Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Что-то особенное было в этом месте у монастырских ворот, что заставляло отца Нектария всякий раз, когда он проходил в братский корпус или просто прогуливался, настороженно прислушиваться к какому-то зуду в груди, к какой-то незнакомой мелодии, которая словно хотела сказать ему что-то важное, но все никак не решалась и только шумела в ушах, так что если прислушаться, то, пожалуй, можно было услышать какой-то слабый, прозрачный голосок, который шептал ему время от времени прямо в сердце: "Догадайся, догадайся сам… сам…"

То, что отец Нектарий никогда не слышал о даймоне Сократа, можно считать фактом твердо установленным, ибо если бы он слышал о нем, то знал бы также и мнения многих святых отцов, ставящих всех этих античных даймонов ничуть не выше мелких бесов, омрачающих жизнь христианина, которому, во всяком случае, не следовало бы никогда слушать, что божьим попущением нашептывала в его уши эта юркая серая бесовщина.

А нашептывала она явно какую-то мысль – такую простую, такую внятную, что оставалось только протянуть руку и схватить ее, как зазевавшуюся птичку, да вот беда – стоило лишь отцу Нектарию изловчиться и уже было поймать непослушную пичужку – как та стремительно ускользала прочь, порождая в голове отца Нектария этот шепот, это свербение, эти перезвоны небесных колокольчиков и попутно напоминая нам размышления святого Антония Падуанского, который утверждал со знанием дела, что бес только тогда бывает в выигрыше, когда человек сам догадается о том, о чем догадываться ему не следовало бы вовсе.

И отец Нектарий догадался.

Прогуливаясь как-то возле монастырских ворот, он неожиданно остановился, и его хмурое лицо вдруг просветлело, как светлело оно обыкновенно всякий раз, когда он страстно обличал с амвона Мамону, твердо зная каким-то шестым чувством, что, сколько Мамону ни обличай, она все равно никуда не денется, в чем, конечно, тоже можно было видеть Божью милость, поскольку уберечься от мамоны было совершенно невозможно.

И вот он улыбался, и его улыбка передалась стоящему рядом охраннику, который тоже улыбнулся ему в ответ и даже слегка поклонился, хоть Нектарий эту улыбку и этот поклон, конечно, проигнорировал.

Вместо этого он приказал, чтобы ему срочно прислали Павла.

Пока охранник бегал в поисках благочинного, наместник совершил несколько странных па, похожих на какой-то южноамериканский танец. Потом он притопнул ногой и даже попытался присесть, что у него почти получилось. Тем не менее, по всему было видно, что он очень доволен.

Павел примчался, стирая ладонью пот со лба и выпучив глаза.

– Ты это видел? – спросил его наместник, не удостаивая благочинного объяснениями и кивая в сторону книжного ларька. – Ты посмотри, посмотри…

Павел посмотрел, но ничего сверхъестественного не увидел.

– Лучше смотри, – сказал отец наместник и отвернулся для того, наверное, чтобы Павел лучше почувствовал разницу между собой и наместником.

– Так ведь, что, – сказал Павел, недоумевая. – Ворота, что ли, красить будем?

– Ворота, – сказал Нектарий, ухмыляясь непонятливости благочинного. – Сам ты ворота недоделанные… Да посмотри же повнимательней!.. По-твоему, чей это ларек, Павлуша?

– Вестимо, – сказал Павел, – заповедника. А чей же?

– Заповедника, – сказал Нектарий и усмехнулся. – Был заповедника. Не спорю. А стал наш с тобой! Ну, теперь-то понял?

На лице Павла отразилось одновременно живейшее понимание и некоторая растерянность.

– Так как же, – все еще не до конца понимая, что происходит, сказал он осторожно. – У нас с Заповедником, я помню, договор или как?

– Если по договорам жить, то и штанов не купишь, – доходчиво объяснил Нектарий и добавил:

– Знаешь, как это переводится?.. Кто смел, тот и съел.

И засмеялся, глядя на растерянное лицо благочинного.

Между тем дверь в ларьке отворилась, и на пороге появилась улыбающаяся Валентина Игнатьевна, полжизни проторговавшая в этом самом ларьке дешевыми бумажными иконами, книжечками про Пушкина и прочей ерундой, которую охотно раскупает заезжий турист под крылом и защитой Заповедника.

Увидев отца Нектария и отца благочинного, Игнатьевна заулыбалась еще шире.

– День-то сегодня какой, – сказала она, подходя под благословение.

Отец Нектарий, однако, по поводу хорошего дня ничего не сказал, а сразу перешел к делу.

– Ты вот что, – сказал он, отпустив из-под благословения Валентину. – К завтрему собери тут все твои вещи, все упакуй да и вынеси с Богом, чтобы чисто было… А ключи мне не забудь отдать. Или вон благочинному.

– Как же это, собери, – спросила ничего не понимающая Валентина Игнатьевна. – У меня завтра рабочий день. Что вы, батюшка!

– А вот так. Был рабочий, а стал не очень, – срифмовал игумен и засмеялся. Вслед за ним негромко засмеялся и отец Павел.

– Как же это, – продолжала не понимать Валентина Игнатьевна, глядя то на игумена, то на благочинного. – Так вот взять да все и порушить, разве так можно?

– Не чужое, свое забираем, – сказал Нектарий.

– Какое же это свое?.. Это же ларек заповедника, – сказала Валентина Игнатьевна, с изумлением глядя на наместника. – Как же можно-то?..

– Ларек, может, и заповедника, а монастырь мой, стало быть, и все, что на моей земле, все мое, – отрезал Нектарий, делая рукой широкий жест, из которого можно было, пожалуй, заключить, что и земля за монастырской стеной тоже, в некотором роде, принадлежит отцу наместнику и вверенному ему учреждению.

– Вот и подумай теперь, почему я должен пускать сюда кого ни попадя? – продолжал Нектарий, развивая только что пришедшую ему в голову мысль. – Сегодня здесь заповедник станет распоряжаться и свои ларьки ставить, а завтра цыгане ярмарку устроят, которые все покрадут… Вы еще католиков сюда позовите.

– Так ведь пускали же, – сказала Игнатьевна, еще пребывая в надежде, что отец Нектарий изволит шутить.

Но на этот раз отцу Нектарию было явно не до шуток.

– Съедешь завтра, – строго сказал он, глядя сквозь Валентину Игнатьевну. – А ты, Павлуша, свое хозяйство сразу и перенеси в ларек да и начинай торговлю.

– Да куда же мне завтра-то, – заголосила бедная Игнатьевна – Куда же я все это дену-то, батюшка?

– А ты в Заповедник позвони. Это ведь заповедника вещи? Пускай машину пришлют, – посоветовал наместник.

– Как же, пришлют они, – сказала Игнатьевна и вдруг заголосила в полный голос, так что ее услышали даже на улице, а заспанный охранник вышел во двор, дивясь на эти странные звуки.

– Ты покричи у меня, покричи, – сказал отец Нектарий, на всякий случай делая несколько шагов назад. – Сейчас милицию-то сразу позову, узнаешь тогда что к чему.

Но Игнатьевна и не думала останавливаться. Опустившись на песок, она громко рыдала, заламывая руки и размазывая по лицу слезы. Сбитый набок платок естественно дополнял это зрелище безутешного горя.

– Ты вот что, Игнатьевна, – сказал отец Павел, почувствовав себя вдруг в своей собственной области, где царствовали одни только цифры и расчеты. – Если хочешь, то я могу взять у тебя твой товар, но только весь и сразу. Нам мелочиться ни к чему… Подумай пока. И тебе хорошо, и мне не накладно, так что соглашайся…

Потом он задумался, беззвучно шевеля губами, и, наконец, сказал:

– Если с учетом всякой мелочи, то могу дать тебе две тысячи рублей…

Ответом ему был новый всплеск рыданий, который заставил отца игумена и отца благочинного поспешно ретироваться в только им одним известном направлении.

2

Следующие две недели прошли более или менее спокойно, если не считать, конечно, отца Нектария, который теперь в своих прогулках обязательно выбирал путь, лежащий мимо злополучного ларька, так что всякий раз, когда он проходил мимо, довольная улыбка скользила по его губам и весь облик сиял так, что можно было, пожалуй, писать с него икону.

Что же касается Валентины Игнатьевны, то, лишившись своего ларька, она перенесла торговлю за монастырскую стену, потеряв, конечно, некоторые удобства, но зато освободившись от капризного отца Нектария, которому она, судя по всему, как говорили, готовила какие-то неприятные сюрпризы.

Так оно, в конце концов, и вышло.

А было это в тот жаркий и давно ожидаемый час, когда многие заметили быстро идущего по аллее игумена, лицо которого было искажено гримасой ярости, а глаза метали молнии и искры, словно это был не человек, а одетый в рясу испорченный трансформатор. Знавшие эту стремительную утиную походку поспешно ретировались, кто на ближайшую скамейку, кто за монастырские ворота, а кто и по ближней лестнице, ведущей в храм.