Сиротская доля

– Не смейте трогать мою булку! Злые, противные, мерзкие! Я вас ненавижу… И все вас будут ненавидеть! – кричала Наташа, вскакивая, вся красная, с мокрым от слез лицом, и вырывая от подруг булку.

Казалось, она бросится драться… Она снова упала на кровать и плакала долго и горько, пока не позвонили к обеду и не показалась в дверях наставница.

– Что с Петровой? – указала она на рыдавшую девочку.

– Мы стали ее спрашивать, какой у нее монах был, а она закричала, заплакала… Она такая сердитая… оправдывались хитрые девочки.

Наташа не возражала, но плакала горько, отчаянно, судорожно. За что отравили неразумные дети ее радость? Что она им сделала? Злые девочки оскорбили ее самое святое, чистое чувство и заставили больно страдать маленькое обиженное сердце.

– Не плачь, Петрова, успокойся! Отчего ты так часто плачешь? Это нехорошо! Идите скорее обедать, – сказала детям наставница.

И воспитанницы, как ни в чем не бывало, пошли обедать. Как могли они спокойно сесть за стол и обедать, причинив товарке незаслуженную обиду?! Но девочки есть всякие…

* * *

Нерадостная жизнь потекла для Наташи Петровой в приюте. Способностями она не отличалась: учиться ей было трудно, и она ничем не выдавалась среди подруг. Она дичилась и совестилась всех; всех подруг она называла на «вы» и была всегда грустная и молчаливая.

У некоторых девочек явилось новое удовольствие подсмеиваться и дразнить Наташу. Особенно это было весело потому, что повод к насмешкам так волновал и сердил маленькую девочку. Соня Малкова научилась в совершенстве представлять монаха. При каждом удобном случае она ходила волоча ногу, скривив голову набок, уморительно раскланивалась и делала гримасы. Подруги весело смеялись, часто и другие давали подобные же представления. Больно отзывались эти злобные шутки в сердце одинокой девочки, но она более не бросалась на подруг, не кричала, она молчала, затаив в себе все обиды, горе и неправду. Когда она видела, что начинаются насмешки над ее дядей, она старалась скрыться или низко потупляла голову. Ей казалось, что она одна на свете, для всех чужая, всеми не любимая, и горько и больно было ей.

Случалось, впрочем, что справедливая и добрая Верочка Тимофеева подходила к Наташе, обнимала ее, прижимала нежно к себе. Как радостно забьется, бывало, сердечко девочки, какими благодарными, счастливыми глазами посмотрит на нее Наташа. При Верочке не смели обижать Наташу: она всегда вступалась за обиженных. Но Верочка было добра и ласкова одинаково со всеми в приюте, всем бывало с ней хорошо, и никому она не делала исключений. Наташа очень любила Верочку, но не решалась, не смела подходить к ней; другие живые, смелые девочки всегда завладеют ею, обнимут, целуют и никого к ней не подпускают. Она была любимица всего приюта. А милой и доброй девушке никогда и в голову не приходило выведать, что таится в уме и сердце забитой девочки, смотревшей, как затравленный зверек.

– Наташа Петрова, отчего ты не поиграешь с другими, не посмеешься? – спросит, бывало, Верочка, обняв девочку.

– Так… – ответит та и глубоко-глубоко вздохнет.

– Ты все скучаешь? О чем ты всегда думаешь?

Девочка вздохнет еще тяжелее и проговорит:

– Я ни о чем не думаю… Так…

Одни воскресенья светили для Наташи, как яркие огоньки. Несмотря на насмешки, на обиды, она вставала в воскресенье с радостной мыслью: «Сегодня придет дядя Коля».

И он приходил – жалкий, продрогший, бедно одетый.

Наташа уже не бросалась к нему навстречу, как в первый его приход, хотя в глубине души она ликовала и рвалась к нему… Она, как и другие девочки, шла степенно через весь зал и застенчиво садилась около дяди, взглядывая кругом, краснея, – она не решалась по-прежнему приласкаться к нему и даже взять его за руку.

– Наташечка, милая, что ты все какая-то невеселая? – спросил ее однажды Николай Васильевич, так звали монаха.

– Нет… Ничего… Я веселая, дядя Коля.

– Что же, ты как будто и не рада мне?

– Что вы, дядя Коля… Я рада, очень рада, – тихо ответила девочка.

– Может, у тебя какое-нибудь горе на душе?

– Нет, дядя Коля.

– Или тебя обидели?

– Здесь некоторые девочки часто всех обижают… Вон, Соня Малкова такая сердитая.

– Ты не разговаривай с ней, Наташечка…

– Я и не говорю. Она сама всех задевает.

– Я тебе, Наташечка, сегодня халвы принес… Лавочник уверял, что вкусная-превкусная… Смотри-ка…

Он развернул бумагу. В ней был маленький, не больше полфунта, кусочек халвы. Смущенно посмотрела на этот кусочек девочка, и в ее голове мелькнуло, что подруги будут смеяться над ней: у нее всегда хуже, чем у других, всего так мало. Отчего дядя Коля не мог ей принести много, много халвы и много гостинцев?!

– Дядя Коля, вы мне лучше не приносите гостинцев, – проговорила печально Наташа.

– Отчего же, Наташечка? Я так рад побаловать тебя…

– Подруги смеются и дразнят… У меня всегда мало… Они говорят, что у меня и гостинцы нехорошие… И никогда от меня ничего не берут…

Дядя удивленно посмотрел на племянницу и замолчал. Он понял все, но не сказал Наташе, как он целую неделю копил копеечки, чтобы купить ей халвы, как долго плелся он из своего монастыря, отстоявшего почти на 10 верст от их приюта, как продрог дорогой в этот холодный, ветреный день.

Наташа задумалась и молчала…Наконец, как бы очнувшись, она проговорила:

– Когда я вырасту большая, я куплю вам, дядя Коля, новый хороший пиджак и другой шарф, только не красный… Красный некрасиво… Все смеются. И пальто и шляпу куплю…

– Ты хочешь сказать подрясник, Наташечка… Это у меня подрясник. Я ведь еще не настоящий монах. Платье, Наташечка, дорого, – трудно собраться купить.

Николай Васильевич конфузливо оглянул себя, обдернул подрясник, поправил шарф, посмотрел кругом и покраснел. Он увидел много маленьких глаз, насмешливо устремленных на него. Он опустил голову и молчал, как бы что-то обдумывая.

– Наташечка, милая… Лучше я не буду приходить к тебе, – сказал монах, заглядывая в лицо девочки слезящимися глазами.

– Ах, что вы, дядя Коля?! – воскликнула Наташа и слезы градом брызнули из ее глаз. Она отвернулась и старалась скрыть их.

– Не плачь, не плачь, Наташечка! Что подумают люди? – испугался дядя. – Я не хотел тебя огорчить. Я только подумал, что тебя подруги дразнят… Одежда у меня очень неважная… Совестно сюда ходить… У вас здесь так светло, чисто…

– Нет, приходите всегда! – горячо воскликнула девочка. – Пусть все дразнят, смеются… Пускай меня не любят… Вы все-таки приходите!

Наташа говорила скоро, волнуясь, едва сдерживая слезы. Ей хотелось, чтобы дядя понял, как испугали ее его слезы.

– Если вы не будете ко мне приходить, то я умру, закончила она убежденно свою речь. – Да, непременно умру… Ведь у меня только вы… и еще дядя Петя… Он не приходит ко мне…

– Как ты нехорошо сказала, Наташечка! Зачем умирать? У тебя вся жизнь впереди… Поживешь еще, милая, и весело и хорошо… И будешь счастлива…

– Да, дядя Коля, когда я вырасту, то найму себе маленькую комнатку и буду жить вместе с вами… Я выучусь хорошо работать… Я ведь буду портнихой, дядя Коля, и вам сошью… По вечерам мы станем книги читать… Вы будете на флейте играть, я стану петь…

– Доживем ли мы до такой счастливой жизни, Наташечка, милая? Дай-то Бог!

– А где ваша флейта? – вдруг радостно спросила девочка, оживляясь.

– Моя флейта спрятана… Не играю на ней. Скучно. Сейчас вспомню, как мы с тобой игрывали, как ты, бывало, хорошо пела. Поешь ли ты здесь, Наташечка?