Две жизни. Том I. Части I-II

– Отнюдь не героизм заставил меня смеяться, – ответил я, – а только моя глупость. Я вдруг представил вас портным и решил, что и в этой роли вы были бы совершенны. Но игла и нитка в ваших руках выглядели бы так смешно, что я просто не могу не хохотать, – ответил я со смехом.

Мы подошли к корме, и мой смех сразу оборвался, я замер на полуслове.

Море точно разрезали ножом на две неравные части. Сравнительно небольшое пространство, по которому мы двигались, было чёрным, в белой пене, но не страшным. Но за этой чёрной полосой начинались высочайшие водяные горы; стены зелёной воды с белым верхом налетали друг на друга, точно великаны в схватке; постояв мгновение в смертном объятии, они валились в пропасть, откуда на смену им взметались новые водяные горы-чудища.

– Неужели мы выбрались из этого ада? – спросил я. – Неужели смогли выйти живыми?

Мне страстно хотелось спросить, думал ли Иллофиллион о Флорентийце в самую страшную минуту нынешней ночи; но мне было стыдно признаться в своей детскости, в игре фантазии, принявшей мысленный образ друга, несколько раз спасавшего мне жизнь за это короткое время, за истинное видение. Я взывал и сейчас всем сердцем к нему и думал о нём больше, чем о брате и даже о самом себе.

Иллофиллион стоял молча. На его лице было такое безмятежное спокойствие, такая глубокая чистота и радость светились в нём, что я невольно спросил, о чём он думает.

– Я благословляю жизнь, мой мальчик, даровавшую нам сегодня возможность дышать, любить, творить и служить людям со всем напряжением сил, всей высотой чести. Благослови и ты свой новый день. Осознай глубоко, что ночью мы могли погибнуть, если бы нас не спасли милосердие жизни и самоотверженность людей. Вдумайся в то, что этот день – твоя новая жизнь. Ведь сегодня ты мог уже и не стоять здесь. Привыкни встречать каждый расцветающий день, как день новой жизни, где только ты, ты один делаешь запись на чистом, новом листе. В течение этой ночи ты ни разу не испытал страха; ты думал о людях, жизнь и здоровье которых были в опасности. Ты забыл о себе.

– О, как вы ошибаетесь, Лоллион, – воскликнул я, назвав его в первый раз этим ласкательным именем. – Я действительно не думал ни о себе, ни об опасности. Но размеры опасности я понял только сейчас, когда смотрю на этот ужас позади нас, на эту полосу урагана, из которой мы вырвались. О людях я не думал, я думал о Флорентийце, о том, как бы он отнёсся к моим поступкам, если бы был рядом. Я старался поступать так, точно он держал меня за руку. И я так полон был этими мыслями, что он даже пригрезился мне в ту минуту, когда на нас обрушился тот страшный вал. Я будто увидел его, ощутил его присутствие, и потому так радостно смеялся, чем удивил капитана и, вероятно, вас. Поэтому не думайте обо мне лучше, чем я есть на самом деле.

– Твой смех меня не удивил, как и твоя бодрость ночью. Я понял, что ты видишь перед собой образ Флорентийца, и знаю теперь, как велика твоя привязанность к нему. Думаю, что, если твоя верность ему не поколеблется, – ты в жизни пройдёшь за ним далеко. И когда-нибудь станешь сам такой же помощью и опорой людям, какой стал он для тебя, – ответил мне Иллофиллион.

Здесь, на корме, было видно, как продолжала бушевать буря. Шум моря всё ещё походил на редкие выстрелы из пушек, и говорить приходилось очень громко, пригибаясь к самому уху собеседника. От страшной полосы урагана мы уходили всё дальше; и теперь – издалека – это зрелище было ещё более ужасающим. Если бы художник видел то, что видели сейчас мы, и изобразил бы на полотне такую необычайную картину моря, – точно искусственно разделённого на чёрные, грозные, но не слишком опасные волны и волны, подобные зелёным водяным горам, несущим смерть, – каждый непременно подумал бы, что художник просто бредил и излил на полотно бред своей больной души.

Трудно было оторваться от этого устрашающего зрелища. Молнии и ливень прекращались и в полосе урагана, но небо было всё ещё чёрным, и странно поражали лоскутки синего бархата, мелькавшие кое-где на фоне тёмных туч.

Позади раздался голос капитана, шагов которого мы не слыхали.

– Двадцать лет плаваю, – говорил он, – обошёл все океаны, видел немало бурь, бурь тропических. Но ничего подобного сегодняшней ночи не переживал, и никогда смерчей такой силы и количества видеть не приходилось. Смотрите, смотрите, – вдруг громко закричал он, повернувшись налево и указывая на что-то рукой. На гигантской водяной горе стояло два белых, кипящих столба, вершины которых уходили в небо.

Капитан бросился к рубке, я хотел было бежать за ним, но Иллофиллион удержал меня, сказав, что этот смерч хоть и отразится на нас, но всё же пройдёт мимо и гибелью нам не грозит. Присутствие капитана на мостике необходимо; но в нашей помощи нужды уже нет.

Смерч действительно нёсся мимо; но вдруг я увидел, как из водяной стены справа стала подниматься, вращаясь колесом, струя воды и через минуту вырос и на ней огромный водяной столб. Он понёсся навстречу двум таким же столбам, двигавшимся слева, и вдруг все три столба столкнулись; раздался грохот, подобный сильнейшему удару грома, – и на месте их слияния образовалась пропасть.

Линия, разделявшая море на две части, разметалась; волны-стены точно ринулись в погоню за нами. Это было так страшно, что я с удивлением смотрел на Иллофиллиона, не понимая, почему он не бежит на помощь тем, кто стоял у руля. Но он молча взял меня за руку и повернул лицом вперёд. И я с удивлением обнаружил очистившееся небо, очертания берегов вдалеке.

– Капитан прав, что бросился к рулю. Волны опять будут сильно бить нас, и сейчас подходить к берегам нельзя. Быть может, мы даже минуем ближайший порт, если на пароходе достаточно угля, воды и провианта, и пойдём дальше. Но от гибели мы ушли, – сказал Иллофиллион. – Такие ураганы вряд ли повторяются дважды. Хотя море, по всей вероятности, ещё не менее недели будет бурным.

Я начинал ощущать, что качка опять становится сильнее; море вновь закипало и грозно шумело, и ветер налетал свистящими шквалами. Но до высоты гор волны больше не поднимались.

Мы подошли к капитану, смотрящему на окрестности в подзорную трубу. Он приказал немедленно позвать старшего офицера с полным отчётом о состоянии запасов. Когда явился старший помощник и доложил, что пароход может плыть ещё двое суток ни в чём не нуждаясь, капитан приказал миновать порт и держать курс в открытое море. Мне оставалось только в сотый раз изумляться прозорливости Иллофиллиона.

Как бы ни волшебно было действие подкрепляющих средств Али и Флорентийца, всё же наши силы подходили к концу. Все, кто провёл ночь на палубе, стали похожи на привидения при свете серого дня. Один Иллофиллион был бледен, но бодр. Капитан же буквально валился с ног.

Передав командование судном двум помощникам и штурману, он велел предоставить матросам усиленный рацион и дать им выспаться. Нас он пригласил в свою каюту, где мы обнаружили прекрасно сервированный стол. Как только я сел в кресло, то почувствовал, что встать у меня нет больше сил. И я совершенно не помню, что было дальше.

Очнулся я у себя в каюте свежим и бодрым, забыв полностью обо всём и не понимая, где я. Так лежал я около получаса, пока не начал вспоминать, что со мной происходило. Наконец соображение вернулось ко мне, я вспомнил все ужасы ночи. Теперь же сияло солнце. Я встал, оделся в белый костюм, приготовленный, очевидно, заботливой рукой Иллофиллиона, и собрался отыскать его и поблагодарить за внимание и заботу. Я никак не мог связать всех событий вместе и понять, каким же образом оказался в каюте. Мне было стыдно, что я так долго спал, в то время как Иллофиллион, вероятно, уже кому-нибудь помогает.

В эту минуту открылась дверь, и мой друг, сияя безукоризненным костюмом и свежестью, вошёл в каюту. Я так обрадовался, словно не видел его целый век, и бросился ему на шею.

– Слава богу, наконец-то ты встал, Лёвушка, – сказал он, улыбаясь. – Я уже решил было применить пожарную кишку, зная твою любовь к воде.

Оказалось, я спал более суток. Я никак не мог поверить этому, всё переспрашивая, который же был час, когда я заснул. Иллофиллион рассказал, как ему пришлось перенести меня на руках в каюту и уложить спать голодным. Есть я сейчас хотел ужасно; но ждать мне не пришлось, так как в дверях появился сияющий верзила и сказал, что завтрак подан.

Глядя на меня и улыбаясь во весь рот, он подал мне записку, тихонько шепнув, что это из каюты 1А; записку передала красивая дама и очень просила зайти к ней.

Я смутился. Это была первая записка от женщины, которую мне так таинственно передавали. Я прекрасно знал, что в записке этой не может быть ничего такого, чего бы я не мог прочесть даже первому встречному, не только Иллофиллиону. И я злился на свою неопытность, неумение владеть собой и вести себя так, как подобает воспитанному человеку, а не краснеть, как мальчишка. Снова маленькое словечко «такт», которое буря выбила было из моей головы, мелькнуло в моём сознании. Я вздохнул и приветствовал его как далёкую и недостижимую мечту.

Глуповатая ухмылка матроса, почёсывавшего подбородок и лукаво поглядывавшего на меня, была довольно комична. Казалось, он одно только и думал: «Ишь, отхватил лакомый кусочек, и когда успел?»

Всегда чувствительный к юмору, я залился смехом, услышал, что прыснул и матрос; с нами смеялся и Иллофиллион, наблюдая на моём лице все промелькнувшие в моей голове мысли, которые он так великолепно умел прочитывать. Моя физиономия в сочетании с ухмыляющимся лицом матроса рассмешили бы и самого сурового человека. У Иллофиллиона был вид лукавого заговорщика, и он поблёскивал глазами не хуже желтоглазого капитана.

Я положил записку в карман и заявил, что умру с голоду, если меня не накормят тотчас же. И крайне был поражён, узнав, что уже два часа дня.

Мы сели за стол. Я уплетал всё, что мне подставлял Иллофиллион, а он, смеясь, говорил, что впервые в жизни кормит тигра.

К нам подошёл капитан. Радостно поздоровавшись, он заявил, что никогда ещё не видел человека, который хохотал бы во всю мочь в момент, когда со всех сторон подступает смерть.

– Я создам новую морскую легенду, – сказал он. – Есть легенда о Летучем Голландце, о страшном вестнике гибели для моряков. Есть легенда о Белых братьях, несущих спасение гибнущим судам. Но легенды о весёлом русском, смеющемся во весь рот в минуты грозной опасности и раздающем людям пилюли, поддерживающие силы, ещё никто не придумал. Я расскажу в рапорте начальству о той помощи, которую вы с братом оказали команде и всем пассажирам парохода в эту ночь. О вас, мой молодой герой, я поведаю особо, потому что пример такого дерзновенного бесстрашия – это уже неординарное явление.

Я сидел покрасневший и вконец расстроенный. Я хотел сказать капитану, как сильно он ошибается, ведь я просто шёл на помочах у Иллофиллиона, которому был скорее обузой, чем помощью. Но Иллофиллион, незаметно сжав мне руку, ответил капитану, что мы очень благодарны за столь высокую оценку наших ночных подвигов. Иллофиллион напомнил, что турки не менее нашего трудились во время бури.

– О да, – ответил капитан. – О них я, конечно, тоже не забуду. Они тоже проявили героизм и самоотверженность. Но находиться внутри парохода или быть на палубе, ежеминутно рискуя быть смытым волной, – огромная разница. Вы далеко пойдёте, юноша, – снова обратился он ко мне. – Я могу составить вам протекцию в Англии, если вы вдруг решите переменить карьеру и сделаться моряком. С таким даром храбрости вы очень скоро станете капитаном. Ведь вам теперь всюду будет сопутствовать слава неустрашимого. А это – залог большой морской карьеры.

Поблёскивая своими жёлтыми кошачьими глазами, он протянул мне бокал шампанского. Я не мог не принять бокал, рискуя показаться неучтивым. Затем капитан подал бокал Иллофиллиону и провозгласил тост за здоровье храбрых. Мы чокнулись; он осушил бокал с шампанским единым духом, хотел было налить ещё, но его отозвали по какому-то экстренному делу.

У нас не было особого желания пить шампанское в такой жаркий день. Иллофиллион велел матросу-верзиле, принёсшему мороженое, отнести серебряное ведёрко с шампанским в каюту капитана, а мне сказал:

– Надо пойти к нашим друзьям, если они сами сейчас не поднимутся. Оба они несколько раз заходили сюда справляться о твоём здоровье. Да и по отношению к даме надо проявить вежливость. Прочти же записку, – прибавил он, улыбаясь. Я только успел опустить руку в карман, как послышались голоса, – и к нашему столу подошли турки.

Оба они поприветствовали меня и порадовались, что буря не повредила мне. Старший приподнял феску на голове сына, и я увидел, что большой участок его головы выбрит и на него наложена повязка, заклеенная белой марлей: он ударился головой о балку, когда волна подбросила пароход. Повязку, как оказалось, накладывал Иллофиллион; и мазь была такой целебной, что при сегодняшней перевязке рану можно было уже заклеить. Турки пробыли с нами недолго и пошли завтракать вниз, в общую столовую.

Наконец я достал письмо и разорвал конверт.

Глава 13. Незнакомка из каюты 1А

Письмо было адресовано «Господину младшему доктору». Оно носило такое же обращение и было написано по-французски. Я стал читать вслух:

«Мне очень совестно беспокоить Вас, господин младший доктор. Но меня крайне волнует состояние моей девочки; да и маленький что-то уж очень много плачет. Я вполне понимаю, что моё обращение к Вам не совсем деликатно. Но, Боже мой, Боже, – у меня нет во всём мире ни единого сердца, к которому я бы могла обратиться в эту минуту. Я еду к дяде, от которого уже полгода не имею известий. Я даже не уверена, жив ли он? Что ждёт меня в чужом городе? Без знания языка, без умения что-либо делать, кроме дамских шляп. Я гоню от себя печальные мысли; хочу быть храброй; хочу мужаться ради детей, как мне велел господин старший доктор. О Вашей храбрости говорит сейчас весь пароход. Пожалуйста, заступитесь за меня. В соседней с нами каюте поместилась важная старая русская княгиня. Она возмущается, что кто-то посмел поместить в лучшую каюту меня, – «нищенку из четвёртого класса», и требует, чтобы врач нас выкинул. Я не смею беспокоить господина старшего доктора или капитана. Но умоляю Вас, защитите нас. Упросите важную княгиню позволить нам ехать и дальше в нашей каюте. Мы ведь никуда не выходим; у нас всё, даже ванная, отдельное, и мы ничем не тревожим покой важной княгини. С великой надеждой, что Ваше юное сердце будет тронуто моей мольбой, остаюсь навсегда благодарная Вам Жанна Моранье».

Я старался читать спокойно это наивное и трогательное письмо; но раза два мой голос дрогнул, а лицо бедняжки Жанны с бегущими по щекам слезами так и стояло передо мной. Посмотрев на Иллофиллиона, я увидел знакомую суровую складку на его лбу, которую замечал не раз, когда Иллофиллион на что-либо решался.

– Этот дуралей, наш верзила, вероятно, протаскал письмо целый день, сочтя его любовным и потому скрывая его от меня, – задумчиво сказал он. – Пойдём сейчас же, разыщем капитана, и ты переведёшь ему это письмо. Возьми и наши аптечки; обойдём заодно и весь пароход.

Мы повесили через плечо аптечки и отправились искать капитана. Мы нашли его в судовой канцелярии и рассказали, в чём дело. Я видел, как у него сверкнули глаза и передёрнулись губы. Но он сказал только:

– Ещё десять минут, – и я иду с вами.

Он указал на кожаный диванчик рядом с собой и продолжал слушать доклады подчинённых о том, что сделано «согласно его распоряжениям» – для починки судна и помощи пассажирам.

Ровно через десять минут – точно, ясно, не роняя ни одного лишнего слова, – он отпустил всех и вышел с нами в отделение лазаретных кают первого класса. Мы поднялись по уже знакомой мне узкой винтовой лестнице и вышли прямо к дверям каюты 1А.

В коридоре столпился народ; слышались спокойный и твёрдый голос врача, видимо, кому-то возражавшего, и визгливый женский голос, говоривший на отвратительном английском языке: