Ветер чужого мира

9

Томас вопросительно посмотрел на Мартина.

– Ты хочешь сказать, Джей, что народ Эйнштейна понятия не имеет о лекарствах? Они знакомы с химией, но не изобрели лекарства?

– Ну, все не так просто, – возразил Мартин. – У них есть одно качество. Их тела священны. Тело – храм души. Эйнштейн не произнес этих слов – такова моя интерпретация, – но тела для них табу, и они стараются к ним не прикасаться.

– В таком случае, если они попытаются продавать лекарства, непременно возникнут проблемы.

– Наверное. Но с Эйнштейном и его друзьями все обстоит иначе. Насколько я понял, элитарная группировка занимает в обществе главенствующее положение и презрительно относится ко всем остальным, не разделяя суеверий большинства. Они охотно нарушают традиционные предрассудки и готовы испытывать все новое. Однако сила прежних верований велика – вот почему никому не пришло в голову изобрести лекарства.

– И они хотят, чтобы ты рассказал о лекарствах?

– Ждут с нетерпением. И испытывают странное волнение. Словно знают, что поступают неправильно, но все равно идут вперед. Тем не менее я могу рассказать им лишь об общих принципах действия различных препаратов. Детали они должны проработать сами, в соответствии со своей спецификой. Сегодня я им поведал все, что мог. Теперь мне необходимо изучить теорию медицины, чтобы дать им нечто большее. Полагаю, что найду необходимый материал в библиотеке.

– Несомненно, – кивнул Томас.

– Но в какой-то момент я едва не потерял Эйнштейна: когда сказал ему, что для развития медицины им потребуется изучить свои тела.

– А поскольку тела священны…

Мартин кивнул:

– Да, ты правильно понял. В ответ на вопрос Эйнштейна, как можно изучить свои тела, я объяснил ему, что такое анатомирование. И вот тогда-то мне и показалось, что я зашел слишком далеко. Он получил много больше знаний, чем ему требовалось на самом деле, и ему это совсем не понравилось. Но он повел себя как мужчина; ему удалось себя перебороть и смириться с совершенно новым подходом. Мне показалось, что по сути своей Эйнштейн – натура увлекающаяся. Уж если он чем-то заинтересовался, то идет до самого конца.

– Как ты думаешь, сородичи Эйнштейна его поддержат?

– Я не уверен, Пол. Но мне кажется, что да. Он начал философствовать, когда я задал ему прямой вопрос. Наверное, пытался уговорить самого себя. И пока он рассуждал, я размышлял о том, сколько еще подобных табу мы можем иметь сами. Наши табу тоже не позволяют взглянуть на ряд идей свежим взглядом. Мы столкнулись с продвинутой культурой, смело глядящей в будущее, однако у них остались древние предрассудки, уходящие корнями в первобытные времена, – и эти предрассудки помешали им развивать медицину.

– История развития нашей медицины не слишком отличается, – заметил Томас. – Человечеству пришлось отбросить немало суеверий, прежде чем оно стало терпимо относиться к искусству целителей.

– Наверное, – согласился Мартин. – Но, черт возьми, мне все это ужасно нравится. Если Эйнштейн пойдет дальше – а мне кажется, что так и будет, – мы принесем им немалую пользу. Как я уже говорил вчера, мы перестали быть мальчишками-бойскаутами и начали платить по счетам. Видишь ли, до сих пор я даже не догадывался, что они постепенно, шаг за шагом, пытались украсть у меня секреты медицины.

– Подозреваю, что мы делаем нечто похожее, – проворчал Томас. – Вероятно, в ряде случаев мы, боясь их напугать, действуем слишком осторожно: соблюдаем корректность, стараемся не задавать прямых вопросов. Вероятно, это связано с комплексом неполноценности, вызванным благоговением перед удивительными достижениями других цивилизаций. Если нам удастся провернуть еще пару сделок, подобных медицине, мы избавимся от комплексов. И будем наравне со всеми.

– Я никак не отваживался спросить у Эйнштейна, почему он продолжает входить со мной в контакт, – признался Мартин. – Именно потому, что боялся его отпугнуть. Но меня эта мысль преследовала уже очень давно. И я подумал: а почему бы мне не быть с ним откровенным? И как только я все ему выложил, он ответил мне тем же. Никогда не знаешь, как все может обернуться.

– Подозреваю, что сегодня вам было не до разговоров о БСС. И это нормально. Возможно, перерыв в несколько дней пойдет на пользу. И тебя не будет мучить чувство вины, когда Эйнштейну придется вновь тратить свое время на объяснения. Да и ты сможешь задавать ему больше вопросов.

– Да, сегодня мы совсем не вспоминали про БСС, – кивнул Мартин. – Но ты, наверное, прав. Перерыв в несколько дней мне не помешает. Я продолжаю размышлять. Вчера вечером мы беседовали с Мэри-Кей, и она спросила у меня, стараюсь ли я придерживаться голых фактов или обращаю внимание на свои чувства – и что я вообще думаю по этому поводу. Мне кажется, она имела в виду интуицию, но так и не произнесла это слово вслух. И я сказал ей, что мои чувства не играют в переговорах с Эйнштейном никакой роли. Я всегда старался их сдерживать, оставаясь в рамках чистой науки, – если, конечно, наши познания можно назвать наукой. А сегодня я пришел к выводу, что мог жестоко ошибаться…

– И?

– Знаешь, Пол, кажется, я близок к прорыву с БСС. Пока не могу утверждать это наверняка, но у меня появилась надежда. Новый подход. В течение последних недель я говорил себе, что время является ключевым фактором и что мне следует обратить на него более пристальное внимание. Скажи, кто-нибудь из нашего проекта пытался обсуждать с чужаками проблемы времени?

– Думаю, да. Десять или пятнадцать лет назад. У нас остались записи. Ничего определенного, но данных накоплено немало.

– Время может играть лишь поверхностную роль в любом уравнении, – продолжал Мартин, – хотя в некоторых случаях оно служит критическим фактором. Если бы мы больше знали о времени, сказал я себе, но не как о физическом, а психическом факторе в БСС, мы могли бы сделать шаг вперед. Если связать психическую концепцию времени с уравнениями…

– Думаешь, это может сработать?

– Не сейчас. Теперь я считаю иначе. У меня возникло интуитивное предположение, что время может быть переменным, что в разных частях вселенной или для разных разумных рас оно течет по-разному. Но что-то должно оставаться неизменным. Вечность – вот всеобщая константа. Она не может меняться и остается постоянной повсюду.

– Боже мой, Джей, неужели ты говоришь о…

– Нет, до понимания еще далеко, но мне кажется, что мы сумеем выработать способ, позволяющий использовать вечность в качестве константы. Я попытаюсь. И тогда могут проясниться и другие факторы.

– Но вечность, Джей! А как же разговоры о конце вселенной?

– Мэри-Кей вчера вечером сказала мне кое-что еще – о том, что, вероятно, останется после исчезновения вселенной. Точнее, она поделилась со мной своими интуитивными предположениями.

– Да, я тоже знаю о них. Она только что была у меня. И все мне рассказала.

– И что ты ответил?

– Господи, Джей, что я мог ответить? Потрепал ее по плечу и попросил не выходить из игры.

– Но если она права, то, после того как вселенная исчезнет, что-то все же останется. Например, вечность. Быть может, даже бесконечность. Две константы. И место, чтобы произошло что-то еще.

– Я перестаю тебя понимать, Джей.

– Я и сам мало что понимаю. Но это новый подход. Не исключено, что у нас что-то получится. Скажи Расселу и Брауну, когда они в следующий раз станут прижимать тебя к стенке, что появились свежие идеи.

После ухода Мартина Томас еще долго сидел за своим письменным столом.

Вчера Аллен не смог ему помочь, размышлял Томас. Все те же банальности: не беспокойся, нужно это пережить, перетерпеть, решение необходимо принимать только в случае крайней необходимости… А сегодня он точно так же ничем не сумел помочь Мэри-Кей и Джею… Они обратились к нему за помощью и поддержкой, а он только и смог, что посоветовать Мэри-Кей оставаться в игре.

Они необычные люди, сказал он Аллену. Конечно, так оно и есть. Они особенные – но в чем? Насколько они отличаются от других людей? Клерки из банков, уличные воры, обычные мальчишки с фермы… Что же происходит, после того как они отваживаются выйти к звездам и завязать контакты с разумами, обитающими на далеких планетах? Кажется, это сказал Аллен (или он сам?): все то, что мы получали по звездной линии связи, не удалось записать в банки данных – боль, скорбь, сомнения, надежды, страх, предубеждения, пристрастия… И что еще? Нечто, полностью выходящее за рамки человеческого опыта. Нечто, впитанное и поглощенное земными телепатами, которые слушали, болтали и сплетничали со своими соседями, разбросанными по разным галактикам. Фактор или факторы, в определенной мере изменившие их человеческую суть или, быть может, превратившие телепатов совсем в других существ…

Мэри-Кей с ее разговорами о месте, которое останется даже после того, как вселенная исчезнет, естественно, сошла с ума. Джей с его предложением использовать вечность в качестве константы, также безумен. Однако они лишились разума лишь по человеческим стандартам. Все эти люди – его телепаты, – возможно, даже, пожалуй, наверняка далеко ушли от стандартов человечества.

Особые люди, новый вид: их человечность опалена тонким воздействием чуждого контакта. Неужели именно они и есть надежда человечества? Послы вселенной? Промышленные шпионы? Ищейки, сумевшие пробраться туда, куда человечеству вход воспрещен? Исследователи бесконечности?

Проклятье, подумал он, я начинаю гордиться человеком. Даже если телепаты станут иной расой, они родились от нас, людей.

Кто знает, размышлял он, быть может, придет время, когда все люди станут такими же?

И вдруг к нему – без мучительных сомнений и размышлений – пришла вера. Теперь он обрел убеждение в обоснованности этой веры.

Пришло время приложить все усилия.

Томас нажал кнопку связи с Эвелин.

– Соедините меня с сенатором Брауном, – попросил он. – Нет, я не знаю, где он сейчас. Найдите его – где бы он ни был. Я хочу сказать старому ублюдку, что мы наконец приблизились к БСС.

Герой не должен умереть

Даже входя в пике, пилот Фред Дуглас не испытывал дурных предчувствий. Он был уверен, что справится. Но на всякий случай, направляя нос «спитфайра» вниз, крепче сжал рукоять штурвала.