Путь Моргана

Ричарду казалось, что прежний Уильям Генри бесследно исчез, а рядом с ним очутился маленький незнакомец. Новый Уильям Генри никак не мог идти спокойно – он приплясывал и подпрыгивал, что-то напевая себе под нос.

– Значит, в школе тебе понравилось, – с улыбкой заключил Ричард.

– Там замечательно, папа! Можно бегать и кричать!

На глаза Ричарда навернулись слезы, он поспешно сморгнул их.

– Но, надеюсь, не в классе.

Уильям Генри укоризненно взглянул на него.

– Папа, в классе я сущий ангел! Меня еще ни разу не били тростью. А многих мальчиков то и дело колотят, а один лишился чувств, когда получил тридцать ударов. Тридцать – это ужасно много. Но я понял, что надо делать, чтобы меня не били.

– Правда? И что же?

– Вести себя тихо и писать как следует.

– Да, Уильям Генри, этот прием мне хорошо известен. А старшие мальчики не обижали вас на переменах?

– Когда застали нас в уборной?

– А они по-прежнему ловят малышей в уборной?

– Нас поймали. Но я нарисовал на стене уборной каракули большой какашкой – Джонс-старший покакал мне прямо на ладонь, хотя почти все свалилось, – и меня отпустили. Джонни говорит, что больше меня не тронут. Обижают только тех, кто ревет и пытается удрать. – И он высоко подпрыгнул. – А пальцы я вытер о сюртук. Видишь?

Сжав губы, Ричард осмотрел бурое пятно на новеньком сером сюртуке Уильяма Генри и несколько раз судорожно сглотнул. «Только не смейся, Ричард, ради Бога, не смейся!»

– На твоем месте, – помедлив, начал он, – я не стал бы рассказывать об этом маме. И не показывай ей, обо что вытер руки. А я попрошу бабушку отчистить пятно.

Когда Ричард ввел сына в «Герб бочара», на его лице застыло торжествующее выражение, которое заметил лишь его отец. Пег запричитала, схватила присмиревшего Уильяма Генри в объятия и осыпала его лицо поцелуями. Но мальчуган вырвался.

– Мама, не надо! Я уже большой мальчик. Дедушка, сегодня мне было так весело! Я десять раз обежал вокруг двора, упал и разбил коленку, написал целую строчку букв «А» на грифельной доске, а мистер Симпсон сказал, что я не по годам прилежен и скоро он переведет меня в следующий класс. А что толку? Следующий класс учит тоже он и в той же комнате. Мама, с коленкой ничего не случилось! Не волнуйся!

Остаток дня Ричард сколачивал доски, чтобы отгородить для Уильяма Генри собственную комнату в глубине спальни, где уже давно стояла его кровать. За работой он успокоился; судя по шуму из зала, Уильям Генри рассказывал каждому новому посетителю таверны, как он провел первый день в школе. Он болтал без умолку – Уильям Генри, от которого прежде нельзя было добиться и двух слов подряд!

По отношению к Пег Ричард ощущал жалость, умеренную ледяным ветром здравого смысла. Уильям Генри вылетел из гнезда, вернуть прошлое невозможно. Но как он сумел всего-навсего за один день забыть о привычках, складывавшихся годами? Один день просто не мог принести столько новых мыслей, из-за которых поведение мальчика в корне изменилось. Значит, Уильям Генри все-таки отнюдь не святой. Слава Богу, он обычный мальчишка.

Все это Ричард пытался объяснить Пег, но безуспешно. Несмотря на все уговоры, Пег наотрез отказывалась смириться с тем, что ее сын ожил и теперь радуется знакомству с большим миром. Утешения она искала в слезах, погружаясь в мрачную пучину подавленности, которая приводила в отчаяние Ричарда. Он устал от рыданий жены, не имел представления о всей глубине ее горя, о том, как остро она сознает, что не сумела выполнить важнейшую задачу, возложенную на женщину, – рожать детей. Успокаивая жену, Ричард ни разу не потерял терпение, но день, когда он застал Пег с кружкой рома, оказался для него серьезным испытанием.

– Здесь тебе не место, – ласково произнес он. – Позволь мне купить дом в Клифтоне, пожалуйста.

– Нет, нет, нет! – закричала она.

– Дорогая, мы женаты уже четырнадцать лет, все это время ты была мне не только женой, но и другом, однако мое терпение на исходе. Не знаю, что с тобой происходит, но ром тебе не поможет.

– Оставь меня в покое!

– Не могу, Пег. Отец недоволен, но это еще не самое худшее. Уильям Генри достаточно подрос, чтобы понимать, что мама ведет себя странно. Прошу тебя, будь умницей ради нашего сына.

– Уильяму Генри нет до меня дела, почему же я должна беспокоиться о нем? – возразила она.

– Пег, это неправда!

И так продолжалось до бесконечности: ни уговоры, ни терпение Ричарда, ни раздражение Дика не могли образумить Пег. Впрочем, она перестала пить ром, когда Уильям Генри напрямик спросил ее, почему она пошатывается. Прямота сына изумила ее.

– Уж не знаю почему, – позднее сказал Дик Ричарду. – Ведь Уильям Генри – сын трактирщика.

В конце февраля тысяча семьсот восемьдесят второго года мистер Джеймс Тислтуэйт прислал с курьером письмо Ричарду.

«Пишу тебе в ночь на двадцать седьмое, дружище. Я стал богаче на тысячу фунтов, выплаченных банком моей беспомощной жертвы. Все кончено! Сегодня парламент проголосовал за прекращение наступательных военных действий против тринадцати колоний, вскоре войска будут отозваны.

Я склонен винить во всем меховую шапку Франклина. Лягушатники оказались преданными союзниками, особенно адмирал де Грасс и генерал де Рошамбо, а значит, примирение с ними возможно, если мы сумеем привыкнуть к образу мысли французов. Джордж Вашингтон и лягушатники долго сжимали кольцо вокруг Йорктауна, но лично я думаю, что последней каплей для парламента стала капитуляция лорда Корнуоллиса. Да, понимаю – Клинтон слишком хорошо проводил время в Нью-Йорке, чтобы броситься на выручку Корнуоллису, известно мне и то, что французский флот помог Вашингтону и сухопутной армии лягушатников захватить Йорктаун, но этим не смыть такой позор, как капитуляция. Бэргойн опять проиграл. Лондон пристыжен.

Оповести об этом всех, Ричард, поскольку мой курьер доберется до Бристоля первым, и не забывай упоминать, что твой осведомитель – Джеймс Тислтуэйт, бывший бристолец.

Хочешь знать, как я намерен распорядиться тысячей фунтов? Куплю большую бочку рома у Томаса Кейва – в такую бочку вмещается сто пять галлонов! А еще побываю в «Зеленой корзине» на Хаф-Мун-стрит и накуплю кучу самых тонких кондомов от миссис Филлипс. Все лондонские потаскухи больны сифилисом и триппером, а миссис Филлипс снабжает нас самым ценным изобретением в мире – разумеется, не считая рома. Завернув в него свою сахарную палочку, я смогу развлекаться напропалую, ничем не рискуя».

На следующий год, в марте тысяча семьсот восемьдесят третьего, сеньору Томасу Хабитасу пришлось отпустить Ричарда из мастерской. К тому времени в Бристольском банке у Ричарда скопилось три тысячи фунтов, из них он не потратил ни единого пенни. На что ему было тратить эти деньги? Пег наотрез отказывалась переселиться в Клифтон, а отец, которого Ричард уговаривал арендовать постоялый двор «Вороная лошадь» в Клифтоне, твердил, что ему хорошо и в «Гербе бочара». Дик откровенно объяснил, что тратил далеко не каждый грош из тех двенадцати шиллингов в день, которые Ричард платил ему последние семь лет. Дик мог позволить себе переждать трудные времена на прежнем месте, на Брод-стрит, ни в чем не нуждаясь.

Война в Америке завершилась, спустя некоторое время был заключен мирный договор, но процветание не вернулось. Отчасти виной тому были беспорядки в парламенте, где Чарлз Джеймс Фокс и лорд Норт подняли шум из-за концессий, которые лорд Шелберн якобы незаконно предоставил американцам. Никто не заботился о таких мелочах, как управление страной. В Вестминстере то и дело бушевали скандалы, члены временных правительств вели закулисные игры, а истина заключалась в том, что ни один из них, включая полупомешанного короля, не знал, как быть с военным долгом в размере двухсот тридцати двух миллионов и с сокращением доходов.

Среди бристольских матросов начали вспыхивать голодные бунты. Матросам платили тридцать шиллингов в месяц, притом только во время рейсов. На берегу они не получали ни фартинга. Положение стало таким отчаянным, что мэр сумел уговорить судовладельцев платить матросам по пятнадцать шиллингов в месяц даже во время простоя кораблей. В тысяча семьсот семьдесят пятом году пошлину мэру уплачивали пятьсот двадцать девять судов, к тысяча семьсот восемьдесят третьему году их количество сократилось до ста двух. Поскольку большинство этих кораблей было приписано к Бристолю и стояло на якоре у причалов и доков, а также ниже по течению реки, несколько тысяч матросов стали силой, с которой приходилось считаться.

Десять тысяч из сорока тысяч жителей Ливерпуля существовали только за счет скудных благотворительных фондов города, а в Бристоле местный налог в пользу бедных достиг ста пятидесяти процентов. У корпорации и гильдии купцов не осталось другого выхода, кроме распродажи имущества. Новые строгие правила были введены, чтобы остановить приток крестьян в Бристоль, где при церквах их хотя бы кормили. Тех, кого уличали в мошенничестве, публично пороли у позорных столбов и выгоняли из города, но тем не менее численность населения города росла быстрее, чем уровень воды в Эйвоне в час прилива.

– Ты слышал, Дик? – спросил кузен Джеймс-аптекарь, зайдя в таверну по дороге домой из лавки. Он помахал рукой, разгоняя завесу дыма. – О недовольстве осужденных из Ньюгейта? Их больше не в состоянии кормить на два пенса в день – ведь четырехфунтовая булка стоит шестнадцать пенсов!

– Тех, кто еще ждет приговора, кормят на пенни в день, – напомнил Дик.

– Я зайду к булочнику Дженкинзу и попрошу послать в тюрьму столько хлеба, сколько понадобится. А еще сыра и требухи.

Дик хитро усмехнулся:

– Значит, Джим, ты перестал сыпать шиллинги в их протянутые руки?

Кузен Джеймс-аптекарь покраснел.

– Да, ты был прав, Дик. Все полученные деньги они пропивали.

– И всегда будут пропивать. А отправив им хлеб, ты поступишь разумно. Только позаботься о том, чтобы твоему примеру последовали другие.

– Как живет Ричард с тех пор, как он остался без работы? Я давно его не видел.

– Неплохо, – коротко отозвался отец Ричарда. – А причина, по которой он прячется, лежит наверху, в постели.

– Навеселе?

– Нет, что ты! Она завязала после того, как Уильям Генри напрямик спросил ее, зачем она пьет ром. – Дик пожал плечами. – Когда Уильяма Генри нет дома, она лежит в постели и смотрит в никуда.