Обезглавленное древо. Книга вторая. Джори

Вот и сейчас Айк краем глаза видел, как отец повернулся к лежавшему в телеге человеку и начал обрабатывать повреждения, которые сам нанес. Он промывал их слабым раствором эсприта, а затем накладывал заживляющую мазь.

Айк невольно залюбовался его быстрыми, скупыми движениями и чуть не прозевал момент, когда огласитель закончил бубнить и вопросительно на него уставился. Поспешно шагнул к трясущемуся, бормочущему молитвы человеку.

Впрочем, так уж бояться ему не стоило. Айк не мог заставить себя бить осужденного так, чтобы нанести серьезные повреждения. И не только из сострадания – он искренне считал жестокое бичевание совершенно лишним. Наказание должно научить человека, что он совершил дурной поступок, но не разрушать его жизнь и здоровье.

Однако у магистрата и его главы, Жака Гренадье, было другое мнение на этот счет.

Стоя перед привязанным человеком с плетью в руке, Айк глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Волевым усилием отодвинул в сторону мысли и чувства. Стоя на многолюдной площади, в окружении гомонящей толпы, он как бы оставался с приговоренным один на один – так учил отец.

«Помни, в твоих руках жизнь человека, – говорил он, – ты не имеешь права на ошибку. Нужно забыть обо всем, отрешиться от реальности. В толпе всегда найдется тот, кто захочет сбить тебя с толку, разозлить – им это нравится. Ты не должен слушать. Вокруг тебя никого нет. Есть лишь ты и тот, кого тебе предстоит наказать».

Айк стоял спокойно, расслабленно, чуть прикрыв глаза, и представлял, что шум толпы – это шелест листьев на ветру. Привычный с детства, такой мирный звук. И в тот момент, когда иллюзия стала полной, размахнулся и нанес первый удар.

Впервые он наказал человека плетью в двенадцать лет.

Эдварда избили и сломали ему руку – Айку пришлось занять его место.

Выросший в тишине леса, он очутился посреди шумной толпы, под взглядами сотен людей. Был до смерти напуган и так плохо соображал, что впоследствии не раз удивлялся, как ему вообще удалось что-то сделать.

Он помнил свист плети и дикий вой приговоренного, когда на его спине вздулся алый след от первого удара. Айк в ужасе подумал, что ударил слишком сильно – а на самом деле стоявший у арки воришка просто решил поглумиться над молоденьким Свершителем. Его спину сплошь покрывали следы предыдущих бичеваний, но Айк в смятении не обратил на это внимания.

Он нанес положенные двадцать ударов, а потом упал на колени, и его стошнило. Зрители хохотали, выкрикивали насмешки, а он, ослабевший, парализованный ужасом и отчаянием, не мог подняться и, скорчившись на жестком камне, страстно желал исчезнуть, умереть прямо сейчас, сию минуту…

Воспоминание заставило Айка поморщиться – как будто легкая рябь пробежала по спокойной глади воды. Но он тут же взял себя в руки. Никто, ни один человек не должен знать, что он чувствует, когда плеть поднимается и опускается. И главное, его чувства не должны влиять на силу и точность ударов.

Он бил, тщательно выбирая место для следующего удара, замахиваясь и посылая плеть вперед плавным, мягким движением руки от плеча до пальцев.

Приговоренный не издавал ни звука, лишь мускулы конвульсивно подергивались при каждом обжигающем касании плети. Айку это нравилось. Не сам процесс наказания, конечно – его восхищала смелость этого человека. Своей выдержкой он оказывал большую услугу как себе, так и Свершителю. Когда приговоренный бился и орал, это сильно мешало Айку, он мог нанести удар совсем не в то место, в которое метил.

Другими словами тот, кто дергался, получал больше повреждений, чем тот, кто держался и терпел. В этом была какая-то высшая справедливость – мужество и стойкость всегда вознаграждались.

Наконец плеть в последний раз опустилась на исполосованную спину приговоренного, и тот сразу расслабился, повиснув на арке. Значит, тоже считал, подумал Айк, открывая зажимы. Подхватил пошатнувшегося человека под мышки как можно осторожнее, чтобы не коснуться спины.

Толпа разочарованно гудела – бичевание без крови, скука смертная! До Айка долетали обрывки разговоров о том, что молодой Свершитель слишком снисходителен. По какому праву он лишает их развлечения?

Айк стиснул зубы, бережно подвел наказанного к телеге. Помог ему лечь на солому, рядом со слабо стонавшим товарищем по несчастью.

– Ничего, все уже закончилось! – не удержавшись, произнес он и достал из котомки чистый лоскут ткани и мазь. Отец настаивал на том, чтобы для каждого человека брать новый кусок ткани, пусть это и казалось расточительством.

Айк смочил лоскут эспритом, предупредил:

– Будет жечь! – и начал осторожно промакивать вздувшиеся рубцы.

Человек со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и прохрипел:

– Выродки… как будто мало плети! Кто дал вам право издеваться?

Рука Айка дрогнула, но он овладел собой и спокойно произнес:

– Это чтобы не было воспаления. Жжение скоро пройдет, терпи.

– Терпи… ну да, разумеется, – пробормотал человек и с глухим стоном ткнулся головой в солому.

Айк печально вздохнул и аккуратно смазал рубцы мазью. Наказанный больше не шевелился и явно расслабился. Мазь не только ускоряла заживление, но и смягчала боль – к счастью, магистрат об этом не знал.

Закончив, Айк поспешно взял лошадь под уздцы и повел ее прочь с площади. Колеса гремели по булыжнику. Перед ними расступались – толпа начала рассеиваться.

Эдвард шел с другой стороны от лошади обычным размеренным шагом, глядя перед собой в одну точку. Мокрый капюшон плаща облепил суровое, смуглое лицо с высокими скулами. Руки он прятал под плащом, и Айк вспомнил, как отец остановился во время наказания.

Что же с ним случилось?

К задней стене их дома примыкал длинный сарай, в нем отлеживались те бедолаги, которые не могли сразу уйти. По закону обязанности Свершителя заканчивались в тот момент, когда последний удар опускался на спину приговоренного, но Эдвард придерживался своей точки зрения.

По мере того, как количество взглядов, направленных на Айка, уменьшалось, ему становилось легче. Слава Всемогущему, все закончилось! Обычно они проводили свершения в базарные дни – чем больше народу их видело, тем лучше, считали в магистрате. Но если в тюрьме не хватало места, случалось браться за плеть и чаще.

Эдвард повел в сарай первого наказанного – тот был уже немолод и от слабости едва держался на ногах. Второй сам выбрался из телеги и стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу.

– Я пойду? – спросил он, опасливо глядя на Айка.

– Да, если можешь, – спокойно ответил тот. Распряг лошадь и повел со двора – в конюшню магистрата.

Человек, судя по звукам, неуверенно двинулся следом. Айк покосился на него. Он не любил, когда кто-то шел у него за спиной.

– Ну что еще? – Он хотел произнести это ровно, как отец, но получилось резко и грубо. – Сильно болит? Подойди к отцу, пока есть возможность…

– Не, не болит. – Человек помялся, потом быстрым шагом догнал Айка и преградил ему дорогу, вынудив остановиться. – В том-то и дело, что не болит. Я… это из-за того, чем ты мазал?

– Да, – сухо произнес Айк, – постарайся не мочить пару дней, и все пройдет.

– Ага… то есть… я хотел сказать… того… спасибо! – неожиданно выпалил человек, стискивая руки.

Айк в удивлении поднял глаза и впервые по-настоящему посмотрел на своего визави. Он был невысоким, темноволосым, с печальными серыми глазами.

– Не за что, – медленно произнес Айк, – постарайся больше не красть… – и неожиданно добавил: – Во всяком случае, не попадаться!

Углы рта человека дрогнули в слабой улыбке.

– Теперь уже без разницы. – Какое-то отрешенное спокойствие прозвучало в его голосе. Спокойствие обреченного. – А жаль.

– Да, жаль, – согласился Айк и мягко потянул лошадь за повод, – давай, девочка, шевели ногами. Овес тебя ждет.

Дождь почти прекратился, в разрывах облаков робко голубело небо. Плащ промок насквозь, и Айк, вернувшись, первым делом повесил его сохнуть у плиты. Жарко натопленная, она распространяла ровное, мягкое тепло.

Айк присел у стола и начал жадно откусывать от большого куска хлеба, запивая молоком. Перед свершениями он никогда не ел, и сейчас голод давал о себе знать.

– Поднимись сюда! – крикнул сверху Эдвард.

Айк поморщился, но затолкал в рот остаток хлеба и поспешил на зов.