Неуловимая бестия

Так гнусно Михаил не чувствовал себя никогда. Его Софи, которую он обожал и боготворил, безжалостно порвала с ним всякие связи. Даже дареное колечко выбросила. И, конечно же, во всех бедах он винил не себя, а любимую женщину.

По дороге Михаил зашел в кабак и напился. Через пару часов, пробираясь от фонаря к фонарю по Воскресенской улице в сторону дома, он рассуждал, практически вслух, мало заботясь как это выглядело со стороны (да и вправду, чего боятся, когда уже ночь).

– И как можно верить женщинам? Ты даришь ей себя целиком, а она в любую минуту может вырвать из груди твое сердце и растоптать!…

Увы, господа. Любовь или дружба для особ женского пола не имеет никакого значения. Все делается в порыве сиюминутного настроения, без долгих раздумий и сожаления. Р-р-раз, и не было стольких приятных минут, проведенных наедине. Р-р-раз, и ты переведен в разряд злейших врагов, от которых позорно и стыдно принимать малейшие предложения о помощи. Ну, как же так! Почему нельзя расставаться с любящим человеком, пусть даже он и подлец, и негодяй, на благостной ноте? Почему нужно рвать, и непременно по самому тонкому и чувствительному месту? Ужели для того, чтобы эта рана не заживала никогда, чтобы ты мучился до конца своей жизни? А еще проклясть человека, и посулить ему многие кары, за оказанное, в сущности, одолжение.

Салтыков не понимал этого. Не понимал, и не хотел понимать Софьиной непримиримости. За что? – восклицал он, хватаясь за очередной фонарь как за спасительную соломинку.

Благополучно добравшись до дома, Михаил прислонился к деревянной калитке, чтобы перевести дух и поправить размотавшийся шарф (тот волочился за ним по обледенелому деревянному тротуару). Разобравшись с шарфом, он поднял голову в поисках железного кольца, чтобы открыть дверь, и тут увидал торчащий из щели притвора сложенный вдвое конверт.

Салтыков выдернул его и возвернулся к фонарю, чтоб рассмотреть. На синей бумаге красивым женским почерком адрес.

– Лиза?! – воскликнул чиновник, – Моя несчастная, невинная девочка!

И тут он вспомнил другую клятву, что давал от чистого сердца и без тени сомнения.

Да, еще каких-то два или три года назад он, Михаил, не был клятвопреступником. Он был наивным и честным юношей, без толики лицемерия. Что же случилось, и кто виноват? Хороший вопрос. А виновата грубая в своей беспощадности окружающая действительность. А еще осознание бесполезности в ней собственного существования. Страх непосильной ноши, что не по собственной воле свалилась на плечи. А главные виновники торжества – опрометчиво данные обещания! Ведь обещания всегда произносятся от человеческой слабости. Невозможности изменить что-либо в данный момент времени, когда удобнее перенести ожидаемые мероприятия на потом.

И, опять же, эти проклятые женщины! Они чувствуют слабость мужчины и начинают ей пользоваться.

Вот так и Лиза, коварная петитфи[7 - маленькая девочка (транскрипц. фр.)]… Тоже ведь ждет, надеется. Выдумала себе любовь, а теперь мучается. И папенька ее, тоже хорош. Не вразумит доченьку. Постойте-ка! А может любовь – это тоже слабость?

Салтыков сунул конверт в карман, и тут же забыл о нем, как вошел в дом. Слуга Платон, с причитанием и охами довел его до кровати и уложил спать. Прямо так в одежде и уложил, зная скверный характер хозяина (чего доброго, драться начнет).

На следующее утро чиновник долго приходил в себя и продолжалось это приблизительно до обеда. Отъезд в командировку пришлось отложить. Собранные заботливой рукою Платона чемоданы стояли у стены, ожидая отправки, а вычищенное щеткой пальто лежало на них, аккуратно сложенное. Придя в чувство от выпитого рассола, поднесенного на удивление трезвым Григорием, Михаил еле вспомнил о каком-то письме, что так и не открыл со вчера, так ему было плохо.

– Гриша-а! – тихо позвал Салтыков.

В дверях появился чавкающий Григорий. Он вышел из кухни, с куском хлеба в руках.

– Чего, барин?

– Ты письмо видал? Я вчера сунул его куда-то и не припомню.

– Не-а, – покачал головой камердинер, – Вас Платон принимал, у него и спросите.

– Платоша-а! – снова позвал Салтыков.

Приняв от Платона конверт, Михаил нетвердой рукою вскрыл его и начал читать.

От бумаги пахло духами, а ровные строчки аккуратного девичьего почерка непринужденно струились одна за другой между его дрожащих пальцев, жалуясь, что уже год как их хозяйка не получала от Михаила писем, сообщая далее очень важные для девушки новости. Лиза писала, что сейчас с маменькой и сестрою гостит у своих родственников в Москве, и что после Владимира здесь чувствуется здесь разница, буквально, во всем. И все здесь по-другому. И народу в златоглавой полно. Настолько полно, что дважды за день одно и то же лицо невозможно встретить. Что обыватели не так одеваются, как во Владимире, а много проще и, в то же время, более по моде. А еще по-другому говорят. И в церкву ходят раз в неделю, будто для галочки. Впрочем, писала она, к этому можно привыкнуть. Еще писала Лиза, что ждет от него, Михаила, какого-нибудь подарочка, и что подарок этот можно было бы выслать к ней в Москву, так как здесь они будут гостить еще месяц или два. Писала еще, что они с маменькой, забавы ради, присматривали фасоны свадебных платьев, которые можно пошить здесь же, с последующей подгонкою…

– Гришка, подлец! – крикнул Салтыков, бросив письмо, – Дай еще рассолу!

Камердинер, недовольно ворча что его отвлекают, вновь поплелся в сарай, где стояла бочка с оставшимися с зимы огурцами.

– Нет, ты видал? – говорил Михаил оставшемуся рядом Платону, – Подарочек ей надо! Свадебные платья они примеряют!

Платон пожимал плечами:

– Барышни…

– Безголовые курицы, – вот что я тебе скажу о всех женщинах!

Старик покачал головою, будто бы разделяя мнение хозяина, но ничего не сказал.

– Стоит только раз пойти им навстречу, и они уже думают, что могут править тобою, как вздумается.

– Вот-вот, – проворчал Григорий, появившись с ковшиком рассола в руках, – А я всегда говорил: от баб только беды.

– Поэтому ты с ними не связываешься?

Барин взял холодный ковш и жадно припал губами к его краешку, забыв про слабое горло.

Оставив Платону денег на хозяйство из выданных прогонных, Салтыков уехал к вечеру, наказав Григорию шибко не пить. Уехал злой. Еще бы: впереди ответственные дела, и тут такие переживания. Скорее прочь отсюда! Да пропадите вы пропадом!

Глава вторая

Конец марта 1855 года. Город Казань

Далеко за полночь в ворота дома купца 3-й гильдии Трофима Тихоновича Щедрина постучали. А именно, неистово заколотили эфесами сабель два усатых городовых, заслоняя широкими спинами господ в штатском. Заслоняемые темнотою, – чиновники особых поручений Салтыков и Мельников, – большие авторитеты по вопросам раскольничества.

А всей честной компании, движимой служебным рвением и поручением совещательного комитета, страсть как хотелось узнать во всех малейших деталях о делах тайных и явных (в основном, конечно же, тайных), зажиточного купца—раскольника Щедрина.

По наводке Анания Ситникова, а так же полученных в ходе следствия сведений о поездке к данному лжеепископу Щедрину на исповедь сарапульских старообрядцев, господа следователи предвкушали нынче же ночью с головою погрузиться в пучину самых неприглядных тайн раскольнического мира, а ежели повезет, то и раскрыть настоящий заговор. Причем, нити оного, по твердому убеждению Синода и покойного императора, могли бы вести куда дальше, чем за пределы России-матушки. Ни дать ни взять – в какую-нибудь предательскую Австро-Венгрию или того хуже – к османам.

Полицейские, крича, чтобы хозяева немедля отворяли ворота, все усерднее работали кулаками и саблями. Им же вторили цепные псы во дворе, все сильнее заходясь в истерике. Господа чиновники в нетерпении переминались с ноги на ногу, зябко кутаясь, кто в воротники пальто, кто в пелерины серых шинелей. В самом доме заметно было движение: тусклый свет поочередно вспыхивал то в одном то в другом окне; занавески шевелились; неясные тени человеческих фигур поминутно мелькали, скрываемые за частоколом выставленных на подоконниках горшков с геранями.

Наконец им открыли. Дворовый мужик заспанного вида и всклоченной бородою, что так долго мешкал с засовами, тут же получил в зубы от вахмистра и сел. Другой мужик, едва удерживая псов, по одному на каждую руку, попятился назад, давая проход господам. Вахмистр, отобрав лампу у обескураженного привратника, устремился через двор к крыльцу, где уже стояли человек пять в наспех накинутых тулупах.

– Именем Государя императора! – прогремел на ходу басом.

Стоявшие на крыльце зароптали и зачастили двуперстием. Откуда-то из недр дома послышался бабий крик.

– Трофим Щедрин кто будет?! – грозно осведомился подоспевший Мельников.

Бородатые мужики продолжали креститься и молчали.

– Отвечайте, канальи! – прогремел вахмистр, демонстративно опустив руку на сабельную рукоять.

– Так дома он… Спать изволит, кормилец.

– А ну-ка, – раздвинул толпу Салтыков, – посторонись.

Чиновники быстро засеменили вверх по крашеной масляной краскою лестнице. За ними последовали еще двое рядовых из полицейского участка и понятые.

– Добавь света! – гаркнул вахмистр, задерживаясь внизу, – А ну, кто там еще – двигай все сюда, на улицу! …Да убери же ты псов, …зарублю! А ты, Васильков, закрой ворота и стой там. Да смотри, чтобы ни одна сволочь не ускользнула!