Самоучитель Истории Запада. Книга первая. Дела недавние

И Николаю, и Гитлеру после их сладких снов оставалось жить совсем немного: одному меньше двух лет, второму меньше года. Так, что, если вы большой военачальник, и вам категорически необходимо выспаться, разрешайте все-таки себя разбудить. Хотя бы в особо торжественных случаях.

Время больших скоростей

XIX век – первый, который мы более, или менее в состоянии понять. Первый, когда люди стали в той, или иной степени похожи на нас нынешних. Все, что было до него – темные, странные, неясные годы, годы медленных коммуникаций, простых нравов, тяжелого труда и постоянной драки. Переход между этими, такими разными, временными отрезками, датирован достаточно точно. Это война за независимость Соединенных Штатов и Великая Французская революция. Оба эти события драматически изменили сознание людей: Америка показала миру, что можно создать «идеальное» государство по образцу Древнего Рима, государство для граждан, а не наоборот. Французы же, сокрушив старый порядок, научили мир ценить Человека прежде, чем все прочее: страну, власть, даже религию. Одна из самых кровавых и бесчеловечных драм в истории стала одновременно истоком идей гуманизма и взаимопомощи.

Нам кажется, что прогресс ускоряется, и ничего безумнее нашего суматошного века нельзя и представить. Мобильные телефоны, электромобили с автопилотом, ядерные реакторы, многоразовые космические корабли, марсоходы… Мы живем в невероятное время. Однако, с точки зрения величия произошедших перемен, век девятнадцатый, бесспорно, превосходит любой другой. Календарное столетие не всегда совпадает с историческим, но XIX век, что удивительно, продлился ровно сто лет: с 1814 по 1914 годы.

В 1814 русские войска под командованием прусских генералов входят в Париж, в основном, за исключением «ста дней»[91 - Сто дней (между 1 марта и 7 июля 1815 года) – период восстановления на французском престоле Наполеона Бонапарта, начавшийся с его возвращения из ссылки на Эльбе и завершившийся битвой при Ватерлоо.], заканчивая эпоху Наполеоновских войн. Рядами въезжают в город уланы – с пиками-копьями, кирасиры – в панцирях и с палашами, входят пехотные полки с кремневыми ружьями: один выстрел – и можно бросаться в штыковую[92 - Дульнозарядное ружье с кремневым замком требовало на перезарядку от нескольких десятков секунд до нескольких минут в зависимости от опыта и подготовки стрелка.]. Лошадиные упряжки тащат дульнозарядные пушки с круглыми ядрами и запальными фитилями. Глядя на эту армию, не удивились бы ни Валленштейн[93 - Альбрехт фон Валленштейн – великий чешский и немецкий полководец XVII века, в Тридцатилетней войне длительное время командовал католической армией Священной Римской Империи. Под его командованием католики одержали большинство побед, с отставкой и последующим убийством Валленштейна связывают в том числе общее поражение католиков в войне.], ни Тюренн[94 - Анри де Тюренн (1611 – 1675) – великий французский полководец XVII века, главный военачальник Людовика XIV.], ни, возможно, даже султан Мехмед Фатих[95 - Мехмед II (1432 – 1481) – турецкий султан, выдающийся военачальник, покоритель Византии.]. Понятно, что кремневые ружья – не пищали и не мушкеты, и тем более не луки с арбалетами, но произошедший за полтысячелетия прогресс вполне осознаваем: мечи остались мечами, доспехи – доспехами. Люди, лошади, острые палки, разве что огнестрельные пыхалки на дымном порохе стали сильнее влиять на исходы сражений, впрочем, по-прежнему «пуля дура – штык молодец», а масштабы сражений ограничены размерами поля и прожорливостью армии.

В 1914 влекомые паровозами длинные эшелоны перевозят на фронт миллионы людей, вооруженных пулеметами, многозарядными винтовками и скорострельными орудиями, забрасывающими снаряды далеко за горизонт. Взрываются кордит и тринитротолуол[96 - Виды бездымного пороха на основе нитроглицерина, их производство стало возможным благодаря бурному развитию химии в XIX веке.]. В арсеналах ждут своего часа снаряды с ипритом. Еще пара лет – и на прорыв укреплений из траншей и колючей проволоки пойдут танки. Телеграф, телефон и радио передают приказы почти мгновенно. В воздухе реют гигантские дирижабли и стремительные аэропланы. Тарахтят по дорогам автомобили. Окажись на поле сражения Мюрат или Ней[97 - Выдающиеся маршалы Наполеона.] – они вряд ли смогли бы понять, что вообще происходит вокруг, не говоря уж о том, чтобы командовать растянувшимися на тысячи километров фронтами. Возможно, Нельсон[98 - Горацио Нельсон (1758 – 1805) – английский адмирал начала XIX века, победитель в решающих сражениях с французским флотом при Абукире и Трафальгаре, национальный герой Великобритании.] разобрался бы в тактике Ютландской битвы, хотя быстроходные линкоры и крейсера невероятно отличались от его многопушечных деревянных парусников, но торпедные атаки подводных лодок и форсирование минных заграждений наверняка повергли бы его в ступор. За сто лет весь военный опыт тысячелетий отправился прямиком на свалку.

И не только военный. В начале XIX века мир был невообразимо огромен. Чтобы доехать из Петербурга до Кавказа Пушкину и Лермонтову требовались месяцы. По дороге можно было заглянуть, например, в Кишинев[99 - Город в Бессарабии, ныне столица Молдовы.] (это довольно далеко от Кавказа) – все равно никто не узнает. А когда узнает, то меры принимать будет поздно: самое быстрое средство связи – курьер на лошадке, и ему чтобы съездить туда-сюда тоже требуется не одна неделя. Пересечь океан – дело еще более долгое, требующее к тому же незаурядного мужества: корабли текут, напарываются на рифы, попадают в шторма, тонут. Мало кто, кроме профессиональных моряков предпринимает такое путешествие больше, чем пару раз в жизни. Там, где нет дорог: в Сибири, в Африке, в Австралии, на картах зияют белые пятна, занимающие львиную долю континента. С заходом солнца большинство работ прекращается: много ли можно сделать при восковых свечах? Большинство людей неграмотны, тиражи книг невелики, образование – удел элиты. Да что там образование. Почти все продукты питания – сугубо местные: много ли довезешь в трюме парусника, баржи, или хуже того – на конной подводе? Много ли сохранишь свежим? Богатые господа могут позволить себе кушать заморское, но то немногие избранные. Остальные довольствуются тем, что родит местная земля. Впрочем, это верно и для других товаров, лишь немногие из них: чай, шерсть, табак, перемещаются по миру в по-настоящему массовых масштабах.

Мир 1914 года – это, конечно, не мир 2014, когда в любую точку Земного шара можно попасть за сутки-двое. Тем не менее, он многократно компактнее мира столетней давности. Железная дорога сделала все цивилизованные, и значительную часть нецивилизованных земель доступными для перемещений быстро и с комфортом. Атлантику пересекают гигантские лайнеры, три-четыре дня – и вы на другой стороне океана. По городам бренчат электрические трамваи, для особо состоятельных доступен автомобиль, а самые нетерпеливые могут воспользоваться аэропланом. Письма, депеши, документы – передаются за часы и минуты. Уходящий в море корабль более не исчезает из мира на месяцы и годы, постоянная радиосвязь делает судоходство гораздо безопаснее и предсказуемее. Морские суда и поезда перевозят миллионы тонн грузов, теперь нет никакого смысла сохранять приверженность местным товарам. Корабли строят в Англии, станки – в Германии, зерно едет из Америки и России, селитра из Чили, вино из Франции.

Прогресс технический влечет за собой прогресс экономический. Заниматься сельским хозяйством в северных нечерноземных странах теперь уже совсем невыгодно. Крестьяне снимаются и целыми деревнями откочевывают в города. Немногочисленные мануфактурные рабочие превращаются в пролетариат – рабочих фабричных, становясь самой многочисленной категорией населения. Растет население городов, следом волей-неволей подтягивается инфраструктура: канализация, газ, электричество, транспорт. Книги, газеты, театры, бульварные романы, желтая пресса. Другой мир, другие возможности, другое общество – XIX век изменил всё.

Или почти все. В 1814 начинается Венский конгресс[100 - Масштабная дипломатическая конференция 1814 – 1815 годов, устроенная странами-победителями в наполеоновских войнах для решения судьбы послевоенной Европы.] – удивительно архаичное мероприятие. Пораженные революционным нигилизмом французов, и ущемленные тем, что безродный выскочка Бонапарт неожиданно смог влиться в их ряды, европейские государи из древних родов собираются держать совет. Они, вернее их дипломаты, долго мусолят разные темы, выверяют формулировки и готовят объемные документы, но весь смысл мероприятия в том, чтобы создать механизм, закрепляющий «божественное право королей» и старый добрый миропорядок, основанный на абсолютной, или по крайней мере мало ограниченной монархии, сословной организации общества и поддержании баланса сил между сложившимися мировыми державами. Иными словами, самые влиятельные люди Европы тратят почти год на то, чтобы договориться, как именно они будут тормозить и подавлять социальный прогресс, причем не только в собственных странах, но и в окружающих.

Это странное мероприятие – Священный Союз насмерть перепуганных государей, все еще верящих в свою голубую кровь и божественные права – сразу не задалось. Британцы, без которых мировая политика того времени была немыслима, идею не поддержали. У их королей уже полтора века были основания сомневаться в своей исключительности[101 - С начала XVI века в Британии сменилось пять династий, трижды смена носила насильственный характер. Многие основатели династий не имели никаких юридических прав на престол, либо их права подвергались обоснованному сомнению.], и теперь они готовились передать реальную власть парламенту, пусть тоже не из крестьян набранному, но на божественность не претендующему. Французы, против ренессанса которых союз, собственно, и был придуман, довольно быстро охладели к Бурбонам и принялись за старое – революции, причем унимать их оказалось некому, поскольку договорившиеся государи мигом перессорились между собой. Но беда оказалась не в этом. На Венском конгрессе европейские державы заложили основы дипломатии на следующие двести лет, введя в обиход сомнительные обороты, существующие до сих пор: «сферы влияния», «национальные интересы», «политика сдерживания», и постулировав, что все эти расплывчатые абстракции стоят того, чтобы проливать за них кровь.

Первыми влетели русские. Победа над непобедимым Наполеоном и освобождение Европы внушили российским императорам практически мессианские эмоции. И, если Александр[102 - Александр I], которому доводилось быть битым под Аустерлицем[103 - Сражение между французской армией Наполеона и австрийско-русскими войсками, закончившееся сокрушительным поражением последних и выходом Австрии из войны с французами.], сдаваться в Тильзите[104 - Тильзитский мир 1807 года между Россией и Францией стал фактической капитуляцией России, вынужденной, после побед французской армии, присоединиться к Континентальной блокаде и войти в союз с Наполеоном.] и терять Москву, сочетал злорадство с осторожностью, то брат Николай[105 - Николай I, будучи третьим сыном Павла I, занял престол только благодаря бездетности Александра I и отречению Константина.], чудом ставший самодержцем, искренне почитал себя «жандармом Европы», защитником мирового порядка и охранителем устоев. Россия, крупная, как сказали бы сейчас, региональная держава, стала претендовать на роль державы глобальной.

Сперва это никого особенно не волновало. Призывать русские войска разобраться с очередным мятежом стало даже своего рода модой: загребать жар чужими руками любили во все времена и при всех режимах. Но со времен Петра I у России был пунктик, особенно усилившийся при Екатерине и ставший навязчивой идеей ее внука Николая – «навалять» Турции, отобрать Константинополь и присоединить к «третьему Риму» территории Рима второго[106 - Турция, сильно ослабленная в XVII – XVIII веке внутренними раздорами, проиграла России практически все войны XIX века и была настолько слаба, что Екатерина II всерьез рассчитывала на «турецкий проект» по расчленению Османской Империи, отнятию в пользу России всей западной Турции и созданию «константинопольского престола» для ее внука, по этому случаю названного Константином. Окончательно Россия рассталась с идеей «Турецкого проекта» только после поражения в Крымской войне.]. Пока Османская империя была сильна, о таких раскладах не приходилось и думать, но к середине XIX века некогда могучая страна-завоевательница превратилась в «больного человека Европы». И вариант «навалять и отобрать» приобрел вполне реальные очертания.

Эти амбиции, однако, никак не улыбались Англии, ведшей с Россией Большую игру за доминирование в Азии. Поэтому, стоило Николаю перейти от слов к делу, против него немедленно собралась представительная коалиция бывших союзников, и наглядно продемонстрировала, что бывает с экономически отсталой и политически архаичной страной, замахнувшейся на роль мирового гегемона. «Раздел сфер влияния» получился довольно эффективным, но породил у всех участников еще большую уверенность, что ради «сдерживания» и «осаживания» можно и даже нужно расчехлять пушки. Далее последовала череда войн между европейскими соседями, мало полезных стратегически, но именно поэтому еще более убеждавших элиты и общество, что маленькая война ничем не отличается от других политических инструментов.

Впрочем, к некоторым стратегическим подвижкам эти войны все-таки привели. В результате их на карте Европы появилась никогда ранее не существовавшая страна Италия[107 - Объединение Италии (рисорджисменто) из множества средневековых королевств, герцогств и республик произошло в середине XIX века и закончилось аннексией Папской области, включавшей в себя Рим в 1870 году.], а вместо старой Пруссии[108 - Объединение Германии из обломков средневековой Священной Римской Империи германской нации произошло в середине XIX века и завершилось в 1871 году с окончанием Франко-Прусской войны и образованием Германской империи.] и ее мелких и, как правило, довольно несчастных соседей, образовалась та самая Германия, которая наведет столько шороху в следующем столетии. Столь же нелепая и асимметричная американо-мексиканская война[109 - Американо-мексиканская война – военный конфликт между Мексикой и США в 1846—48 годах. После своей победы в войне, США присоединили к себе большую часть территории тогдашней Мексики.] округлила территорию США, незаметно превратив крупный осколок британских колоний в мощнейшую силу мирового масштаба. А череда Опиумных войн[110 - Опиумные войны (1840 – 1860) – ряд военных конфликтов между Китаем, стремившимся сохранить независимость, и европейскими колониальными державами, пытавшимися подчинить себе его политику и экономику. Названы так в связи с тем, что одной из причин для войн была борьба за китайский рынок опиума и других наркотических веществ, разрешенных тогда в Европе, но запрещенных в Китае. Опиумные войны закончились поражением Китая и его длительной частичной оккупацией.] довела Китай до состояния наполовину оккупированного полудикого края где-то на краю Земли, лишенного всякого смысла и значения для всех, кроме ближайших соседей. То, что все эти войны велись сравнительно малыми силами на ограниченной территории в средневековом формате «армия против армии» в конечном счете подвело мир к устойчивому пониманию, что «так можно». И когда через сто лет после конгресса частные разборки государей внезапно превратились во всемирное побоище, это оказалось удивительным для всех сторон. Если Второй мировой хотели все, то Первой по большому счету никто не желал. Побряцать пару месяцев и разойтись, как бывало уже множество раз… наивная вера в возможность удержать в ладонях раскаленные угли стоила народам миллионов жизней, правителям и элитам – тронов, постов и титулов, а человечеству в целом – неожиданного и непредсказуемого изменения всего жизненного уклада.

Освобождение гения

Люди очень любят приписывать все достижения кому-то одному, лидеру. Это сильно упрощает картину бытия: понять одного человека гораздо проще, чем нескольких, и тем более многих. Однако, в жизни, разумеется, так не бывает. Любые перемены, любой прогресс и любое движение – результат взаимодействия множества людей. И ни один, даже самый гениальный, первопроходец ни в состоянии что-то сделать без тех, кто пойдет за ним следом. Когда же почему-либо высвобождается творческая энергия тысяч и десятков тысяч человек, изменения оказываются по-настоящему грандиозными.

XIX век породил невиданное количество великих людей от полководческого гения Бонапарта до Брюнеля[111 - Изамбард Брюнель (1806 – 1859) – выдающийся британский инженер, конструктор первых крупных цельнометаллических кораблей, проектировщик большого числа мостов и других сложных инженерных сооружений.], Теслы[112 - Николя Тесла (1856 – 1943) – легендарный американский физик и изобретатель сербского происхождения, автор большого количества работ в области электромагнетизма.] и Эдисона[113 - Томас Эдисон (1847 – 1934) – знаменитый американский изобретатель, соперник Тесла.]. Вообще же перечислять их не имеет смысла: сотни и даже тысячи имен вписали себя в историю человечества за эти сто лет. Мы легко насчитаем вдвое, вдесятеро больше исторических личностей, нежели за всю предыдущую историю человечества. Кажется, будто открылся кран, и земля начала рождать гениев там, где раньше была лишь пустота и обыденность.

Между прочим, это предположение недалеко от истины. В самом деле, XIX век сломал сразу несколько барьеров, удерживавших энергию человечества, и высвободил творческие ресурсы, дотоле неспособные расти и развиваться.

В первую очередь это барьер сословный. Много столетий до того, мир был жестко поделен на социальные страты. И лишь людям из высших слоев общества была открыта дорога к масштабным свершениям. Всем прочим приходилось довольствоваться ролями, определенными по рождению. Не только у крестьянина, обреченного на пожизненную пахоту, но и у обычного священника, или не особенно родовитого дворянина было безумно мало шансов чего-то достичь, стать заметным, совершить достойное воспоминаний потомков. Причем чем дальше, тем этих возможностей становилось меньше: если в одиннадцатом веке какой-нибудь Роберт Гвискар[114 - Роберт Гвискар (1016 – 1085) – норманский рыцарь, отвоевавший у Византии значительную часть территории Италии и основавший на ней собственное государство.], шестой сын неприметного барона, мог завоевать себе титул герцога и, фактически, основать королевство, то в семнадцатом шевалье д’Артаньян мог в лучшем случае самоназваться графом и надеяться, что Его Величество сочтет возможным не замечать эту маленькую вольность. К концу XVIII века в большинстве государств сословное деление достигло апогея. Среди развитых стран того времени, единственным исключением были Североамериканские Соединенные Штаты, где в силу колониальной специфики сословий не было никогда[115 - Вернее, их существование не было официальным и общепризнанным.], а республиканская форма правления только подчеркивала нетипичность ситуации[116 - Настолько, что после Войны за Независимость, Джордж Вашингтон получил предложение стать американским королем, но отказался. Республиканская форма правления до конца XVIII века практиковалась только в очень маленьких государствах, и именно американский опыт показал ее применимость для крупных континентальных держав.].

Пример оказался весьма наглядным. Оказывается, если просто посылать лорда к черту, мир не рушится. А, если делать это всем миром, то можно послать подальше даже короля.

Сначала этим занялись бывшие союзники американцев в борьбе с британской метрополией – французы. Самая абсолютистская держава Европы расправлялась со своей вертикалью власти долго, кроваво и дотошно[117 - Великая Французская революция продолжалась с 1789 по 1799 год и, вместе с последующими наполеоновскими войнами, стоила Франции до трети дореволюционного населения.]. Другие народы подошли к делу менее основательно, но в целом человек девятнадцатого века зависел от своего происхождения драматически меньше, чем восемнадцатого. Остатки сословного общества доконали две мировые войны, но уже к началу первой из них еврей-банкир или ирландец-инженер значили больше, чем обнищавший потомок древних герцогов с примесью королевских кровей.

Второй барьер, сметенный еще основательнее первого – географический. И здесь дело не только в расстояниях, сократившихся с долгих месяцев пешего пути до часов или суток паровоза и парохода. Дело в восприятии людьми внезапно возникших возможностей глобализации.

До XIX века подавляющее большинство населения, за исключением моряков, путешественников, и некоторых купцов, и военных, вело исключительно, невероятно оседлый образ жизни. Ну а куда мог податься босоногий крестьянин? И дело даже не в том, что идти предстояло пешком: немногие могли позволить себе верховую лошадь, не говоря уже о повозке. Предстояло тащить на себе еду, искать жилье и попутчиков. Это сейчас нам в дороге нужны деньги, деньги и снова деньги – до девятнадцатого века они играли гораздо меньшую роль, чем мы себе представляем. Средние века – время натурального хозяйства, но и после их окончания взносы крестьян зерном, шерстью и скотом во многих местах встречаются чаще денежного оброка. В современных книгах и фильмах феодалы сыплют во все стороны золотом и серебром, и даже у крестьянина всегда найдется при себе мешочек монет. В реальности наличие у бедняка всего «пары шиллингов» не означало немедленную голодную смерть: деньги нужны были только для того, чтобы приобрести что-то, что нельзя вырастить или выменять. Получить их тоже было непросто – для этого нужно было что-то продать, что в отсутствие торговых сетей и развитых логистических цепочек было серьезной проблемой. Раздобыть сумму, необходимую для путешествия, даже для вполне благополучного человека представлял собой нетривиальную задачу.

А ведь кроме раздобыть, предстояло еще потратить. Сейчас к нашим услугам сети отелей, ресторанов и автозаправочных станций, но путника тех времен помимо отвратительных немощеных дорог ждали лишь корчмы-таверны, слишком редкие и дорогие, чтобы рассчитывать на них, как на основное дорожное убежище. Приходилось искать знакомых, проситься на постой к чужим, надеяться на церкви и монастыри, там, где таковые имелись. И ночевка под дубом тоже не была особенной редкостью.

Добавим к этому общую небезопасность – чужак становился легкой добычей тогдашнего криминала: вступиться за него некому, до ближайшей подмоги – шагать и шагать, а также отсутствие термосов и холодильников, не позволявшее брать с собой что-то вкуснее и полезнее сухарей… путешествия во времена Ломоносова, не говоря уже о более ранних, были занятием на любителя.

Все это приводило к тому, что уместнее всего назвать «местечковым патриотизмом». Саксонец или голштинец не мог чувствовать себя немцем – от других немецких земель его отделяли многие дни неудобных и бесполезных перемещений, для большинства – недоступных, да и нежелательных. Нормандец не желал иметь ничего общего с гасконцем. Итальянские княжества непрерывно враждавали между собой, и миланец охотнее пустил бы к себе в дом змею, чем флорентийца. Мир был не только чудовищно велик, но и чудовищно раздроблен.

XIX век безжалостно смел этот барьер. Дефиле крупных армий, быстрый транспорт и радикально новые средства связи сделали людей гораздо мобильнее и, что почти также важно – гораздо осведомленнее. Теперь, получив утреннюю газету с вчерашними, а не недельной давности, столичными новостями, можно было сесть на поезд на ближайшей станции и поехать непосредственно в эпицентр событий. А, при наличии необходимости и определенной сноровки, ничего не мешало пересекать Европу несколько раз в месяц[118 - Вспомним, как упивается Артур Конан Дойль, описывая быстроту, с которой кэб и поезд переносят Холмса и Ватсона в самые различные места Англии, а при необходимости – бегстве от профессора Мориарти – даже на материк, в Швейцарию. Для викторианской Англии это все еще в диковинку, но Холмс и Ватсон крайне далеки от даже героев Диккенса, путешествующих традиционным образом, и бесконечно далеки от неспешной размеренности Робинзона Крузо.]. Все это закладывает почву для невиданной глобализации, первым шагом которой становится образование национальных и наднациональных империй на месте многочисленных раздробленных земель. Впрочем, усиливаются и старые конфликты: Эльзас теперь гораздо ближе и к Парижу, и к Берлину, от русского Крыма рукой подать до Константинополя, и даже Сербия с Грецией не так уж далеки, чтобы о них не стоило думать.