Москва. Автобиография

В 1645 году скончался царь Михаил, первый из династии Романовых, и престол перешел к его сыну Алексею, получившему впоследствии прозвище Тишайший. Вопреки прозвищу, его правление ознаменовалось многочисленными восстаниями и бунтами, первым по времени из которых был Соляной бунт в Москве, вызванный введением в 1646 году нового налога на соль. Введение налога привело к росту цен на многие продукты и обернулось волной недовольства, поэтому год спустя налог отменили, но при этом урезали жалованье стрельцам и пушкарям – «ради восполнения убытков казне». Это спровоцировало народное восстание.

Приводимый ниже текст – вероятнее всего, донесение шведского дипломата, находившегося в те дни в Москве.

Был в городе Москве высокий вельможа, по имени Леонтий Степанович Плещеев, который во вверенной ему должности проявил жестокость и несправедливость в делах, касавшихся простого народа, почему весь мир, вместе с чернью, неоднократно умолял его царское величество и с глубочайшим смирением просил, чтобы этот Плещеев (который часто без всякой вины подвергал пытке и жестокой казни людей, к коим не благоволил, под тем предлогом, будто они совершили то или другое преступление) был отставлен за свою жестокость и несправедливость и чтобы его место было передано какому-нибудь другому, скромному и дельному человеку. Когда наконец, после многократных челобитий со стороны простого народа, его царское величество повелел заключить в тюрьму вышеупомянутого Плещеева и подвергнуть его пытке, тогда стараниями Бориса Ивановича Морозова (который, как очень знатный человек и воспитатель или домоправитель его царского величества, был в большом почете и милости и который и прежде особенно благоволил Плещееву, был с ним в тайном соглашении и в описываемом деле помогал ему) делу дан был такой оборот, что слуги Плещеева, как это, впрочем, там [в Москве] водилось, были подвергнуты пытке и наказанию вместо своего господина. А он, Плещеев, благодаря ходатайству Морозова и тому, что представил все дело так, как будто он был обвинен вследствие ненависти и несправедливого гнева к нему [Плещееву] черни, желавшей его гибели, был выпущен на свободу, и дело все улажено. Но простой народ был этим недоволен и продолжал настойчиво бить челом его царскому величеству, прося его вспомнить, как много раз до сих пор этот Плещеев проявлял свою жестокость, чтобы весь мир не был разоряем ради одного человека. Но и на этот раз народ ничего не достиг.

Между тем его царское величество отправился 17 мая из Москвы к Троице, где находится прекрасный монастырь, названный в честь Святой Троицы и отстоящий в 12 милях от Москвы, на ежегодное богомолье, чтобы присутствовать там при богослужении, и 1 июня возвратился оттуда в город Москву, причем его, по обыкновению, с обеих сторон сопровождали стрельцы и проводили до города. Простой народ, по местному обычаю, вышел навстречу из города на некоторое расстояние с хлебом и солью, с пожеланием всякого благополучия, просил принять это и бил челом о Плещееве; однако его не только не выслушали, но даже стрельцы отогнали его плетьми. По приказанию Морозова, который начальствовал над стрельцами, как бы замещая царя (государевым именем), 16 человек из числа челобитчиков были посажены в тюрьму. Тогда остальные хотели бить челом относительно Плещеева супруге его царского величества, которая следовала за ним приблизительно через полчаса, причем за ней пешком шел Морозов, но челобитье не было принято и просившие были разогнаны стрельцами, как и раньше. Крайне возмущенный этим народ схватился за камни и палки и стал бросать их в стрельцов, так что даже отчасти пострадали и получили раны лица, сопровождавшие супругу его царского величества... При этом неожиданном смятении супруга его царского величества спросила Морозова, отчего происходит такое смятение и возмущение, почему народ отваживается на подобные поступки и что в данном случае нужно сделать, чтобы возмутившиеся успокоились. Морозов отвечал, что это – вопиющее преступление и дерзость, что молодцов целыми толпами следует повесить, что, без сомнения, было бы и в самом деле над ними вскоре исполнено, если бы вся толпа на следующий день не помешала этому своим челобитьем и не выпустила их снова на свободу.

Следующий день был пятница 2 июня, когда pyccкие торжественно праздновали день Тела Господня; его царское величество сошел по лестнице из дворца, и тогда толпа еще раз принялась просить указа о том, о чем они били челом накануне. Его царское величество спросил их, отчего бы им не изложить письменно своих жалоб и желаний. На это толпа отвечала, что это было сделано накануне и что они теперь просят и о выдаче захваченных: так как его царское величество тотчас выразил добрую решимость, возвращаясь из церкви, встретить их хорошим ответом, то толпа была этим очень довольна. Между тем его царское величество с неудовольствием спросил Морозова, как он осмелился без его желания и ведома заключить некоторых под стражу; Морозов был этим смущен и ничего не отвечал. Далее, когда его царское величество вышел из Кремля, навстречу ему подошла часть возмутившейся толпы и еще раз стала говорить о Плещееве, чем его царское величество был частью поражен, частью разгневан; и так он пришел в церковь.

По совершении богослужения просившие пошли снова вслед за царем из церкви, и, когда его царское величество вошел в Кремль, весь народ ворвался вмести с ним, так что Морозов, возымевший некоторое подозрение, приказал стрельцам запереть Кремлевские ворота и никого не впускать, но они (стрельцы) не могли этого исполнить вследствие большого скопления народа; несколько тысяч человек проникли на Кремлевскую площадь и неотступно и с громкими криками требовали окончательного решения их желаний и высказанных жалоб. Так как его царское величество только что сел за стол, то он выслал к ним одного из бояр, по имени Темкина, которого они задержали у себя под тем предлогом, что желают говорить с самим царем; потом вышел еще один, они сорвали с него платье и надавали ему таких пинков и толчков, что он после этого несколько дней лежал в постели. Наконец, его царское величество вышел сам, успокаивал их и спросил, что значит такое неотступное их домогательство. Тогда толпа сначала выразила желание, чтобы схваченные были выданы, и они тотчас были освобождены; но толпа все-таки не удовлетворилась этим и потребовала выдачи Плещеева. На это его царское величество отвечал, что ему нужно дать время, так как он хочет расследовать дело, и если он (Плещеев) окажется виновными, подвергнуть его соответствующему наказанию; но толпа на это не соглашалась и чем дальше, тем больше настаивала, говоря, что если не получат этого добром от его царского величества, то добьются силой.

Между тем как это происходило, Морозов, для предотвращения бедствия, велел созвать всех стрельцов, числом до 6000, и приказал им выгнать с Кремлевской площади мятежную толпу и подавить волнение. Но стрельцы воспротивились такому приказанию Морозова, и некоторые из них отправились к его царскому величеству и заявили, что они, согласно принесенной присяге и своему долгу, охотно будут угождать и служить его царскому величеству и охранять его, но что они не хотят из-за изменника и тирана Плещеева стать во враждебные отношения с толпой; затем они обратились с речью к толпе и сказали, что ей нечего бояться, что они в этом деле не окажут ей никакого противодействия, а, напротив, даже протянут ей руку помощи. После этого народ снова начал требовать выдачи Плещеева, с большей настойчивостью, чем прежде; сборище чем дальше, тем становилось многочисленнее, пока его царское величество не вышел еще раз сам и не попросил толпу не проливать крови в этот день (именно в пятницу, что у русских считалось ужасным делом) и успокоиться: завтра он выдаст им Плещеева. Это его царское величество сделал затем лишь, чтобы сохранить Плещееву жизнь.

Между тем некоторые из слуг Морозова, без сомнения, посланные своим господином, начали бранить стоявших на карауле стрельцов и наносить им удары, за то что они, вопреки приказанию их господина, впустили толпу; при этом был заколот один из стрельцов, получивши смертельную рану ножом. Тогда стрельцы и народ побежали в палату к царю, донесли и пожаловались ему, что люди Морозова на них нападают, и просили от него защиты, грозя, что иначе они сами отомстят Морозову. На это его царское величество с гневом отвечал им: «Раз вы были так сильны и даже сильнее, чем слуги Морозова, почему вы не защитили меня от них? И если слуги Морозова позволили себе слишком многое, то отомстите им за себя!» – После этих слов вся толпа вместе со стрельцами, по недоразумению полагавшими, что им самим нужно разделаться с Морозовым, бросились к дому Морозова и принялись его штурмовать. Навстречу им вышел управитель Морозова, по имени Мосей, и хотел их успокоить, но они тотчас сбили его с ног и умертвили ударами дубины. Об этом Мосее шла молва, будто он был большой волшебник и будто он, с помощью своего волшебства, за несколько дней до этого открыл Морозову, что им грозит большое несчастье, что при этом смерть постигнет двух или трех знатных бояр, что сам он подвергнется опасности. На это Морозов будто бы ему ответил: кому посмеет прийти в голову причинить нам вред? – Из этого можно вывести заключение о его самонадеянности и высокомерии. Когда этот Мосей, управитель Морозова, был умерщвлен таким плачевным образом, весь народ, также и стрельцы, принялись грабить и разрушать дом Морозова так, что даже ни одного гвоздя не осталось в стене; они взламывали сундуки и лари и бросали в окошко, при этом драгоценные одеяния, которые в них находились, разрывались на клочки, деньги и другая домашняя утварь выбрасывалась на улицу, чтобы показать, что не так влечет их добыча, как мщение врагу.

Окончив это, они разделились на две партии, из которых одна разграбила дом Плещеева, а другая дом Назария Ивановича Чистого, государственного канцлера. И так как они знали, что этот канцлер спрятался в своем доме, то они так гневно пристали к одному из его слуг, татарину, что тот наконец, – может быть, потому что он поклялся своему господину не проболтаться, – пальцем показал ту комнату, где находился канцлер; они вытащили его из потайной дыры или кладовой и тотчас же, без всякой жалости и милосердия, убили ударами дубины, причем так его изувечили, что его нельзя было узнать; затем раздели его донага, бросили во двор на навозную кучу и оставили его совсем голого и непокрытого на весь день и ночь, пока на другой день его слуги не положили его в сенях на доску и не прикрыли рогожей; и только на третий день, когда смятение улеглось, он тайно был погребен своими слугами. В этот же день они разграбили и разнесли 70 домов, причем, конечно, не были бы пощажены дома купцов, если бы богатые купцы не попросили защиты у его царского величества, не призвали бы несколько тысяч стрельцов и не дали бы отпора толпе.

На другой день, в субботу, обезумевшая чернь снова явилась, как и накануне, в большом числе, в большем даже, чем раньше, перед Кремлем и так как обе крепости и городские ворота были замкнуты, то вся толпа с громким криком стала требовать выдачи Плещеева; тогда из Кремля раздалось несколько холостых выстрелов. Тотчас вслед за этим все колокола зазвонили в набат, и в короткое время произошло такое смятение, что сбежалось несчетное число тысяч человек; тогда его царское величество, чтобы отвратить опасность, которая была перед глазами, выдал Плещеева (которого сопровождало несколько стрельцов, священник и палач), уступая требованию толпы, но неохотно и против своего желания; толпа тотчас взяла его от стрельцов, говоря, что она сама учинит над ним суд, и тотчас же перед Кремлем убила его, как собаку, ударами дубины. Об этом Плещееве рассказывали, что он приблизительно за 10 лет до этого поджег город Москву, побуждаемый жаждой добычи и ради того, чтобы иметь возможность лучше содержать своих слуг, что при этом сгорело до 100 домов, что он за такое преступление был приговорен к смертной казни и что в конце концов благодаря сильному заступничеству и чрезвычайной милости его царского величества ему дарована была жизнь, и он был сослан в Сибирь.

Еще раз толпа стала требовать выдачи Морозова, как изменника и врага общего блага; когда же его царское величество приказал открыть ворота и выслал к народу своего духовника вместе с патриархом, чтобы просить пощады Морозову, упомянутые посредники три раза ходили взад и вперед от царя к толпе, но ничего от нее не добились; тогда, наконец, его царское величество сам вышел к народу с непокрытой, обнаженной головой и со слезами на глазах умолял и ради Бога просил их успокоиться и пощадить Морозова за то, что он оказал большие услуги его отцу и был его воспитателем и домоправителем; но они не хотели на все это сдаться, и наконец их настойчивые требования довели его царское величество до того, что он стал ходатайствовать, чтобы Морозова удалить из Москвы в ссылку, и для большего удостоверения его царское величество посадил заложником патриарха, a патриарх держал перед собой икону или изображение Богоматери, которое, по преданию, было написано св. Лукой и пользовалось большим почитанием.

Тем временем слуги Морозова пустили в городе по ветру огонь, может быть, с целью произвести в народе раскол; тогда от пожара произошел такой вред, что в течение немногих часов обратилась в пепел и сгорела лучшая половина города внутри и вне белых стен, начиная от реки Неглинной, до 24 000 домов; во время этого пожара сгорели и погибли несметные сокровища и богатства в купеческих товарах и другом имуществе, так что у одного человека, который был там самым богатым купцом, убыток доходил до 150 тысяч рублей; погибло также до 500 тысяч тонн зерна, что стоило около 6 тонн золота. Погибло также больше 2000 человек, большей частью в состоянии опьянения: воспользовавшись добычей, они сначала веселились, затем погрузились в сон, были захвачены огнем и сгорели, так что пир их окончился бедою.

Народ обратил мало внимания на этот пожар: он жаждал крови, и так как ему в угождение не выдавали Морозова, то он стал требовать выдачи другого знатного господина, по имени Петра Тихоновича Траханиотова, к которому они относились подозрительно, считая его виновником незадолго перед этим наложенной на соль пошлины; но так как его в то время не было в Москве под рукой, а был он в деревне, в нескольких милях от Москвы, то его царское величество попросил отсрочки и согласился и обещал призвать его. Так и было сделано, именно, спустя два дня, 5 июня, он был привезен в город, и ему топором отсекли голову. В доме этого Тихоновича во время грабежа найдена была печать его царского величества и два монетных штемпеля, с помощью которых он устраивал много обмана и плутовства, так что из-за этого на многих из них [москвичей] пало подозрение, будто они делают фальшивые монеты, они были взяты под стражу и невинно замучены до смерти. Ходила молва, что в этих мошенничествах с ним сошелся тайно Морозов и, вероятно, был с ним заодно, потому что посредством такой подделки монет он собрал много денег и добра, и в короткое время так удивительно разбогател, что присвоил себе добрую половину княжества.

Между тем часто упоминаемый Морозов, частью из страха, частью от угрызений совести, хотел тайно спастись бегством из Москвы, но был настигнут некоторыми знавшими его и возвращен в Москву; таким образом и он попал бы в руки толпы, если бы не был освобожден теми, кто его поймал, и снова доставлен в Кремль, откупясь от них большим количеством золота; тогда его царское величество еще раз употребил все усилия, чтобы через посредство патриарха примирить Морозова с народом, но из этого совсем ничего не вышло, так что народ даже явно восстал против патриарxa. Они готовы были и его царское величество до тех пор считать изменником, пока не добьются, согласно его [царя] обещанию высылки Морозова от двора и из города; они [москвичи] решили даже, если его царское величество добровольно не надумается это сделать, силой понудить его к этому, так что он [царь] должен был еще раз клятвенно обещать выслать его на следующий день, что и было сделано: много раз упомянутый Морозов был отослан под сильным конвоем стрельцов в Кирилов монастырь на Белоозере, находившийся в 120 милях от Москвы, и таким образом дано было удовлетворение желаниям народа.

Москва при Алексее Михайловиче, 1650–1660-е годы

Сэмюел Коллинс, Павел Алеппский, Августин Майерберг

Английский врач С. Коллинс прожил в России девять лет и по возвращении на родину опубликовал «Письмо к другу о нынешнем состоянии России».

Город Москва занимает очень большое пространство, обнесенное тремя стенами, кроме той стены, что окружает Императорский дворец. Внутренняя стена красного цвета и сложена из кирпича, вторая белая, а третья деревянная и набита землею. Последняя имеет около пятнадцати или шестнадцати миль в окружности, а выстроена была в четыре или пять дней по случаю приближения крымских татар. В ней бревен столько, что можно выстроить из них род лондонских тонкостенных домиков в пятнадцать миль длины. С тех пор как его величество был в Польше, видел тамошний образ жизни и стал подражать польскому королю, круг его понятий расширился: он начинает преобразовывать двор, строить здания красивее прежнего, украшать покои обоями и заводить увеселительные дома. Что же касается до его сокровища, состоящего из драгоценных каменьев, то ни один государь с ним не сравнится. У него есть, однако, много камней и не очень дорогих, потому что русские любят иметь множество драгоценных каменьев и замечают в них одни важные недостатки. Одежда царя такая же, как и боярская, только богаче. Царица отличается высокой уборкой головы и рукавами рубашки длиною от 30 до 36 английских футов, а рукава ее верхнего платья так же широки, как у наших бакалавров. Все женщины высшего сословия одеваются так же. Обыкновенно ее императорское величество совершает поездки свои ночью (в колымагах, покрытых красным сукном), с большей частью своих женщин, т. е. горничных девушек, боярынь и швей. Недавно вывелось между женщинами обыкновение ездить верхом в белых шляпах с шелковою повязкой на шее и садиться на лошадь по-мужски. <...>

Путешественник Павел Алеппский также воздал должное московскому зодчеству.

Что касается их палат, находящихся в этом городе, то большая часть их новые, из камня и кирпича, и построены по образцу немецких франков, у которых научились теперь строить московиты. Мы дивились на их красоту, украшения, прочность, архитектуру, изящество, множество окон и колонн с резьбой, кои по сторонам окон, на высоту их этажей, как будто они крепости, на их огромные башни, на их обильную раскраску разноцветными красками снаружи и внутри, кажется, как будто это действительно куски разноцветного мрамора или тонкая мозаика. Кирпичи в этой стране превосходны, похожи на кирпичи антиохийские по твердости, вескости и красоте, ибо делаются из песку. Московиты весьма искусны в изготовления их. Кирпич очень дешев, ибо тысяча его стоит один пиастр, и потому большая часть построек возводится из кирпича. Каменщики высекают на них железными инструментами неописуемо чудесные украшения, не отличающиеся от каменных. Известь у них хорошего качества, прочная, держит крепко, лучше извести алеппской. Окончив кирпичную кладку, белят ее известью, которая пристает к кирпичу весьма крепко и не отпадает в течение сотни лет. Поэтому кирпичное строение не отличается от каменного. Всего удивительнее вот что: вынув кирпич из обжигательной печи, складывают его под открытым небом и прикрывают досками; он остается под дождем и снегом четыре, пять лет, как мы сами видели, не подвергаясь порче и не изменяясь.

Все их постройки делаются с известковым раствором, как в нашей стране древние возводили свои сооружения. Известь разводят с водой и кладут в нее просеянный песок, и, только смочив кирпич водой, погружают его в известковый раствор. Когда сложат обе стороны стены на некоторую высоту, заполняют (промежуток) битым кирпичом, на который наливают этот раствор, пока не наполнится; не проходит часа, как все сплочивается друг с другом и становится одним куском. Каменщики могут строить не более шести месяцев в год, с половины апреля, как растает лед, до конца октября.

Обыкновенно все строения в этом городе скреплены огромными железными связями внутри и снаружи; все двери и окна сделаны также из чистого железа – работа удивительная. Над верхней площадкой лестницы воздвигают купол на четырех столбах с четырьмя арками; в средине каждой арки выступ прочный, утвержденный прямо с удивительным искусством: обтесывают камень в очень красивую форму и, просверлив его, пропускают сквозь него железный шест с двумя ветвями на концах, заклепывают их и заканчивают стройку над этим камнем, который представляется великим чудом, ибо висит в средине, спускаясь прямо. Эти чудесные постройки, виденные нами в здешнем городе, приводили нас в великое удивление.

Известно, что Алексей Михайлович любил выезжать летом в пригородные усадьбы – Коломенское, Преображенское, Измайлово. Именно с этого времени, кстати сказать, начинается «городская» история Измайлова и Преображенского, где появляются первые дворцы и соборы. С. Коллинс писал о царском выезде в Преображенское:

Ежегодно под исход мая царь отправляется за 3 мили от Москвы в увеселительный дворец, который называется Преображенским, потому что он посвящен Преображению на горе, и согласно с текстом Священного Писания: «Наставнице, добро есть нам здесь быти, и сотворим сени три», у царя есть три великолепные палатки. Собственно его палатка сделана из золотой материи и украшена соболями; царицына из серебряной материи и украшена горностаями; палатки князей соответствуют их степеням. Палатки царя, царицы, одиннадцати детей и пяти сестер их составляют круг, середину которого занимает церковная палатка. Вид на них так величествен, что я не видывал ничего подобного в этом роде. Впереди поставлены рогатки и стражи на ружейный (мушкетный) выстрел от палаток, и никто не может пройти эту ограду без повеления, потому что царь не хочет, чтобы простой народ видел, как он забавляется.

Посланник же австрийского императора Леопольда А. Майерберг сообщал своему господину:

В Кремле мы видели лежащий на земле медный колокол удивительной величины, да и произведение русского художника, что еще удивительнее. Этот колокол по своей величине выше Эрфуртского и даже Пекинского в Китайском царстве. Эрфуртский вышиною девять футов шесть дюймов, диаметр его жерла без малого 8 футов, окружность 9 футов, толщина стен шесть с половиною дюймов, а весит 25 400 фунтов. Пекинский колокол 131/2 футов, поперечник его 12 футов, окружность 44 фута, толщина 1 фут, а вес 120 000 фунтов. Но русский колокол вышиною 19 футов, шириною в отверстии 18 футов, в окружности 64 фута, а толщиной 2 фута, язык его длиною 14 футов. На отлитие этого колокола пошло 440 000 фунтов меди, угару из них было 120 000 фунтов, а все остающееся затем количество металла было действительно употреблено на эту громаду. Я говорю не о том колоколе, что отлит и поднят в царствование Бориса Годунова: в него обыкновенно звонили, когда праздновалось какое-нибудь торжество во славу Бога или в воспоминание святых, когда принимались посланники иноземных государей или приводились в Кремль к царю: этот колокол и до сих пор еще висит на башне, хоть и не служит уже для употребления в вышеназванных случаях. Здесь речь идет о колоколе, вылитом в 1653 году, в царствование Алексея: он лежит еще на земле и ждет художника, который бы поднял его, для возбуждения его звоном в праздничные дни набожности москвитян, потому что этот народ вовсе не желает оставаться без колокольного звона, как особенно необходимого условия при богослужении.

Чума, 1654 год

Михаил Пронский, Павел Алеппский

В 1654 году на Россию обрушилась новая беда – моровое поветрие. К лету болезнь дошла до Москвы. Князь М. Пронский доносил двору:

В нынешнем, в 1654 году, после Симеонова дня моровое поветрие умножилось, день от дня больше прибывает; уже в Москве и слободах православных христиан малая часть остается, а стрельцов от шести приказов ни един приказ не остался, из тех остальных многие лежат больные, а иные разбежались, и на караулах от них быть некому... и погребают без священников, и мертвых телеса в граде и за градом лежат, псами влачимы; а в убогие домы возят мертвых, и ям накопать некому; ярыжные земские извозчики, которые в убогих домах ямы копали и мертвых возили, и от того сами померли, а остальные, великий государь, всяких чинов люди... ужаснулись и за тем к мертвым приступить опасаются; а приказы, великий государь, все заперты, дьяки подьячие все померли, и домишки наши пустые учинились. Люди же померли мало не все, а мы, холопы твои, тоже ожидаем себе смертоносного посещения с часу на час, и без твоего, великий государь, указа по переменкам с Москвы в подмосковные деревнюшки ради тяжелого духа, чтобы всем не помереть, съезжать не смеем, и о том, государь, вели нам свой указ учинить. <...>

Болезнь не пощадила и Пронского – как сообщал в донесении царице князь Иван Хилков, «волей Божией боярина князя Михаила Петровича Пронского... не стало». По указу царя – царскаясемья укрылась в Калязине – вокруг Москвы и в самом городе установили карантин. Путешественник Павел Алеппский, прибывший в это лето в Россию в составе «торжественного поезда» антиохийского патриарха Макария, записал:

В это время воевода посылал одного за другим шестнадцать гонцов к царю и к его наместникам в столицу по важным делам, касающимся нас и его, и как мы в этом удостоверились, ни один из них не вернулся: все умерли на дороге. Старики нам рассказывали, что сто лет тому назад также была у них моровая язва, но тогда она не была такова, как теперешняя, превосходящая всякие границы. Бывало, когда она проникала в какой-либо дом, то очищала его совершенно, так что никого в нем не оставалось. Собаки и свиньи бродили по домам, так как некому было их выгнать и запереть двери. Город, прежде кипевший народом, теперь обезлюдел. Деревни тоже, несомненно, опустели, равно вымерли и монахи в монастырях. Животные, домашний скот, свиньи, куры и пр., лишившись хозяев, бродили брошенные без призора и большей частью погибли от голода и жажды, за неимением кто бы смотрел за ними. То было положение, достойное слез и рыданий. Мор как в столице, так и здесь во всех окружных областях, на расстояние семисот верст, не прекращался, начиная с этого месяца почти до праздника Рождества, пока не опустошил города, истребив людей. Воевода составил точный перечень умерших в этом городе, коих было, как он нам сообщил, около десяти тысяч душ. Так как большинство здешних жителей служили в коннице и находились с царем в походе, то воевода, из боязни перед ними, запечатал их дома, дабы они не были разграблены.

Потом бедствие стало еще тяжелее и сильнее, и смертность чрезвычайно увеличилась. Некому было хоронить. В одну яму клали по несколько человек друг на друга, а привозили их в повозках мальчики, сидя верхом на лошади, одни, без своих семейных и родственников, и сваливали их в могилу в одежде. Часть священников умерла, а потому больных стали привозить в повозках к церквам, чтобы священники их исповедывали и приобщили св. Таин. Священник не мог выйти из церкви и оставался там целый день в ризе и епитрахили, ожидая больных. Он не успевал, и потому некоторые из них оставались под открытым небом, на холоде по два и по три дня, за неимением кто бы о них позаботился, по отсутствию родственников и семейных. При виде этого и здоровые умирали со страха. На издержки по погребению приезжих купцы, по их обычаю, делали сбор... По недостатку гробов, за неимением кто бы привозил их из деревень, цена их, бывшая прежде меньше динара (рубля), стала семь динаров, да и за эту цену, наконец, нельзя было найти, так что стали делать для богатых гроба из досок, а бедных зарывали просто в платье.

Такое положение дел продолжалось с июля месяца почти до праздника Рождества, все усиливаясь и затем – благодарение Богу! – прекратилось. Многие из жителей городов бежали в поля и леса, но и из них мало кто остался в живых. Все это причиняло нам большое горе, печаль и уныние и великий страх, всему этому мы были свидетелями, проживая в верхних кельях. Мы видали, как выносили мертвыми, по несколько зараз, служителей епископии, которые жили в нижних кельях: не болея, не подвергаясь лихорадке, они внезапно падали мертвыми и раздувались. Поэтому мы никогда не осмеливались выходить из своих келий, но скрывались внутри их ночью и днем, ежечасно ожидая смерти, плача и рыдая о своем положении, не имея ни утешения, ни облегчения в чем бы то ни было, ни даже вина, чтобы прогнать от себя грусть и великий страх. Мы отчаивались за себя, ибо, живя среди города, видели все своими глазами. Но особенно наши товарищи, с нами бывшие, т. е. настоятели монастырей из греков, которые и без этого мора всегда трепетали за себя, теперь постоянно рыдали перед нами, надрывая нам сердца, и говорили: «Возьмите нас и бежим в поля прочь отсюда!» Мы отвечали им: «Куда бежать нам, бедным чужестранцам, среди этого народа, языка которого мы не знаем? Горе вам за ваши мысли! Куда нам бежать от лица Того, в руке Которого души всех людей? Разве в полях Он не пребывает и нет Его там? Разве он не видит беглецов? Без сомнения, мало у вас ума, невежды»... Мы испытывали постоянные страдания, трепет, страх и расстройство, но, по благости Божией, были здоровы и невредимы. <...>

При въезде своем в город царь, увидев его положение, как моровая язва поколебала его основания, привела в смятение жителей и обезлюдила большинство его домов и улиц, горько заплакал и сильно опечалился. Он отправлял вперед посланцев осведомляться у жителей об их положении, утешать их в смерти их близких и успокаивать. Когда он дошел до ворот крепости большого дворца, над коими возвышается громадная башня, высоко возведенная на прочных основаниях, где находились чудесные городские железные часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и устройству и по громкому звуку своего большого колокола, который слышен был не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на 10 верст, – на праздниках нынешнего Рождества, по зависти диавола, загорелись деревянные брусья, что внутри часов, и вся башня была охвачена пламенем вместе с часами, колоколами и всеми их принадлежностями, которые при падении разрушили своею тяжестью два свода из кирпича и камня, и эта удивительная редкостная вещь, восстановление которой в прежнем виде потребовало бы расхода более чем в 25 000 динаров на одних рабочих, была испорчена, – и когда взоры царя упали издали на эту прекрасную сгоревшую башню, коей украшения и флюгера были обезображены, и разнообразные, искусно высеченные из камня статуи обрушились, он пролил обильные слезы, ибо все эти события были испытанием от Творца – да будет возвеличено Его имя!

Новые деньги и Медный бунт, 1654–1662 годы

Беляевский летописец, Григорий Котошихин

Тем временем выяснилось, что государственная казна вследствие затяжной войны с Польшей и Швецией опустела, поэтому в оборот ввели медные деньги, приравняв медь к серебру. В итоге это привело к финансовому кризису, поскольку медные деньги очень быстро обесценились.

Беляевский летописец сообщал:

О медных деньгах. В лето 7162 (1654) по государеву указу ради служивых людей деланы деньги медные. И от тех медных денег в Московском государстве великое воровство учинилось, и те медные деньги недороги стали, рубль серебряных купили в 15 руб., и в 17 руб., и в 20 руб. И неустроение в Московском государстве стало быть великое от тех медных денег, и дороговь хлебная: ржи четверть (6 пудов) купили в 20 и больше, и бедных и маломощных нужда бе большая.

И видя неустроение, великий государь указал, и бояре приговорили медными деньгами не торговать. И откликали их во 171 (1663) году июня в 15 день, а деньги медные указал государь приносить в свою государеву казну. А за рубль медных (денег) указал государь брать по 10 (коп.) серебряных, а сроку в том дано на неделю. А будет кто принесет деньги после сроку, и те деньги указал государь брать без мены. И как теми деньгами торговать перестали, и была ржи четверть по четыре гривны (40 коп.), также и всякие товары подешевели.

Всего год спустя, когда Москву переполнили «воровские» (фальшивые) монеты, в городе вспыхнуло восстание, вошедшее висторию как Медный бунт. Его очевидцем был подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин.

Да в то ж время делали деньги полтинники медные с ефимок, и крестьяне, увидев такие худые деланые деньги, неровные и смешанные, перестали в города возить сено и дрова и съестные запасы, и началась от тех денег на всякие товары дороговизна великая. А служилым людям царское жалованье давали полное, и они покупали всякие запасы и харчи и товары вдвое ценою, и от того у них в году жалованья не доставало, и скудость началась большая. Хотя о тех деньгах был указ жестокий и казни, чтоб для них товаров и запасов никаких ценою не повышали, однако на то не смотрели. И увидел царь, что в тех деньгах нет прибыли, а смута началась большая, и велел на Москве и в Новгороде, и во Пскове делать на дворах своих деньги медные, алтынники, грошевики, копейки, против старых серебряных копеек, и от тех денег меж крестьян была смута; а прежние деньги, и алтынники, и грошевики, велел царь принимать в казну и переделывать в мелкие копейки. И деланы после того деньги медные и мелкие, и ходили те мелкие деньги многое время с серебряными заодно; и возлюбили те деньги всем государством, что всякие люди их за товары принимали и выдавали. И в скором времени на Москве и в городах объявились в тех медных деньгах многие воровские, и людей хватали и пытали всячески, где они те деньги получали; и они в денежном воровстве не винились, а сказывали, что от людей принимали, в деньгах не знаючи. И потом стали домышлять на денежных мастеров, и на серебряников, и на котельников, и на оловянщников, и на иных, потому что до того времени, как еще медных денег не было, жили они небогатым обычаем, a при медных деньгах поставили себе дворы, каменные и деревянные, и платье себе и женам поделали с боярского обычая, также и в рядах всякие товары и сосуды серебряные и съестные запасы начали покупать дорогою ценою, не жалея денег, и их хватали, и воровские деньги у них вынимали; также и в домах своих делали деньги в погребах, тайным обычаем, ночью, и у них те воровские деньги и чеканы, чем делали, вынимали, и их пытали. И с пыток те люди винились и сказывали, что они денег своего дела выдали на всякие покупки немалое число, и чеканы продавали многим посадским, и попам и чернецам; и крестьянам, и нищим, и тех людей, кому продавали, указывали, а иных не знали; и тех людей, по их сказке, ловили и пытали, и они винились, и кого казнили смертной казнью, а кому отсекали руки и прибивали у Денежных дворов на стенах, а дома их и имущество забирали в казну. А которые воры были люди богатые, они от своих бед откупались, давали на Москве посулы большие боярину, царскому тестю, Илье Даниловичу Милославскому, да думному дворянину Матюшкину, за которым была прежнего царя царицына родная сестра. <...>

Также на Москве и в городах, на Денежных дворах, учинены были верные головы и целовальники для досмотра и приема и расхода меди и денег, из гостей и торговых людей, люди честные и пожиточные. Возмутил их разум диавол, что еще не совершенно богаты, и они покупали медь в Москве и в Свейском государстве, и привозили на Денежные дворы с царскою медью вместе, и велели делать деньги и свозили с Денежного двора с царскими деньгами вместе, и царские деньги в казну отдавали, а свои к себе отвозили. И на них о том доносили стрельцы, и денежные мастера, и те люди, кто видел, как отвозили; и по тем доносам тех людей всех пытали, и они винились и сказывали с пыток, что со многих людей, воров, тесть его царской боярин, да думный дворянин, и дьяки и подьячие, имели посулы большие и от бед и от смертей избавляли... И тех дьяков и подьячих допрашивали порознь; и они о посулах винились, что имели с боярином и думным человеком вместе. И на того боярина царь был долгое время гневен, а думного человека отставили прочь от Приказа, а казни им не учинили никакой; а дьякам, и подьячим, и головам, и целовальникам, и денежным ворам учинили казни, отсекали руки и ноги и пальцы рук и от ног, и ссылали в ссылку в дальние города. И тех воров товарищи, видя, что тому боярину и думному человеку за их воровство не учинено ничего, умыслили написать на того боярина и на иных воровские листы, чем бы их извести и учинить в Москве смуту для грабежу домов, как и прежде сего бывало: будто те бояре ссылаются листами с польским королем, хотят Московское государство погубить и поддать польскому королю; и те воровские листы прибили в ночи, на многих местах по воротам и по стенам, а царь в то время был в походе, со всем своим домом, и с ним бояре и думные и ближние люди, в селе Коломенском, от Москвы 7 верст. И наутро всякого чину люди, идучи в город, те письма читали; и на площади у Лобного места, у рядов, стали те письма читать вслух. И собралось к тому месту всякого чину людей множество, и умыслили идти в город к царю и просить тех бояр, чтоб царь выдал их головою на убиение; и уведали, что царя в Москве нет, и, скопясь все вместе тысяч с пять, пошли к царю в поход, а из Москвы в то время бояре послали к царю с вестью, что на Москве учинилась смута и стали дома грабить. А в то время царь был в церкви у обедни, праздновали день рождения дочери царской; и увидел царь из церкви, что идут к нему в село и на двор многие люди, без ружья, с криком и с шумом; и велел царь тем боярам, которых люди у него спрашивали, сохраниться у царицы и у царевен, а сам стал дослушивать обедню; а царица, и царевичи, и царевны запершись сидели в хоромах в великом страхе и в боязни. И люди пришли, и били челом царю о сыске изменников, и просили у него тех бояр на убиение: и царь их уговаривал, чтоб они возвратились назад, а он как отслушает обедню, будет к Москве и в том деле учинит сыск и указ; и люди говорили царю и держали его за пуговицы: «Чему-де верить?», и царь обещался им Богом и дал им на своем слове руку, и один человек из тех людей с царем бил по рукам, и пошли к Москве все, а царь им за то не велел чинить ничего.

И послал царь к Москве ближнего своего боярина князя Ивана Ондреевича Хованского и велел на Москве уговаривать, чтоб смуты не чинили и домов ничьих не грабили... А в Москве в то время грабили дом одного гостя, Василия Шорина, которой собирал со всего Московского государства пятую часть денег; и сын того гостя, лет 15, устрашась убийства, скинул с себя доброе платье, надел крестьянское и побежал с Москвы в телеге, и те воры, которые грабили дворы, поймали его и повели в город и научили говорить, чтоб он сказывал, что отец его убежал в Польшу вчера с боярскими листами; и собралось воров больше 5000 человек, и пошли из Москвы с тем Шориновым сыном к царю в поход. А которых грабили отца его дом, тех послали бояре в приказ стрельцам и велели их сечь и ловить и водить с поличным в город, и наловили тех грабителей больше 200 человек; и от того унялся грабеж. А как те люди с Шориновым сыном из Москвы вышли, бояре Москву велели запереть по всем воротам кругом, чтоб никого не пускали в город и из города, и послали к царю стрельцов и надворный полк. И как те злые люди, которые от царя шли к Москве, встретились с теми людьми, которые шли к царю с Шориновым сыном, собрался вместе пошли к царю. <...>

Царь, видя их злой умысел и проведав, что стрельцы к нему на помощь в село пришли, закричал и велел стольникам, и стряпчим, и дворянам, и жильцам, и стрельцам, и людям боярским, которые при нем были, тех людей бить и рубить до смерти и живых ловить. И как их стали бить и сечь и ловить, а им было противиться нечем, потому что в руках у них не было ничего, начали бегать и топиться в Москве-реке, и потопилось их в реке больше 100 человек, а пересечено и переловлено больше 7000 человек, а иные разбежались. И того ж дня около села повесили со 150 человек, а остальным всем был указ, пытали и жгли, и по сыску за вину отсекали руки и ноги и у рук и у ног пальцы, а иных били кнутьем и клали на лице на правой стороне признаки, розжегши железо докрасна, а поставлено на том железе «буки», то есть бунтовщик; и, чиня наказания, разослали всех в дальние города, в Казань, и в Астрахань, и на Терки, и в Сибирь на вечное житье, и после жен их и детей за ними разослали; а иным пущим ворам в ночи учинен был указ: завязав руки назад, посадили их в большие суда и потопили в Москве-реке. <...>

А были в том смятении люди торговые, и их дети, и рейтары, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гуляющие, и боярские люди; а поляков и иных иноземцев, хотя на Москве множество живет, не сыскано в том деле ни единого человека, кроме русских. И на другой день приехал царь в Москву, и тех воров, которые грабили дома, велел повесить по всей Москве у ворот человек по 5 и по 4... И увидел царь, что в деньгах учинилось воровство великое и много кровопролития, а те медные деньги год от году дешевели, и в государстве с серебряными деньгами скудость, а на медные все дорого и многие помирали с голоду; и умыслил царь, чтоб еще чего меж людьми о деньгах не учинилось, и велел те медные деньги отставить и не торговать, и приносить те медные деньги в свою царскую казну, и за рубль медных денег положено было платить серебряными по 10 денег. <...>

А людей... казнено в те годы смертной казнью больше 7000 человек, да которым отсекали руки и ноги и чинено наказание, и сосланы в ссылки, и домов и имущества лишились, таких больше 15 000 человек, московских, и городовых, и уездных много от того погибло честных и знатных и богатых людей.

Новоиерусалимский монастырь и патриарх Никон, 1660-е годы

Августин Майерберг, Себастьян Главинич, Иоанн Шушерин