Гарем. Реальная жизнь Хюррем

Цокот утих, карета остановилась, и дверца распахнулась. Девушка быстро огляделась и спустилась на мостовую. Так вот он каков, знаменитый Топкапы! Над ней нависала величественная башня Дивана, прилегающие сады были усеяны мерцающими среди кустов факелами. Воздух полнился шелестом листьев тысяч деревьев на ночном ветру.

Два стража с алебардами, в тяжелых шлемах со скрывающими пол-лица забралами провели ее через массивную дверь с железными шипами в самое сердце сераля. Кызляр-агасы сопел и пыхтел, едва поспевая за ними. Девушка была потрясена здешними простором и порядком после унылой тесноты Старого дворца. Стены все каменные, а не деревянные, а коридоры намного шире и освещены куда лучше.

Скоро они подошли к инкрустированной перламутром и черепаховой костью двустворчатой двери в личные покои султана. По обе стороны её стояло по часовому из его личной стражи.

Хюррем сделала глубокий вдох. Она столь многое поставила на эту единственную ночь. Ты уж не обмани его, внушала она себе. Просто прими его семя и дай ему вволю расцвести.

Кызляр-агасы распахнул створки двери и завел ее внутрь.

Хюррем в ужасе осмотрелась.

Стены покоев султана были украшены изникской керамикой – сине-бирюзовой с оранжевым, с диковинными узорами из цветов и фруктов. Потолок вздымался посередине высоким куполом, из-под которого свисали на длинных золотых цепях кадильницы, инкрустированные рубинами. Еще там были камин в виде медной пирамиды и мерцающие масляные лампы в стенных нишах.

На помосте в углу высилось ложе, оно было занавешено зелено-золотой парчой, притороченной к рифленым серебряным колоннам. Красные бархатные покрывала и подушки были вышиты жемчугами. По углам ложа горели конические свечи в платиновых подсвечниках.

Сам Сулейман полулежал на диване золотистого бархата. На мужчине был халат цвета зеленого яблока и ослепительно-белый шелковый тюрбан с пучком перьев цапли в пряжке, а в складках халата переливался изумруд размером с детский кулачок. Вид у султана был слегка скучающий.

Кызляр-агасы тихо затворил дверь за спиной у Хюррем, и она осталась наедине с султаном.

Мужчина долго-долго рассматривал ее в тишине. Она почти слышала его немой вопрос: «Да что же они с тобой сделали-то?»

Девушка развязала и скинула халат, расстегнула брильянтовые пуговицы кафтана и стянула его с себя через голову, сорвала с себя брильянтовое ожерелье и бросила его на халат вместе с серьгами. Наконец, она расплела жемчуга и распустила волосы.

Когда на ней остались лишь сорочка и гаремные шаровары, указав на гору нарядов у своих ног, она вымолвила:

– Хозяйка одеяний мне это лично подобрала. Понятно, что она в ее-то годы подслеповата.

Султан пожал плечами, и Хюррем поняла, что нужно его вывести из этого оцепенения. Ей был известен единственный способ расшевелить мужчину. И, рухнув на колени, она спрятала лицо в ладони и разрыдалась.

– Что не так?

– Владыка жизни моей, ну почему ты выбрал именно меня? В гареме же столько красивых девушек. Я для тебя недостаточно хороша!

Он поднялся с дивана и положил руку ей на плечо. Она позволила ему поднять себя с колен.

– Я не хотела, – прошептала она. – Мне страшно.

– Тише, тише. Иди присядь. – Сулейман усадил ее на диван подле себя. – Ты неправа. На мой вкус, ты – исключительная, – сказал он и погладил ее по щеке.

Затем мужчина привлек лицо Хюррем к своему и нежно поцеловал в губы. Она ощутила пьянящий вкус вина – и стала расстегивать жемчужные пуговицы сорочки.

Глава 10

Хюррем положили жалованье в двести акче, выделили собственные покои и столько органзы, шелка, тафты, парчи и сатина, что хозяйке одеяний этого за глаза хватило бы на полное обновление гардероба. Была у нее отныне даже собственная купальня из розового мрамора с каскадным фонтаном ароматной розовой воды, а на ее личной террасе в клетках кедрового дерева заливались трелями соловьи. А еще ей позволили обзавестись и собственной гедычлы, и Хюррем попросила привести Муоми.

Банщица восприняла приглашение без видимого удивления, но и безо всякой радости. Когда ее привели в новые покои, она встала при входе, переминаясь с ноги на ногу, с застывшей на лице маской угрюмого безразличия.

Сидевшая на диване поджав ноги Хюррем изучающе осмотрела её и спросила:

– Нравится тебе твоя работа в бане?

Муоми молча пожала плечами.

– Мне, как одной из его гёзде, положена служанка и дозволено самой ее себе выбрать. Работа тут будет много легче той, что тебе привычна. – Хюррем встала с дивана и продолжила шепотом на ухо Муоми. – Мне нужна твоя помощь. Скажи, чего ты хочешь взамен…

– Чего я хочу? – Она подняла глаза. – Когда мне было семь лет от роду, в хижину моей семьи пришел колдун со жгучей крапивой. Он раздвинул мне ноги и втер крапиву мне прямо во влагалище. Это для того, чтобы оно набухло. На следующий день колдун вернулся, промыл мне промежность, смазал ее маслом с медом, а затем отрезал всё то, через что женщина получает удовольствие, и прижег рану раскаленным углем. Мать моя притворялась плачущей от радости, да погромче, чтобы заглушить мои вопли. После того как меня выдали замуж, супруг всякий раз вскрывал меня ножом, чтобы мною овладеть, а затем меня заштопывали до следующего раза. И после рождения ребенка меня снова зашили. Когда торговцы меня выкрали, ребенка у меня отняли, потому что это был мальчик. Я понятия не имею, где теперь мой сын и жив ли он. Да если и жив, они его кастрируют, как меня. А сама я обречена до конца своих дней маяться в этом дворце. Вот и скажи мне на милость, что ты можешь здесь предложить?

Хюррем улыбнулась, погладила Муоми по щеке и коротко ответила:

– Месть.

С Окмейданы – «площади Стрел» – открывался вид через розовые сады на темные воды Золотого Рога. Близилось лето – пришло время бить в барабан войны при дворе янычар и выступать в поход за новыми земельными завоеваниями для Великой Турции.

Но в этом году война отменяется. Вместо похода Сулейман отправляет свой двор на охоту в Эдирне.

Они с Ибрагимом ежедневно выходили упражняться в стрельбе из лука и метании копий. Для этого Ибрагим расставил вдоль набережной трофейные статуи из Белграда в качестве мишеней. Милое же дело – расстреливать истуканов греческих богов, считал он.

После стрельбища приходила пора отдыха в сени раскидистого фигового дерева, а пажи подавали им маслины, сыр и шербет.

– Безупречно меток нынче твой прицел, Ибрагим. Будь я кабаном, почел бы за благо тотчас же задать от тебя деру хоть на Русь.

– Меток и твой глаз, господин.

– Не льсти впустую. Думы мои сегодня о другом.

Ибрагим опорожнил серебряный кубок и, взяв маслину и принявшись медленно смаковать ее, отставил кубок в траву на расстояние вытянутой руки от себя, а затем с превеликой театральностью выплюнул косточку точно в пустой кубок. И повторил этот трюк несколько раз подряд без единого промаха.

– Что тебя тревожит, мой повелитель?

– Позволь я первым тебя спрошу кое о чем. Когда мы с тобою впервые прибыли сюда из Манисы, тебе же сразу было дозволено завести себе гарем?

– Конечно, хотя и не столь обширный, как у тебя, мой господин.

– А у тебя есть фаворитка?

– Кто из женщин со мною, та и фаворитка.

Ответ Сулейману не понравился. Вот как объяснить свою проблему такому мужчине, как Ибрагим? На следующую ночь после Хюррем он во исполнение долга перед родом Османов и по настоянию валиде-султан призвал на ложе другую девушку из своего гарема – грузинку с черными очами невиданной красы. Только огромные очи рабыни, похоже, не оставили в голове места ни для чего другого, поскольку, открыв рот, она так и не нашла там, что ему сказать. И в постели затем просто лежала бревном.

Зато черноокая наложница не будила его потом три раза за ночь просьбами повторить, подобно Хюррем.

Гюльбахар проходила у него в фаворитках долгих десять лет. И до Хюррем ему казалось, что она удовлетворяет все его нужды. Теперь ему открылась дверь к новым возможностям.

Когда-то он зарекся делить ложе с кем-либо, кроме Гюльбахар, более одного раза. Но теперь Сулеймана одолевало искушение нарушить зарок и призвать к себе Хюррем вторично.

Однако же султан медлил. Ведь ясно же, что не пристало женщине находить удовольствие в плотских утехах наравне с мужчиной. Душа Хюррем запятнана грехом Рахили. И если он потакает ей в этом пороке, разве не пятнает тем самым и себя самого? И как быть с Гюльбахар? Он же преступит клятву, данную не только себе, но и ей. Никогда прежде не испытывал он столь горьких угрызений совести перед какой-либо женщиной, кроме матери.

Тяжкая вина.