Запретная любовь

Мадемуазель и Нихаль ехали медленно, чтобы всадники не слишком отставали, и могли слышать позади голоса Бюлента, Бешира и звук крохотных шагов их осликов. Иногда Бешир оставал и кричал тонким и мягким голосом, присущим эфиопам, потерявшим мужественность:

– Мой господин, ты быстро едешь, упадёшь, подожди меня!

Тогда Бюлент кричал старшей сестре:

– Остановитесь, подождите немного, я не могу управиться.

Мадемуазель Де Куртон выхватила вожжи из рук Нихаль, съехала на обочину, чтобы освободить дорогу для редких прохожих, и остановила фаэтон. Они стояли и ждали всадников на ослах, которые потерпели небольшую аварию. Наверное, у Бюлента упал хлыст и Бешир слез с ослика и искал его.

На острове обещал быть жаркий день, в воздухе, в расплывчатой синеве горизонта витала плотная дымка. Вдали будто содрогался в мареве Стамбул с его минаретами, куполами мечетей и множеством зелёных деревьев на холмах.

С утра они перекинулись парой слов. Нихаль повернула голову и смотрела на ослика Бешира, который сейчас медленно шёл вперёд без седока. Вдруг она впервые за пятнацдать дней спросила мадемуазель Де Куртон:

– Когда мы уедем?

– Когда захотите, дитя моё!

Нихаль посмотрела в лицо старой деве, поначалу не сумев сдержать удивлённого восклицания:

– Ой!

Потом немного подождала и добавила:

– Значит мы уже можем уехать. Всё закончилось?

Жизнь Нихаль проходила в узком кругу, она знала о жизни лишь со слов отца, гувернантки, книг и нянь, у неё не было сведующих друзей и не могла знать больше обычных двенадцатилетних детей. Её знания о жизни ограничивались запутанными выводами из небольших рассуждений о том, что она нечаянно услышала или случайно увидела, проезжая по улице в фаэтоне.

Как только она узнала, что в дом придёт женщина, то почувствовала, не думая о ней, эмоциональное, раздражительное огорчение. Её рассуждения никак не повлияли на этот вопрос. Это чувство привильнее всего можно было истолковать как ревность. Она всех ревновала к этой женщине: отца, Бюлента, Бешира, домочадцев, дом, вещи, даже саму себя. Попав в окружение любимых ею вещей, эта женщина украдёт, заберёт их, Нихаль не очень хорошо могла решить как, не могла ясно думать, но душа чувствовала, что после прихода этой женщины уже не сможет любить тех, кого любила.

После таких слов домочадцы избегали её, чтобы не говорить лишнего; когда она входила в комнату Шакире Ханым, Шайесте, стоявшая на коленях и что-то рассказывавшая, внезапно замолкала, Несрин говорила «Ох!», то и дело глубоко вздыхая, и всё это имело какое-то значение. Значит, должно было произойти что-то, чего она до конца не могла понять, и даже сверкавшие на круглом лице Джемиле глаза указывали, что маленькая девочка знала больше, чем Нихаль.

Поначалу она, несмотря на настояния мадемуазель Де Куртон, из непреодолимого любопытства отказывалась ехать на остров. Ей хотелось остаться, присутствовать в качестве аккуратного историка-исследователя, свидетеля, который постоянно наблюдает за всеми подброностями события. Она желала лишь увидеть и понять, ни у кого ни о чём не спрашивая, не говоря ни слова об этом событии. Узнав, что в комнате будет перестановка и туда поставят красивый гарнитур из клёна, она не сумела дольше оставаться и захотела сбежать, потерпев поражение в первом же сражении.

Пятнадцать дней она думала о том, что слышала предсмертные муки уважаемого больного, будто умирающего вдали, но боялась, что приблизит наступление конца трагедии, если произнесёт хоть слово. Она пожалела, что согласилась приехать на остров. Она должна была остаться. Страх в сердце заставлял её думать, что когда они вернутся, особняк и отец будут потеряны и всё унесёт ветром. Но если бы она осталась, ветер не подул бы и ничего не смог бы сделать.

Кроме того, она тайно злилась на отца. Каждый раз, когда они приезжали на остров, он то и дело приезжал, иногда они по нескольку дней оставались вместе. В этот раз он ни разу, ни разу не навестил их, даже никого не прислал поинтересоваться. В последние дни она ни разу не упомянула мадемузалеь Де Куртон об отце.

***

Аднан Бей хотел насколько возможно отложить возвращение детей, но Бихтер каждый день упоминала о них и говорила:

– Привезли бы уже их! Если бы Вы знали, как мне хочется их увидеть!

На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она верила, что отношения с ними сложатся на основании впечатления от первой встречи.

Сегодня Аднан Бей поцеловал волосы Бихтер и уходил, чтобы впервые после женитьбы поехать в Стамбул. Молодая женщина сказала умоляющим голосом:

– Сегодня отправите известие, верно?

Вдруг они услышали внизу шум и весёлый смех. Аднан Бей остановился и сказал:

– Вот и они! Смех Бюлента… Вы будете слышать его смех каждый день с утра до вечера.

Бюлент взбежал по лестнице и избавился от Шайесте и Несрин, следовавших за ним. Он бросился к отцу, обнял крохотными руками, но губы могли достать только до жилета отца. Переполняемый пятнадцатидневным желанием, он поцеловал белую в мелкий тёмно-синий цветочек ткань, потом вдруг остановился, взглянул на улыбавшуюся женщину, стоявшую напротив, и пристально посмотрел на отца.

Он ждал ответа, приказа, как нужно поступить с этой женщиной. Аднан Бей сказал только:

– Твоя мама, Бюлент, ты разве и её не поцелуешь?

Бюлент поклонился, подошёл с улыбкой и, может быть, немного детским желанием прижаться к стильной, молодой, красивой женщине, положил руки в протянутые руки Бихтер и поцеловал её красивые губы, подставленные для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель Де Куртон всё ещё поднимались на последнюю ступеньку лестницы в холл. Чтобы набраться сил, Аднан Бей начал с гувернантки:

– Бонжур, мадемуазель! Наверное, вам надоела старая тётя… Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на её вопрос. В её сердце что-то оборвалось, она отвела взгляд, подошла к отцу и протянула маленькую тонкую руку. Аднан Бей взял её руку, сжал, словно просил у дочери прощения, и потянул. Отец и дочь коротко поцеловались, потом Нихаль с неожиданным чувством, взявшимся неведемо откуда, снова протянула остроконечное лицо к отцу и хотела поцеловать в место без щетины под подбородком, куда всегда целовала.

Бихтер шла к ней. Аднан Бей указал на мадемуазель Де Куртон и представил:

– Мадемуазель Де Куртон.

Молодая женщина и старая дева поздоровались. Бихтер прошла дальше и с милой улыбкой, сразу согревшей первоначальную холодность отношений приятной атмосферой любви, положила руку на плечо Нихаль, другой рукой взяла её за руку и притянула худое тело ребёнка.

Приятный запах фиалок, исходивший от неё, окружил Нихаль пьянящим свежим ароматом весны и голова ребёнка прислонилась к груди Бихтер. Значит молодая красивая женщина с улыбкой на лице, тело которой источало свежий весенний аромат, подобно букету фиалок, была тем, чего она боялась и что мучило её бедную чистую душу в кошмарах приближавшейся ужасной катастрофы? Этот аромат словно растворял и впитывал в себя душу Нихаль. Не убирая голову, она взглянула на Бихтер, которая тоже улыбалась. В её душе, капитулировавшей перед улыбкой, теперь словно распускались розы. Тогда Бихтер сказала, слегка растягивая слоги, словно напевая песню:

– Вы же меня полюбите? Меня будет невозможно не любить. Я так буду вас любить, так любить, что, наконец, вы тоже меня полюбите.

В ответ Нихаль вытянула губы трубочкой, а Бихтер наклонила голову. Два тела, которым следовало быть врагами, поцеловались с любовью, возникшей за минуту, и стали друзьями. Да, они сразу же стали друзьями. Нихаль будто очнулась от страшного сна. Когда они поднимались наверх, чтобы переодеться, она прижалась к мадемуазель Де Куртон и сказала:

– Это же так здорово, да мадемуазель? Ой! Я-то думала…

В руке Бюлента был венок из сосновых веток, с большой аккуратностью привённый с острова, который тот собирался повесить над книжным шкафом. Он побежал вперед гувернантки и старшей сестры. Бюлент направлялся в класс и хотел прежде всего закончить это важное дело. Он толкнул дверь рукой и вдруг воскликнул от удивления:

– А!

Они совсем забыли, что комнаты поменяли. Влекомые неудержимым любопытством, они пошли вслед за Бюлентом. Тот неподвижно стоял посреди комнаты, не в силах поверить, что когда-то здесь были покрытые карандашными рисунками кораблей стены класса, который невозможно было привести в порядок и словно раздумывал, куда в этой элегантной спальне требовалось повесить венок из сосновых веток у него в руке.

В комнату медленно вошли гувернантка и Нихаль. Мадемуазель Де Куртон сказала:

– Идём в нашу комнату, сюда не нужно было заходить, – но тоже стояла на месте, желая посмотреть. Нихаль оглянулась по сторонам и сначала увидела окна. Между приподнятыми в нескольких местах боковыми шторами из голубого атласа, настолько светлого, словно он спрятался под белым облаком, струился белый тюль, образуя маленькие скопления на одном из блёклых ковров, созданных в последнее время в Куле под влиянием западного вкуса. В свете, лившемся через раскрытые ставни, шторы были похожи на пенистый белый водопад, падавший с голубой скалы. Стены тоже были выкрашены в светло-голубой цвет; потолок был натянут атласом того же цвета с тонкими жёлтыми карнизами по краям, в центре висел светильник, изготовленный из различных видов цветных стёкол по образцу плафонов из старых молелен; в углу, вместо фортепиано Нихаль, стояла кровать с москитной сеткой из атласа и тюля, струившейся из большого жёлтого кольца на потолке; напротив, между двумя окнами, находился туалетный гарнитур; сбоку распологались шкаф с зеркалом, створки которого забыли закрыть, длинная тахта, высокий торшер с абажуром опять же светло-голубого цвета, маленький круглый столик на ножке, крошечный подсвечник и несколько книг, напротив шкафа с зеркалом висел портрет отца, нарисованный углём…

Это увидела Нихаль… Бюлент, будучи смелее остальных, прошёл вперёд, наклонился к тысяче разных мелочей на туалетном столике, с опаской, что покажется чья-то голова, посмотрел на шкаф с зеркалом и вслух удивлялся всему, что видел.

Мадемуазель Де Куртон хотела увести Нихаль. Но вдруг ей в голову пришла идея и она прошла вперёд. Ей хотелось пройти через дверь между комнатами, а не через коридор. Нихаль рукой отодвинула тюлевую занавеску, освободила дорогу и сказала:

– Смотрите, мадемуазель! Ваша комната исчезла.

Мадемуазель Де Куртон немного неуверенно ответила: