Уход в затемнение

Тряхнуло. Резко схватившись за поручень, Николай аккуратно сполз на ближайшее сиденье.

– Зачем ты читаешь все эти книги? Только ради любопытства? – спросила Надя.

– Нет. Конечно, нет, – ответил Николай.

Его руки пытались покрепче завязать шнурки на коньках. Опыт подсказывал, что те имеют привычку постоянно развязываться, причем, в самый неподходящий момент.

– И зачем же? – спросила девушка.

Шапку с заячьим меховым ободком она надела чуть ли не по брови. Каждый раз, смотря ей в глаза, мужчина невольно улыбался. Полозья коньков отражали свет фонарей. Николай прищурился.

Внутренняя камера подчеркивала лишь пастельные тона голубого цвета, выбеливала все светлое, представляя его, словно искрящийся чистый лист бумаги, а остальное – погружала в глубокий беспросветный черный. Присутствовал и ярко-зеленый, но им были награждены лишь Надины глаза.

Казалось, помимо истекающих светом фонарей, белоснежного, покрытого мелкими ссадинами катка, черного беззвездного неба, летящего на них снега и ее зеленых глаз, в этом мире более ничего не существует. И глаза Надежды казались ему единственной, последней живой звездой во всей бескрайней вселенной, что обхватывала со всех сторон ледяной каток.

Она как-то особо глубоко вздохнула и, задержав воздух на пару секунд, выдохнула. Белый пар в этом, создаваемом ей мире, оказался чем-то новым, изысканным, красивым.

Николай поднялся со скамьи, схватил Надю за руку и принялся разбегаться по кругу.

– Успевай, – бросил он ей и крепче сжал ладонь девушки.

Надя, сначала несколько неловко, но затем, войдя в ритм, набирала ту необходимую скорость, что позволяла находиться наравне с Николаем. Он не отпускал, и, когда они мчались по кругу, по дальней границе этого засыпаемого снегом, маленького, уютного и стремящегося мирка, сказал:

– Что ты думаешь об этих людях?

Надя пригляделась. Люди, катавшиеся вокруг, были веселы, они смеялись, даже когда падали. Пара огибала упавшие тела и ускорялась вновь. В крутящемся снеге и на большой скорости невозможно было разглядеть ни одного лица. А их было множество, все лучились счастьем и весельем.

– Я не могу их рассмотреть, – сказала Надя, – но, в целом, они мне нравятся.

– А завтра сможешь ли ты узнать их, если, скажем, они зайдут к тебе в библиотеку?

Надя рассмеялась.

– Конечно, нет! Я же, говорю, даже рассмотреть не могу!

– Вот, – сказал Николай. – Все вокруг развивается со стремительной скоростью, и это вызывает восторг! Однако я не могу объяснить, что, как и почему. Кажется, мне не хватает словарного запаса, чтобы определить, где и что сейчас наш мир.

Но ведь эмоции зашкаливают?!

В этот момент полозок конька Николая столкнулся с полозком летящего на них грузного, громко хохочущего усатого мужчины. Николай, отчаянно вскрикнув, упал. Надя остановилась, подъехала к нему. Присев на колени, она погладила его по съехавшей фуражке.

– Ну как? Нормально?

– Вполне, – кивнул Николай.

– Собрал впечатлений о мире, – спросила девушка, ухмыляясь. – Ээээх, Кубышкин ты, Кубышкин!

На полу валялся грязный маркер. Николай поднял его, снял колпачок и под широким автобусным окном написал:

"I miss you too".

За окном пронеслась остановка с названием "Пантелеймоновская". Автобус проехал мимо.

С того случая, если ей хотелось перейти на игривую фамильярность или иронично что-то поведать, она называла его Кубышкиным. Он не возражал.

Это было своего рода прозвищем, но прозвищем совсем не обидным, а попросту глупым или даже, в некотором роде, безоценочным. Безоценочным к его естеству, но не к тому, как он выхватывал из реальности образы, приукрашивал их и хоронил в своей голове, надеясь на то, что однажды они взойдут в его первой и, наверняка, единственной киноновелле.

Так что аналогию с полученным от Нади прозвищем он понимал.

Однажды, сидя в парке на скамейке, она спросила:

– Много у тебя было прозвищ?

Николай задумался.

В парке, в центре одной из главных клумб стоял пятиметровый памятник Маяковскому. Статуя держала правую руку в кармане каменных брюк, а левую, с открытой ладонью, отводила чуть назад. Волосы поэта изображались четким пробором посередине головы. Было ясно, что поэт декламирует.

– В школе меня прозвали Тяпкиным-Ляпкиным. Потому, что всегда и все мне удавалось лишь тяп-ляп. Дети за словами далеко не ходят же.

– Что именно тяп-ляп?

– Да все, – Николай махнул рукой и усмехнулся.

Будучи школьником, Николай имел обыкновение заполнять дневник, как попало. Мальчик открывал его на любой странице и в первую свободную "клеточку дня" вписывал текущий. Не было ничего удивительного, что к середине учебного года листы дневника больше походили на пунктирную линию. Когда же свободные "клеточки дня" найти было все сложнее, мальчик понимал, что еще чуть-чуть, и наступит лето.

Учительница русского языка и литературы однажды назвала Колин дневник "дневником постмодерниста". Мальчик не знал, кто такой постмодернист, и почему его дневник напоминает учителю дневник другого человека. Он даже думал на одного мальчика из параллельного класса, с которым никто никогда не общался, что этот мальчик почему-то и есть "постмодернист". То есть Постмодернист. Фамилия такая. С кем не бывает?!

Но примерно через год в руки Николаю попалась одна странная книжка. В ней рассказывалось про некоего Порфирия Петровича, который расследовал всяческие преступления, неожиданно для себя попал в канву искусства, и параллельно писал об этом же детективные романы. Самым удивительным в книге было то, что Порфирий Петрович – не человек, а некий алгоритм.

Мальчик мало что понял из книги, но она его удивила. Он прочитал в конце книги краткую справку про автора и обнаружил, что этот странный автор и есть тот самый "постмодернист", с дневником которого сравнили дневник Коли.

В этот момент подул ветер и принес майского жука. Жук сел Наде на волосы, замер. Николай, заметив его, отметил, что девушке очень идет майский жук на волосах.

– Что такое? – заволновалась Надежда.

– Ничего. Просто засмотрелся на тебя… – Николай вздохнул и продолжил: – Еще я постоянно терял ручки, карандаши, всю эту скучную ерунду.

И даже если я не мог найти ни одного пишущего предмета за весь вечер, руки мои все равно покрывались пятнами синей пасты. Я их дома долго отмывал с мылом и порошком. Каждый день.

Девушка засмеялась.

– Ты это выдумываешь, Коля!

– Нет.

Жук, сидевший на голове Надежды, расправил крылья и взлетел. Она, почувствовав некое движение в волосах, провела по ним рукой, но, конечно, ничего не обнаружила.

– А какие-то еще клички были?