Пробуждение

Все огни в холле горели, все лампы подняли повыше, но с осторожностью, чтобы не закоптить дымоход и не страшиться взрыва. Кто-то принес веток апельсина и лимона, а между ними приспособил искусной работы гирлянды. Темно-зеленые листья красиво выделялись и поблескивали на фоне белых муслиновых занавесок, которые надувались, трепетали и колыхались по прихоти капризного ветра, дующего с залива.

Был вечер субботы, прошло несколько недель со дня откровенного разговора между Робертом и мадам Ратиньоль. Необычайное количество мужей, отцов и друзей решили остаться до воскресенья, и каждого по мере сил развлекали близкие, а мадам Лебрен предоставляла для этого все необходимое. Обеденные столы убрали в конец комнаты, а стулья расставили где кружками, где кучкой. Домашние наговорились между собой и обменялись семейными сплетнями. Теперь все хотели отдохнуть как следует, поближе познакомиться и завести общий разговор.

Многим детям разрешили посидеть со взрослыми допоздна. Они растянулись на полу и смотрели журналы с яркими картинками, которые принес мистер Понтелье. Мальчики Понтелье разрешали товарищам полистать журналы, хотя и не давали забыть, кто им хозяева.

Развлекались главным образом музицированием, танцами и чтением стихов – такие занятия предложили гостям. Но программу вечера составили наспех, без подготовки и даже без особой продуманности.

Первые несколько часов пианино занимали близняшки Фариваль. Эти девочки четырнадцати лет всегда носили цвета одежд Богородицы, синий и белый, так как при крещении близняшек вверили Пресвятой Деве. Они в четыре руки сыграли «Цампу», а после искренних просьб слушателей продолжили увертюрой из «Поэта и крестьянина».

– Allez vous-en! Sapristi! – надрывался за дверью попугай.

Из всех присутствующих только ему хватило честности признать, что он далеко не первый раз за лето выслушивает это, несомненно, похвальное исполнение. Старый месье Фариваль, дедушка близняшек, пришел в ярость из-за вмешательства птицы и настаивал: нужно ее изгнать куда-нибудь подальше, в темное место. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непоколебимы, как воля судьбы. К счастью, попугай больше не мешал всеобщему развлечению, ибо, очевидно, уже выместил всю накопившуюся злобу в своей яростной нападке на близнецов.

Далее младший брат с сестрой прочли вслух стихи, которые все присутствующие не раз слышали на зимних вечерах в городе.

Затем маленькая девочка вышла в центр холла и исполнила танец с юбками. Мать аккомпанировала ей на пианино и в то же время с тревогой и жадным обожанием следила за дочерью. Тревожилась она напрасно. Девочка была хозяйкой положения. Она принарядилась к вечеру в черную фатиновую юбочку и черное шелковое трико, шейку и руки оставила обнаженными, а ее завитые волосы топорщились на голове, как взъерошенные черные перья. Двигалась девочка весьма грациозно, а черные туфельки так и блестели, когда хозяйка вдруг выбрасывала ножку вперед с поразительной быстротой и ловкостью.

Затем потанцевать решили все остальные. Мадам Ратиньоль не могла присоединиться к веселью, поэтому с удовольствием согласилась сыграть на пианино. Она играла очень хорошо, прекрасно выдерживала ритм вальса и придавала мелодиям необыкновенную, вдохновляющую выразительность. По ее словам, она не бросила занятия музыкой ради детей, ибо они с мужем оба считали, что музыка привносит уют и красоту в дом.

Танцевали почти все, кроме близняшек: одна не хотела ждать даже несколько минут, пока другая кружится в объятиях мужчины. Конечно, сестры могли танцевать вдвоем, но до этого они как-то не додумались.

Детей отослали спать. Некоторые послушно отправились в постель, некоторые брыкались и визжали, пока няни силой уводили их из холла. Тем вечером маленьким разрешили остаться до мороженого – разумеется, всякое родительское снисхождение здесь достигнет предела.

Мороженое подавали с золотисто-серебряным тортом, разрезанным на кусочки чередующихся цветов; лакомство приготовили и заморозили после обеда две чернокожие кухарки под зорким руководством Виктора. Мороженое признали очень вкусным, пусть и неидеальным: ванили многовато, сахару маловато, охладили недостаточно, да и с солью переусердствовали. Виктор же своим достижением гордился, всем его нахваливал и подначивал приготовить лучше.

Дважды потанцевав с мужем, раз с Робертом и раз с месье Ратиньолем (худосочным господином, который в танце качался, как тростник на ветру), миссис Понтелье вышла на галерею и села на низенький подоконник, откуда были видны весь холл и залив. По востоку разливалось мягкое сияние. Взошла луна, и ее волшебный свет отражался на беспокойных водах мириадами серебристых бликов.

– Не хотите послушать, как играет мадемуазель Райс? – спросил Роберт, выйдя на крыльцо к Эдне.

Конечно, она хотела, но боялась, что эту женщину никакими уговорами не проймешь.

– Я ее попрошу, – пообещал Роберт. – Скажу, что вы хотите ее послушать. Вы ей нравитесь. Она придет.

Роберт поспешил к дальнему гостевому домику, возле которого шаркала туда-сюда мадемуазель Райс. Она то выносила стул из комнаты, то вносила обратно, да ворчала на няньку в соседнем домике, которая никак не могла успокоить плачущего ребенка. Мадемуазель Райс – неприветливая женщина маленького роста, уже немолодая – почти со всеми перессорилась из-за своего напористого характера и безразличия к удобству окружающих. Впрочем, Роберт без особого труда уговорил ее сыграть.

Они вдвоем вошли в холл, когда наступила передышка в танцах. Мадемуазель Райс поклонилась – неохотно, свысока. Она была откровенно некрасива, с маленьким морщинистым личиком, сухой фигурой и блестящими глазами. Вкус в одежде у мадемуазель Райс совершенно отсутствовал: она носила потрепанные черные кружева, а к волосам прикалывала пучок искусственных фиалок.

– Спроси миссис Понтелье, что она хочет послушать, – обратилась мадемуазель Райс к Роберту.

Роберт отправился к окну, где стояла Эдна, а пианистка тем временем сидела неподвижно, даже не притрагиваясь к клавишам. По рядам гостей пробежал удивленный шепот – впрочем, они искренне радовались приходу мадемуазель Райс. Все затихли, в воздухе застыло предвкушение.

Столь очевидная благосклонность этой властной маленькой женщины смутила Эдну. Она не осмелилась выбрать композицию и предоставила мадемуазель Райс решать самой.

Эдна считала себя большой любительницей музыки. Игра талантливого музыканта вызывала в ее воображении яркие образы. Иногда по утрам она подолгу сидела в комнате и слушала, как мадам Ратиньоль играет или репетирует. Обычно подруга исполняла композицию, которую Эдна звала «Уединение». Мелодия была короткая, печальная, минорная. На самом деле она называлась иначе, но Эдна звала ее «Уединение». При ее звуках Эдна представляла мужчину, стоящего у мрачного прибрежного валуна. Мужчина был обнажен. Он обреченно глядел вслед птице, улетающей вдаль.

Другое произведение навевало образ элегантной женщины в платье с высокой талией; она семенящими шажками спускалась по длинной аллее меж высокими зелеными изгородями. А еще одно напоминало о детях, увлеченных игрой, а еще одно – о чопорной даме, гладящей кошку.

Стоило мадемуазель Райс взять первые аккорды, как по спине Эдны пробежала дрожь. Она не в первый раз слышала игру пианистки, но, пожалуй, впервые по-настоящему была к ней готова – душа ее достаточно закалилась и могла вынести непреложную истину.

Она ждала, что явственные образы вот-вот возникнут перед глазами. И напрасно. Она не увидела картин надежды, тоски, отчаяния. Душа ее пришла в необыкновенное волнение, чувства захлестывали и сбивали с ног, как волны, что каждый день разбивались о ее прекрасное тело. Она дрожала, задыхалась, слезы туманили глаза.

Мадемуазель закончила. Она встала, сухо поклонилась и ушла, не ожидая ни благодарностей, ни аплодисментов. Заметив Эдну в галерее, мадемуазель похлопала ее по плечу.

– И как вам моя музыка?

Эдна не могла вымолвить ни слова, лишь судорожно сжала руку пианистки. Мадемуазель Райс, заметив волнение и даже слезы миссис Понтелье, вновь похлопала ее по плечу.

– Только ради вас и стоит играть. А эти? Тю! – фыркнула она и зашаркала в свою комнату, пробираясь по галерее бочком.

Однако мадемуазель Райс ошибалась насчет «этих». Ее исполнение всех взбудоражило. «Какая страсть!» «Какой талант!» «Всегда говорила: никто не умеет играть Шопена, как мадемуазель Райс!» «А последнее вступление! Bon Dieu![21 - Боже мой! (фр.)] Мурашки так и бегут!»

Час был поздний, гости собрались расходиться. Тут кто-то – возможно, Роберт – предложил искупаться в этот волшебный час под светом волшебной луны.

X

Так или иначе, Роберт предложил, и никто не возражал. Все охотно приготовились следовать за ним. Однако Роберт не пошел во главе, а просто указывал путь, сам же плелся позади с влюбленной парой, предпочитающей немного отстать от других и держаться в стороне. Роберт вклинился между влюбленными – то ли из злого умысла, то ли шутки ради. Он сам до конца понять не мог.

Понтелье и Ратиньоли шли впереди, жены опирались на мужей. Эдна слышала за спиной голос Роберта, до нее долетали отдельные фразы. Почему же он не присоединился к их компании? Совсем не в его духе! В последнее время Роберт завел привычку целый день избегать Эдны, а потом два дня подряд быть к ней особо чутким и внимательным, словно хотел наверстать упущенные часы. Эдна скучала по Роберту, когда он исчезал под очередным предлогом – так скучают по солнцу в пасмурный день, но перестают о нем думать, стоит ему вернуться на небосклон.

Люди группками шли к берегу. Всюду слышались разговоры и смех, временами даже песни. Из Клейновского отеля смутно доносились звуки оркестра. Вокруг стояли непривычные, редкие запахи: морской воды, водорослей, сырой свежевспаханной земли; к ним примешивался тяжелый аромат белых цветов с близлежащего поля. Ночь стояла ясная, тьма не накрыла ни моря, ни суши. Белый лунный свет опустился на мир, как завеса тайны или безмятежный сон.

Люди зашли в воду, словно в родную стихию. Море затихло, широкие волны лениво вздымались, перетекая друг в друга, и лишь на берегу разбивались в маленькие пенистые гребни, а после уползали обратно, как медлительные белые змеи.

Эдна все лето пыталась научиться плавать. Мужчины, женщины и даже дети давали ей советы. Роберт почти каждый день обучал ее по своему методу и был на грани отчаяния, осознавая тщетность своих попыток. В воде на Эдну нападал необоримый страх, и только чья-то крепкая рука могла ее успокоить.

Однако в ту ночь Эдна походила на ребенка, который прежде шагал, спотыкаясь, цепляясь за родителей, а потом вдруг осмелел и сам сделал первые уверенные шаги. Ей хотелось кричать от радости. Да она и закричала, когда двумя легкими движениями без труда поднялась на поверхность воды.

Эдну охватил восторг. Казалось, необъяснимая сила дала ей полную власть над телом и душой. На нее напало безрассудство, захотелось испытать свои возможности. Она переоценила себя и хотела заплыть далеко-далеко, где не бывала еще ни одна женщина.

Ее неожиданный успех встретили восхищением и аплодисментами. Каждый приписывал эту заслугу своему исключительно плодотворному методу.

«Надо же, как легко!» – подумала Эдна, а вслух сказала:

– Какие пустяки! И как это я раньше не поняла? Плескалась в воде, как несмышленое дитя, потеряла столько времени!

Эдна не присоединилась ко всеобщим забавам и шутливой борьбе, а заплыла дальше, упиваясь новоприобретенной силой.

Она отвернулась от остальных и устремила взгляд на море. Необъятная водная гладь и слившееся с ней небо, посеребренное луной, сложились в разгоряченном воображении Эдны в упоительную картину простора и уединения. Каждым своим движением Эдна стремилась к беспредельности, мечтая в ней раствориться.

Эдна глянула на берег и людей, оставшихся позади. Она заплыла совсем недалеко – по крайней мере, для опытного пловца. Непривычному же взгляду расстояние показалось неодолимым препятствием, с которым в одиночку не справиться.

Страшные картины смерти промелькнули перед испуганным внутренним взором; Эдна ослабла от потрясения и все же усилием воли собрала остаток сил и сумела вернуться на берег.

Она никому не сказала о столкновении со смертью и приступе ужаса, только призналась мужу:

– Я думала, погибну там совсем одна.

– Ты не так уж далеко заплыла, дорогая, я за тобой присматривал.