мы едем. Это огромная территория госскладов вещей эвакуированных москвичей. Мы получаем свои ящики, долго сортируем вещи, отбирая необходимый минимум, вновь укладываем отобранное в ящики, отвозим на товарную станцию Казанского направления и отправляем «малой скоростью» (это дешевле) в Биробиджан (вещи пришли через полгода).

Вспоминается отъезд. ОБЩИЙ вагон длинного состава. В открытое окно всовывается отец и спрашивает: вы в купе? Мы вспоминали этот вопрос с мамой тысячу раз. Ехать предстояло 10 суток. Каким «умным» я был в 9 лет, иллюстрирует такой факт. В долгом путешествии развлекаются по-разному. Взрослые проявляют внимание к ребёнку вопросом: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?». Я отвечал «Метеорологом». Только на меридиане Восточной Сибири в результате продолжения расспросов выяснилось, что я имел в виду астрономию.

Запомнилась охота за кипятком и какими-нибудь продуктами на станциях. Запомнился Байкал. Местами вагоны проходили по карнизам берега, едва не касаясь скальной стенки. Десятки тоннелей, крутые повороты, когда в окно одновременно видны паровоз и хвост состава. Опытные пассажиры предупреждали, где нужно покупать омуля – копчёного, солёного.

Наконец, прибыли. Название вокзала на двух языках. Обещанная квартира – в деревянном бараке без «удобств», с печным отоплением. Поднимающаяся с каждым днём река. Все разговоры – о наводнении.