Сны

Но хмель того вина не растворим

так просто». «Милая, закрой окно,

ложись ко мне, потом поговорим».

Уносят дни настенные часы –

стучит каблук по длинной мостовой.

«Ты спишь?» «Я спал». «Какие видел сны?»

«Я сплю ещё. Мне снится голос твой».

Тревожными лучами мрак прошит.

Заплакано стекло. «Который час?»

«Четыре… Пять… Всё не могу решить:

Господь спасёт или погубит нас?»

Рассвет вползает медленно, как тать,

вскрывает тайники ночных углов.

«А мне никак сегодня не понять,

что станет с нами после стольких слов?»

«Мне рано на работу». Стынет твердь.

Дождь разучил кантату на трубе.

«Но чтобы ты спала ночами впредь,

послушай, милая, что я скажу тебе:

мы станем небом, звездами, луной,

орлом в полёте, голубем в руке.

мы станем полем, зернами, травой,

собакой в будке, ланью вдалеке.

И если нам положат сотню лет

грести в Оби чешуйчатым хвостом –

мы выплывем и превратимся в свет,

разлитый над Димитровским мостом».

[…]

– Давай про снег! – Про снег уже давно –

и Пастернак, и Бродский, и Тарковский…

Давай-ка лучше просто пить вино

да провожать прошедшее по-свойски.

Все было так, как было быть должно,

Скажи «прощай» и поклонись до пола.

Одно – смешно, сто первое – грешно, –

авось сойдет да ангелы отмолят…

Авось вползем в грядущее «прости»,

пролезем, как библейские верблюды

сквозь новый год, как сквозь пасхальный стих,

как сквозь петлю прощенного Иуды.

– Но снег, смотри! – Мне тридцать пятый снег,

что мне смотреть? Что высмотреть в округе,

в которой робко светит мой ночлег,

где я лежу в засаде и в испуге, –

увы, не утолить могильной жажды,

не застелить последнюю постель,

и этот снег березовый однажды

нас выбелит из ленты новостей,

и к черту этот снег! – Он не про то!

– А мне плевать, про что вся эта вьюга.