Уход в затемнение

– Победил? – спросила она.

Николай пожал плечами.

– Ты, главное, запомни, – с улыбкой произнесла Надя. – Наверняка в твоей голове все было намного эпичнее, чем сцена с двумя мужчинами, задумчиво пялящимися на деревянную доску.

Он погладил ее ладонь, затем поднес к губам и поцеловал.

Там было что-то еще, чего он не мог вспомнить. Осталось лишь какое-то приятное сладкое послевкусие. Шелуха воспоминаний отзывалась в сердце нежностью, тихой радостью, но разума так и не достигала.

В узком коридоре Николай надел резиновые сапоги и вышел из квартиры.

Ночью был дождь.

Ветер гонял листья по лужам, будто пускал кораблики. Дворники граблями и метлами сгребали те в кучи и тоскливо посматривали в небо, где толкались густые сизые облака, готовые вот-вот разродиться снегом. Какие-то прохожие пытались поджечь листву, однако бросали эту затею, лишь достав коробки отсыревших спичек.

Сизый воздух гудел.

Мужчина пытался обойти грязь и лужи, то и дело оказывающиеся на его пути, но вскоре оставил эти попытки, пошел прямо, уже не глядя под ноги.

Площадка вокруг остановки усеяна окурками папирос, фантиками от конфет, мелкими монетами, промокшими обрывками билетов. Рядом стоял автобус. В специальном окошечке виднелся номер маршрута – "А".

– А! – прочитал вслух Николай и запрыгнул в распахнутые двери. Мотор затарахтел, будто мясорубка, перемалывающая сухари, мягко чихнул поршневой двигатель, и автобус поехал.

Это нетеплое сероватое утро, сплошь забрызганное грязью, при всей своей однозначности и предсказуемости было, однако, непривычным. Неординарность заключалась в том, что Николай не мог припомнить, был ли когда-нибудь в его жизни столь значимый день, столь важное для него событие, которое превращало все предшествующие дни, минуты и мгновения в бесконечное нервное ожидание, доводя незаметные умиротворенному человеку мелочи до невообразимых мистических итогов.

Во внутреннем кармане пальто Николай уже несколько дней носил готовый сценарий, по которому собирался снять первый фильм. Носил, чтобы не оставить дома в день встречи с Надей.

Ему хотелось принести эти рукописи, вручить, словно извиняясь за прожитые без нее полгода. Раскрыть и объяснить, с какой экспозиции, и с каким движением камеры будет сниматься та или иная сцена. Чтобы она тут же прочла, и непременно ей стало бы ясно, что за этой выдуманной историей в бесконечных аллюзиях скрыта их реальная, выше которой Николай не мог вообразить. Но в начале было слово. И слово это было -

"автобус".

Сев на первое попавшееся сидение, Николай вытянул ноги, в левом кармане нащупал глупую, даже пузырящуюся мелочь, извлек на свет. Кондуктор не подходил.

Мужчина сунул руку с мелочью обратно в карман и, не разжимая кулака, стал смотреть в окно. – Следующая остановка – улица Знаменская, – воспроизвели динамики автобуса.

"Мне нужна Кафедральная площадь, – подумал Николай в ответ. – Нам нужна".

Взгляд скользнул вниз. На гладкой голубоватой поверхности пластика салона синим маркером была криво выведена надпись: "I miss you,

Koubishkin!".

На момент их первой встречи Надежда работала библиотекарем. Николай приходил в читальный зал, показывал билет, что был своего рода разрешением от высшей инстанции. Он садился на жесткий стул, сидел минуты три, а затем вставал и, отвергая помощь Нади, шел вдоль полок с нервно торчащими книгами, выбирая для чтения что-нибудь особенное.

Затем тело его занимало уже знакомый стул, ладони примерно минуту грели обложку книги. Он открывал ее, одним взмахом переворачивая титульный лист, аннотацию и введение. Глаза цеплялись за первую строчку, внутренний голос ее прочитывал. Потом взгляд начинал выводить зигзаги на странице, первой, второй, следующей. Внутренний голос не поспевал за ним, захлебывался в обрывках слов и утихал, позволяя мозгу впитывать тезисы, конструкции и идеи в их изначальном виде, напоминающем радужные разводы бензина в лужах.

Закрыв книгу, Николай относил ее на стол Надежде, шептал "спасибо", заглядывал девушке в глаза и уходил.

Надежда заприметила Николая. "Интересный мужчина", как его называла коллега Инесса, выбирал книгу сам. Скорее всего, не имел представления, что именно сегодня хочет прочесть.

Когда он бесцветным голосом говорил Надежде "спасибо", она каждый раз смотрела ему в глаза и видела, что книга его еще не отпустила. Затуманенный взгляд.

Внутри зрачков что-то постоянно взрывалось,

из черноты глазного дна поблескивали всполохи огня, и в этом его "спасибо" слышался небольшой надрыв, сиплый свист свободы. Он говорил не ей. Он говорил это "спасибо" лишь потому, что "спасибо" необходимо сказать. Из полагающейся вежливости. Она вздыхала и, пытаясь его забыть, включала электрочайник, чтобы хоть чем-то себя занять.

Николай же выходил из библиотеки, и самая первая фраза, что всегда слетала с его губ, была:

– Какая девушка!

Он глубоко вздыхал и шел домой.

Впрочем, Надежда не была библиотекарем в самом настоящем смысле этого слова. У нее не было особых знаний, и она не получала зарплату. Надя плохо разбиралась в книгах и легко могла спутать картотеку женщин-писательниц с картотекой книг о любви или о послевоенной жизни.

Лет с шести мама постоянно говорила, что Надя некрасива. И, если Наде предложит руку и сердце какой-нибудь немолодой человек, не стоит отказываться. Маму смущали глаза девочки, что будто бы "навыкате" и маленький рот, "словно у рыбки". Предложение мужчины, например, в возрасте, говорила она, единственный шанс.

И однажды, когда Наде было девятнадцать, этот шанс представился.

Директор фармацевтической компании, изгнанный женой из дома и из брака за патологическую бесплодность, заработанную им вместе с несколькими миллионами рублей, сорока девяти лет отроду Николай Иванович Лизергинов без ума влюбился в Надежду, что играла на укулеле в подземных переходах на улице Вайнера.

Николай Иванович по рабочим вопросам часто заходил в Министерство здравоохранения на той же улице. И, выходя оттуда, шел на Кафедральную площадь, ловил такси и ехал в офис.

Путь до Кафедральной площади проходил через подземные переходы. И то в одном, то в другом Николай Иванович встречал Надю. Обычно она стояла у лестницы, невнятно тренькая на инструменте, и что-то напевала.

Николай Иванович останавливался перед ней, доставал из внутреннего кармана куртки платок, тщательно вытирал лоб, прятал на место.

Надя в то время обесцветила волосы. Через пару недель волосы отросли и показывали черные корневища. Это выглядело глупо. Тогда девушка выкрасила их в голубой.

Она долго разводила краску, вымеряла нужные пропорции, чтобы получился не синий, а именно лазурный. Но так и не смогла угадать с ними. Цвет вышел бледно-голубым.

А Николай Иванович Лизергинов, утираясь платком, слушая голос бледно-голубой Нади, забывал о работе, министерстве и бывшей жене.

Играла Надя плохо, но ее голос завораживал. Затем, дослушав песню, он бросал ей в раскрытый футляр несколько купюр и уходил.

Так продолжалось из недели в неделю, пока Николай Иванович, вконец накрученный ссорами с бывшей женой, трудностями общения с министерством и грядущими хлопотами по новому проекту, вновь не оказался возле поющей Нади. По своему обыкновению, он встал рядом с ней, близко, почти напротив, стал вслушиваться в слова.

– Мое сееердце остановилось, мое сееердце замерло, – пела Надя.

"И я все вижу наяву", – подумалось Николаю Ивановичу. И в тот же миг он каким-то особым и новым, внезапно родившимся чутьем, понял, что песня эта – о нем. Что как ни трещали бы швы его личной жизни, какие бы проблемы ни возникали у него в разговорах с госслужащими и подчиненными, сердце его стучит. Работает, и, значит, он еще жив, и может изменить многое в этой жизни, исправить и привести к общему знаменателю.

Полный благодарности, он достал бумажник, но в нем было лишь три сотни наличных. Он положил их в футляр укулеле. Этого показалось мало.

Надя улыбнулась, узнав его. И когда она, доиграв песню, отняла от своего живота инструмент, чтобы немного передохнуть, он, преисполненный восторга от открывшейся ему мысли, не зная и не ведая, как это преодолеть, прильнул к ее губам.

Девушка тут же захотела залепить ему пощечину, она уже взмахнула рукой, но вдруг вспомнила слова матери о "немолодом человеке" и поняла, что вот оно – то, что ей предначертано.

Надвигалась очередная осень.

От него всегда пахло больницей, аптекой, вымытым с хлоркой полом, едким физраствором и даже ватно-марлевой повязкой. Он был внимателен, чуток, вежлив и, самое главное, быстро засыпал.