Ловушка для Инквизитора

– Вы бредите, – ответил Тристан. – Какое странное воздействие на вас оказывает магия!

– Нет, нет, – возразила Софи. – Мой разум ясен, как никогда. Вы так  напугали меня, поря и прижигая этого демона, что я все вспомнила! Я вспомнила, что уже слышала о вас. Все-все!

– От кого же?

– От отца. Он был у меня старым, великим магом. Жил, наверное, лет пятьсот. Никто точно не знает. Я никогда не видела его молодым, только старым, убеленным сединами…  Кукольник Зимородка, слышали о таком?

– Нет, – сухо ответил Тристан.

– А вот он вас отлично знал; и даже следил за вашей судьбой и записывал о вас в своих воспоминаниях. А я читала и знаю о вас все-все. Тристан Пилигрим, бастард короля Зимородка, младший Зимородок… Вы правда не удивлены тем, что у вас золотые руки, что вы все умеете и все можете?  Вас ведь никто не учил многим вещам. Вы их просто умеете делать, и все. Избалованный, упрямый и дерзкий, дурной мальчишка – таким вы росли? Курили с детства, пили вино, дрались на ножах с местными бандитами.  Это так неподобающе для королевского ребенка… Перепортили кучу дорогой одежды и соблазнили всех окрестных девушек посимпатичнее. К наукам особой склонности не питали. В вас не было терпеливости ученого мужа… но стоило вам лишиться, скажем, пальца на руке в драке, как вы с ювелирной точностью изготовили себе золотой наперсток, точно как палец. Откуда талант и знания?

– Не знаю, – грубовато ответил Тристан, покосившись на свою белоснежную руку, где на мизинце был еле заметен тонкий искусный шов, выведенный волшебной нитью.

– Да и потом, – продолжила Софи. – Вы сделали себе золотой палец, золотую ступню, нос, глаз – но сердце?.. Откуда в вашей груди золотое сердце храбреца? Его вы себе сделать не могли.

– Родился таким, – буркнул Тристан.

– Нет, – покачала головой Софи. Ее губы были бледными и дрожали от холода, но она упорно стремилась рассказать историю так, чтобы Тристан ей поверил. – Родились вы с обычным сердцем. Только с больным и слабым.

Губы Тристана сжались в узкую полоску, и Софи, прикрыв глаза, кивнула головой:

– Да, Тристан Пилигрим. Король очень любил вас; вы не знали этого, не верили в это – но он вас любил. Вас и вашу мать. Когда вы родились, он был счастлив, несмотря на то, что вы были не совсем обычным ребенком. Белизна? Что ж, это всего лишь цвет кожи. Но болезнь проникла глубоко в ваше тело. Дух ваш был силен, вы боролись за жизнь, даже будучи крохотным младенцем в пеленках. Но сердце… оно могло подвести в любой миг. Вы могли умереть еще тогда, Тристан. И король решил вас спасти. Такого, белоснежного и красноглазого, странного и болезненного.

Тристан сглотнул, склонил голову, скрывая слезы, будто слабеющая Софи задела самый больной, самый живой и самый чувствительный уголок его души.

– Мой отец делал кукол, – произнесла Софи с трудом. – Чудесных кукол. И дарил им живые, магические сердце. Куклы делались ну почти как живые.  Они пели, танцевали, рассказывали сказки, огорчались и влюблялись. Век их, правда, был недолог. Фарфоровая могла разбиться, а деревянную могли изгрызть термиты. Но все же краткий миг жизни у них был. Никто не знал секрета, как оживить сердце для куклы, а отец знал. Вот к нему король принес вас. И уговорил подарить вам сердце, чтобы вы могли жить дальше.

– Золотое сердце храбреца, – задумчиво произнес Тристан.

– Да; у отца был готовы несколько кукол. Храбрец – отважный солдат в нарядном мундире, – лежал в голубой шелковой коробке. Я не знаю, как, но отец вам это сердце… подарил. И часть своего таланта вместе с ним – тоже. Вот почему вы все умеете.

Когда он вернул вас королю, вы кричали так, что все лицо было красным, и размахивали руками и ногами, а до того спали тихо- тихо, словно душа вот-вот выскользнет из тела. Король от счастья всплакнул; и на радостях жаловал отцу звание Кукольника Зимородка и много-много золота и драгоценных камней…

Софи помолчала немного, припоминая и складывая в памяти все куски головоломки.

– Отец тогда хотел сделать самую лучшую и самую искусную куклу. Большую, как человек. И подарить ей самое идеальное из всех своих сердец. Он долго работал над ней. Не год, и не два -десятилетиями. Столетиями. Накладывал чары. Уже умер король Зимородок, уже отгремела ваша дурная слава, а он все работал над этой куклой. Старшие дети его состарились, а он  все пилил и строгал. Я, маленькая,  иногда приходила в его мастерскую и видела, как он вытачивает руку, не отличимую от человеческой, или вставляет в голову разноцветные глаза…

Говорить Софи стало труднее. Тристан  грел, дышал на ее замерзающие руки, но это помогало мало.

– Но был еще, – прошептала Софи, почти засыпая от сковывающего ее холода. – Еще один маг… такой же великий, как мой отец… почти такой же. Он тоже делал кукол. Зеркальных кукол, которые моги принять какой угодно вид. Такой вид, какой больше всего понравился бы хозяину. Даже самим хозяином могли прикинуться… Но они были не живые. Не то, совсем не то. Он завидовал отцу и хотел… украсть его секрет. Отец начал прятаться; он несколько раз перевозил свою мастерскую, прятал ее. Все боялся, что его секреты попадут в нечистые руки. Говорят… говорят, что зеркальные куклы были замечены в грязных историях с ограблениями. Будто бы они, эти куклы, своих хозяев обкрадывали и уносили все добро… Зеркальщик хотел тоже создать куклу, живую, чтобы она ничем не отличалась от человека, но превосходила творения моего отца…  Но он не знает секрета живых сердец. А у отца вышло. Я знаю – у него вышло создать ту куклу! Большую и живую. Он торжествовал, он праздновал свою победу!

О, как хотел тогда Зеркальщик ее раздобыть! Как жаждал! Вероятно, он ее даже видел, но не понимал, что перед ним его мечта; отец говорил, что выводил ее в свет и люди не узнавали в ней куклу. Она точно была как живая.

Тогда Зеркальщик сделал свой последний и отчаянный ход – напал на отца. Они передрались, и отец пришел домой окровавленный, без сил. Он тогда и наложил на меня заклятье, чтобы я не помнила, где он спрятал свою мастерскую. Кукла… она исчезла. Может, осталась в запертой мастерской. Может, ушла в люди. Я ни разу не видела ее ни до, ни после. Я не знаю, как она выглядит, не знаю даже девочка это или мальчик. Отец умер; а Зеркальщик до сих пор охотится на нее.

– Ах, так вот зачем им необычные  сердца, – пробормотал Тристан. – Ищет то самое…

– Или хочет открыть секрет, Тристан, – серьезно проговорила Софи, глядя на него своими больными, блестящими глазами. – Секрет бессмертия – вот что разгадал мой отец. Подумайте только; если научиться делать такие сердца, сколько можно прожить! Кем можно стать, унаследовав от магического сердца вложенные в него таланты! Вероятно, вас приманили, чтобы…

Она испуганно охнула, но Тристан криво усмехнулся.

– Не переживайте за меня, – ответил он. – Были времена, когда я это сердце сам предлагал всем желающим, да только удержать и носить его не мог никто, кроме меня. Ваш отец крепко его в меня вшил, а я стал немного сильнее и проворнее, чем в былые времена. Так что я уж постараюсь его не потерять!

***

Софи впала в беспамятство.

Она иногда приходила в себя, когда инквизитор касался ее, поднося к губам горячее питье, и тогда комната немного менялась.

В первое ее пробуждение она увидела на столе ворох книг, притащенных Густавом. Юный помощник смущенно приглаживал смоляные волосы, а Тристан склонялся над старыми пыльными страницами.

Во второе ее пробуждение ночь спустилась на землю, в окнах было темно. Тристан сидел в кресле у камина, закинув ногу на ногу, куря трубку и листая записки ее отца. Его алые глаза вспыхивали так же ярко, как тлеющий уголек в его трубке, серый дым вился над его белоснежной головой, как невидимые связи, протягивающиеся между  разными людьми сквозь века.

В третий раз Софи проснулась от негромкого пения струн. Тристан перебирал длинными пальцами струны гитары,  те вибрировали и пели что-то чарующими низкими голосами.

– О, – произнесла она тихо. – Этого в моих видениях не было. Как вы лечите меня – было, а что играете – нет.

– Чем-то надо занять себя, коротая ночь, – ответил Тристан. – Вам лучше? Я вынул все осколки, промыл вашу рану и заговорил ее. Она почти затянулась, но магия… надо подождать, чтобы она рассеялась.

– Немного лучше, – ответила Софи.

– Значит, к вам вернулись ваши способности? Вы стали получать видения чаще?

– Да, – ответила Софи и смущенно спрятала лицо под краешком одеяла. Тристан хмыкнул и лишь качнул головой, догадываясь, какого сорта видения снова посетили девушку, но смолчал.

– Спойте мне, Тристан, – попросила Софи вдруг, глядя, как Тристан снова склоняется над инструментом.  – Я, конечно, не ваша возлюбленная… я знаю, вы пели только тем, кого любили… но все же. Хотелось бы послушать. Говорили, вы хорошо поете. Жаль, отец умер, и записи о вас прервались. Читать было интересно. Как о рыцарях древности.

Тристан исподлобья глянул на Софи и чуть качнул беловолосой головой:

– Хорошо. Спою.

– Вы часто любили?

– Влюблялся часто. Любил – нет. Пожалуй, только дважды в жизни. Но серенады пел я чаще.

Софи помолчала, слушая тихие слова старинной серенады, которые Тристан, припоминая, бормотал себе под нос.

– А каково это – быть инквизитором? – спросила Софи. Тристан задумался, наигрывая легкую тихую мелодию. – Страшно? Тяжело? Больно? Все-таки, вас растили и воспитывали совсем не для того, чтобы вы размахивали мечом и дрались с чудовищами. Вы могли стать важным, богатым графом. Или блестящим придворным.

– Двор не для меня. А дрался я всегда. Для меня это естественно – быть инквизитором, карающим мечом, – ответил он, наконец. – Я не хочу ждать, когда найдется кто-то, кто поймает и накажет мерзавца. Я делаю это сам. Я – закон, я – власть, выше королевской.

– В этом много тщеславия, – улыбнулась Софи. – И никогда  не бывает страшно?  Никогда не наступает отчаяние?

Тристан снова задумался.

– Ваш отец, – мягко произнес он, наконец, – дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес  своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю – я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.

– Я помню, – прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. – Я читала. Вас  убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.