Африканский самурай

Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.

Мой отец был одним из таких торговцев и часто привозил из поездок невероятные рассказы о городах с высокими глинобитными башнями, о рынках, ломящихся от чужеземных товаров, о царях и царицах, владевших несметными богатствами, носивших золотые цепочки от уха до носа и украшавших свои пальцы рубинами и изумрудами размером с жука. Он рассказывал о библиотеках с бесконечными рядами книг, написанных на пергаменте и коже, о зверях, носившихся по равнинам, висевших высоко на деревьях или праздно нежившихся на берегах ручьев и озер, и о людях, которые мазались золой, чтобы походить на призраков, или покрывали свою кожу узорами из шрамов.

Однажды мать спросила меня, чем я буду заниматься, когда стану мужчиной. Не пойду ли я по стопам отца?

Я едва нагнал мать на пыльной дороге, когда она возвращалась с поля, которое возделывали все жители нашей деревни. Вместе с тремя другими женщинами она несла корзины с ямсом и просом. Увидев меня, она вздрогнула от удивления.

– Ты уже ростом почти с отца! – воскликнула она, словно упрекая меня. – Когда и успел? Когда мой сын успел так вымахать?

И верно – я, привыкший смотреть на мать снизу вверх, теперь смотрел ей прямо в глаза, и это вдруг удивило меня ничуть не меньше, чем в шутку удивилась она. Склонив голову, я зашагал рядом.

– Вырастет настоящим великаном, – сказала одна из женщин. – Пожалуй, я своего сына буду на ночь закрывать в корзину, чтобы он не вырос таким большим.

Остальные женщины рассмеялись, но мать, казалось, ощутила неловкость.

– Мой сын скоро станет мужчиной, – объявила она и добавила, обернувшись ко мне: – Тебе нужно будет выбирать. Не сейчас, но уже скоро. Ты продолжишь работать в копях? Или станешь странствовать, как твой отец?

Последнее она пыталась произнести в шутливом тоне, но безуспешно.

– Отец – слишком хороший рассказчик, – заверил я ее. – Он описывает земли, которые повидал, так подробно, что мне нет нужды видеть их самому. Я останусь здесь.

– А наша деревня для тебя не слишком мала? – спросила она.

– Нет. Как и моя мать. И неважно, насколько еще я вырасту.

Ее лицо расцвело в улыбке, и показалось, что в моей груди восходит солнце.

– Если собираешься стать мужчиной, тебе придется научиться самому важному – как помогать женщине.

Она передала мне свою корзину, а потом остальные три женщины по очереди подошли и поставили сверху свои корзины. Рассмеявшись, они подобрали юбки и бросились бегом по дороге к деревне, словно дети.

Я пытался удержать корзины в равновесии, но они покачнулись в моих дрожащих руках, и верхняя корзина опрокинулась прежде, чем я успел сделать хоть один шаг. Ямс полетел во все стороны. Я поставил корзины на землю и бросился собирать рассыпавшиеся клубни. Ветер все еще доносил до меня смех матери.

* * *

Когда отец не путешествовал, он занимался резьбой по дереву: делал мебель для других жителей деревни или маленьких идолов на продажу, но чаще всего – маски.

В один из последних дней, которые мы провели вместе, я застал его сидящим на бревне во дворе, склонясь с инструментами в руках над очередной поделкой, лежавшей на столике перед ним.

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Ты же знаешь, что нельзя.

Он накрыл работу тряпицей.

– Даже одним глазком?

Отец рассмеялся. Он казался старше своих лет, морщинистый и обветренный от частых путешествий, но улыбка молодила его, а в темных глазах разгорался живой огонек. Его кожа была светлее, чем мамина или моя, потому что много лет назад, чтобы жениться на маме, он переехал из другой деревни. Он был широкоплечий, но худой, и, чтобы обеспечить себя, а теперь еще и нас, больше полагался на силу обаяния, чем на силу мускулов.

– Ты каждый год просишь и всегда знаешь, что я отвечу. Увидишь маску, когда начнется праздник, но не раньше. И тебе придется угадывать, под какой маской буду я.

– Я всегда знаю, под какой маской ты, – ответил я.

– А откуда ты это знаешь?

Ответ я оставил при себе. Не хотелось говорить ему, что он всегда смотрит через маску прямо на меня, потому что я испугался, что тогда он перестанет это делать.

Деревенский праздник был моим любимым временем в году. Все жители деревни, мужчины и женщины, придумывали себе костюмы, готовили песни. Женщины раскрашивали лица и танцевали, притопывая и распевая песни под ритмичные хлопки по туго натянутой коже барабанов, а потом по очереди выходили танцевать мужчины в покрытых искусной резьбой масках. Они танцевали на ходулях, украсив руки перьями и бусами и обтянув ноги и ходули яркими узорчатыми тканями.

Всю жизнь я с нетерпением ждал того дня, когда вырасту достаточно для того, чтобы стать одним из них. Я изучал их движения – как они встряхивали запястьями, чтобы застучали бусы, как упирались ходулями, а потом резким движением бедер взмывали вверх и поворачивали лодыжки так, чтобы их тела трепетали под одеяниями, словно тростник на ветру. Чем больше я смотрел на них, тем медленнее казались движения, каждый жест становился отдельным событием, и я понимал цель каждого рывка или толчка, откладывая их в памяти и мечтах, приберегая знания для того дня, когда смогу сам повторить выступление.

– Иди сюда.

Я сел на бревно рядом с отцом. Он положил ладонь мне на плечо.

– Тебе уже двенадцатый год. Скоро ты отправишься в хижину М’Мверы вместе с ровесниками. Для тебя это будет началом пути к тому, чтобы стать мужчиной. Там старейшины будут обучать тебя обычаям и законам твоего народа.

Чуть подумав, он сунул руку под тряпицу, которой накрыл свою работу, и вытащил маленькое тесло, которым пользовался для резьбы: заостренную металлическую полосу на короткой деревянной рукоятке. Он озорно улыбнулся.

– Но это не значит, что нельзя начать занятия раньше. Возьми. Теперь оно твое.

Он протянул мне тесло.

– Но пусть это будет нашей тайной. Принеси какую-нибудь деревяшку.

Я сбегал к поленнице возле хижины, и отец начал учить меня резьбе.

Несколько дней спустя мать приготовила на ужин острую рыбную похлебку, которую любил отец. Я понял, что наутро он снова уедет в дальние места торговать с чужеземцами.

Я проснулся рано, надеясь еще застать его дома. Отцовская тележка была уже нагружена, и он стоял рядом с мамой в слабом свете зари, прижавшись лбом к ее лбу. Глядя на их силуэты, слившиеся на фоне восхода, я решил им не мешать.

Когда отец скрылся из виду, мама вернулась к крыльцу. Я сидел рядом с ней перед хижиной, глядя на проходящих людей, и время от времени махал кому-нибудь рукой или обменивался короткими приветствиями.

Мать была полной противоположностью отца – черная, гладкокожая и сильная. Руки у нее были мускулистые от работы в поле, а ладони шириной и силой не уступали мужским, но двигалась она с изяществом, скрадывавшим крепость ее сложения.

– Скоро ты уйдешь в хижину. Я буду по тебе скучать, – сказала она.

– До этого еще несколько дней.

– А я останусь совсем одна.

Она потерла глаза, притворяясь, что вот-вот заплачет. Я легонько толкнул ее плечом, и мы оба рассмеялись. Мама наклонилась ко мне и удивленно приподняла бровь.

– Твой отец говорит, что у него пропали некоторые инструменты для резьбы. У нас завелись воры? Или, может быть, духам стало скучно и они решили найти себе занятие? Других объяснений я не вижу.

– Я… да… я тут…

– Ступай, – перебила она. – Покажи, что ты задумал.