Раскольники

– Кого же?

Его превосходительство фыркнул:

– Горчакова, разумеется. Он давно в Германском супчике варится. Сейчас в Вене посольством командует, обеими руками за сердечную дружбу с Австрийской империей. Отличная ширма.

– Согласится ли?

– А куда он денется! – усмехнулся Леонтий Васильевич.

Старый жандарм окинул довольным взором бесчисленные полки с толстенными фолиантами. В его обширном архиве были дела на каждого.

– Да, – спохватился Дубельт, – И передайте Сагтынскому: пусть отправит кого в первопрестольную. Пусть узнает подробности.

Октябрь 1854 года. Вятка

– Наконец-то я дома! – выкрикнул Салтыков, ступая в гостиную, – Платон, ну где мои вещи?!

Согнувшись под тяжестью чемоданов, в комнате появился слуга: еще крепкий старик с кудрявой и седой шевелюрой, аккуратно подстриженными бакенбардами.

– А где второй бездельник? Гришка где?

– Не знаю. Три дня уж нет его.

– Запил, подлая натура? – чиновник расстегнул пальто.

Старик неопределенно хмыкнул:

– Может и запил. Караулить мне его, что ли…

– Ну-ну, давай скорее, – скомандовал барин и плюхнулся на маленький диван у стены, – Совсем обессилел, старый хрыч! Али спал весь день, каналья? Не ждал хозяина-то?

– Ждал – ждал, – с готовностью отвечал Платон.

– То я не вижу, – усмехнулся Салтыков, разматывая кашне, – Лучше печь затопи, холодно здесь! И вина дай, замерз я в дороге… Живо!

Старик поставил чемоданы посередь комнаты и зашаркал в кухню. Через минуту возвернулся с графинчиком и рюмочкой на подносе.

– Пожалуйте, Михал Евграфыч.

Барин замахнул первую рюмку и налил вторую.

– Ну, как тут без меня? Приходил кто, почта была ли?

– И пошта была и письмо, – затараторил Платон, принявшись стаскивать с хозяина сапоги, – Второго дня Тиховидов приходил. Спрашивал, не оставляли ли вы для него денег за проигранную партию.

– А ты что? – изумился Салтыков.

– Так я и сказывал, как велено было, что вас еще нету, не приехали.

– Правильно сказывал, молодец, – кивал Михаил, – А еще?

– Ну, …барышня была. Тоже вас спрашивала.

– Какая барышня?

– Почем я знаю.

– Фамилию сказывала? Да по какому делу?

– Сказывала, но разве ж я запомню. Помню только, что вся из себя, фифа.

– Дурак ты старый. Хоть бы записал.

Платон закончил разувать хозяина, и тот с удовольствием взгромоздил ноги на подставленную банкетку.

– Ладно, хватит. Дай мне письмо и в кухню ступай, приготовь чего-нибудь.

Михаил держал перед собою конверт, медля, однако, с прочтением. Так он устал от командировки, что сил нет…

И эта проклятая поездка через Разбойный бор по пути из Глазова, жуткого и промозглого городишки! До того жуткого, что не описать. А еще кучер, будь он не ладен. Мало того, что замешкал с лошадьми, отчего пришлось ехать ночью, так весь перегон потчевал байками о разбойниках, коими наполнены были здешние места издревле. И что самое страшное, – утверждал пройдоха, – большинство лихоимцев этих из местных, значится, из крестьян! И что ты говоришь? – отзывался Салтыков, стараясь не выдавать страха. Да, вашвысбродь! – настаивал кучер, – И днем можно запросто любого из них в какой-нибудь деревне встретить. Да он еще и поздоровается с тобою, ежели навеселе: Здрасьте, мол, Емельян Макарыч, наше вам с кисточкой! Ну а ежели в лесу встретишь, да еще ночью: и глазом не моргнет, – ножом по горлу, аль дубиной по башке. Вот как! Интересно! – восклицал Салтыков, – И почему же их не арестовывают, ежели каждого в лицо знают? Ямщик усмехался и отвечал с издевкою: Так жить-то, всем хочется! Ну да, ну да, – вслух размышлял Салтыков, – Коль по-твоему рассуждать, то дорога, – она всегда прокормит. Денежку наскреб, глядишь, и до следующей весны дотянул. Верно! – кивал ямщик, – Взять, хочь, меня. Не от хорошей жизни на вольных поштах[1 - Коммерческое учреждение, альтернативное казенным почтовым службам.] промышляю.

Мужик замолчал, то ли выглядывая в полутьмах дорогу, то ли размышляя, не сболтнул ли чего лишнего. Мимо пролетали прямые, как корабельные мачты, сосны; разлапистые ели раскачивали на ветру пушистые ветви.

– А вы обратили внимание, вашвысбродь, как в наших краях дорога ухожена? – снова говорил мужик. Обратил, – отвечал Салтыков, смущаясь. То-то и оно! Наши двадцать верст завсегда в порядке. Мы всей деревней ходим, повинность отрабатываем. Что мужики, что бабы, что дети малые: колышки вбиваем, отводы для воды окапываем, настил, где надо, подновлям – все честь по чести. Не хочешь ли ты сказать, – усмехался под шубой чиновник, – что по своей воле ходите, …и никто вас палкою не гонит? Нет, – на чистом глазу отвечал ямщик, – не в жизнь такого не было! Ну-ну, – думал тогда Салтыков, – те же самые разбойники, наверное, и гонят, чтобы проезжих заманивать.

Естественно, его высокоблагородие не верил ни единому слову извозчика.

Когда в комнатах стало тепло, Салтыков наконец-то разделся. Конечно, пурпурного цвета халат с заплатами на локтях и синие брюки с лампасами выглядели не comme il faut[2 - В соответствии с приличиями (фр).], однако в них Михаил чувствовал себя комфортно и по-домашнему.

Теперь он ласково произнес, обращаясь к нерасторопному камердинеру:

– Ладно, старый хрыч. Поди-ка сюда. Что я тебе привез.

– Что? – выглянул из кухни слуга (Михаил Евграфович не часто баловал его подарками).

Барин достал из чемодана маленькую коробочку и протянул мажордому:

– На-ка вот, глянь!

Платон осторожно принял из рук хозяина жестяную коробку и принялся открывать ее дрожащими пальцами. Кое-как управившись с крышкою, слуга обнаружил внутри швейную иглу, и в его слезящихся стариковских глазах застыл немой вопрос: мол, что это? и зачем?

– Аглицкая, – пояснил Салтыков.

Платон фыркнул, раздосадованный.

– Глянь, какое у нее ушко широкое, – продолжал расписывать Михаил, – Это для того, чтобы ты своими незрячими глазищами мог без труда вдеть в нее нитку. Да и сама игла, обрати внимание, не прямая, а специально так изогнута. И сей изгиб назначен для того, чтобы твои дырявые пальцы ее держать могли, а не роняли бы на пол, чтобы по два часа искать… Понял?

– И на что она? – выдавил Платон.