А тебе слабо?

Мы с Дэнни прекрасно знаем, что он ни за что не вызовет копов, но я не могу рисковать. Маму уже дважды арестовывали, теперь у неё условный срок. Возможно, Дэнни не позвонит в полицию, зато с превеликим удовольствием вышвырнет мою маму вон. Взрыв грубого мужского смеха напоминает мне о том, чем это чревато. В этом смехе нет ни намёка на счастье, веселье или хотя бы разум. Это злобный, истеричный хохот, жаждущий чьего-то унижения.

Мою маму тянет к больным. Я этого не понимаю. И не должна понимать. Я просто разруливаю её проблемы.

Тусклые лампы, висящие над бильярдными столами, красные неоновые огни над барной стойкой и два телевизора на стене – вот и всё освещение в баре. Если верить объявлению на двери, вход воспрещён двум категориям посетителей: лицам до двадцати одного года и с отличительными знаками уличных банд. Даже в полумраке я вижу, что эти правила никто не соблюдает. Большинство мужчин одето в куртки с байкерскими клубными эмблемами, а половина сопровождающих их девушек явно не достигла совершеннолетия.

Я протискиваюсь между двумя мужчинами к стойке, где Дэнни разливает напитки.

– Где она?

Дэнни, как всегда одетый в красную байковую рубашку, стоит спиной ко мне и разливает водку по стопкам. Он явно не намерен при этом разговаривать – по крайней мере, со мной.

Я заставляю себя застыть, когда чья-то рука стискивает мне задницу, и парень, воняющий потом, наклоняется ко мне.

– Хочешь выпить?

– Отвали, придурок.

Он хохочет и снова щиплет меня. Я сверлю глазами разноцветные бутылки спиртного, выстроенные вдоль стены, представляя, что нахожусь где-то не здесь и всё это происходит не со мной.

– Убери руки от моей задницы – или я тебе яйца оторву!

Дэнни загораживает собой бутылки и пододвигает пиво парню, находящемуся в опасной близости от потери своего достоинства.

– Она малолетка.

Придурок тут же ретируется от стойки, а Дэнни кивает в глубину бара.

– Там же, где всегда.

– Спасибо.

Я иду сквозь строй взглядов и смешков. Смеются в основном постоянные посетители бара. Они знают, зачем я пришла. В их взглядах я читаю осуждение, насмешку, жалость. Чёртовы лицемеры.

Я иду с высоко поднятой головой, расправив плечи. Я лучше, чем они. Мне плевать на их шепотки и смешки за моей спиной. Пошли они. Пошли они все.

В дальнем зале посетители толпятся в основном вокруг покерных столов, остальное помещение свободно. Дверь в переулок распахнута настежь. Через неё видны мамин многоквартирный дом и даже её входная дверь. Что ж, очень удобно.

Мама сидит за маленьким круглым столиком в углу. Перед ней две бутылки виски и стакан. Мама потирает щёку, потом отводит руку. Меня обжигает ярость.

Он её ударил. Опять. Щека у мамы красная. Вся в пятнах. Кожа под глазом уже начала отекать. Вот поэтому-то я и не могу переехать с Исайей и Ноем. Вот поэтому я вообще никуда не могу уехать. Я должна жить в двух кварталах от мамы.

– Элизабет! – мама шепелявит на букве «з» и пьяно машет мне рукой.

Она хватает бутылку виски и наклоняет её над стаканом, но из горлышка ничего не льётся. Это и к лучшему, потому что горлышко на добрый дюйм сбоку от стакана.

Я подхожу к ней, забираю бутылку и присаживаюсь за столик.

– Там пусто.

– О! – она удивлённо хлопает пустыми голубыми глазами. – Будь хорошей девочкой, принеси маме ещё.

– Мне семнадцать.

– Тогда и себе возьми что-нибудь.

– Идём, мама.

Трясущейся рукой она приглаживает свои светлые волосы, оглядывается по сторонам с таким видом, будто только что проснулась.

– Он меня ударил.

– Я знаю.

– Я дала ему сдачи.

Ни секунды не сомневаюсь, что она ударила его первая.

– Нам пора идти.

– Я тебя не виню.

Это заявление ударяет меня с такой силой, с какой ни один мужчина не смог бы. Я судорожно выдыхаю, лихорадочно ищу способ облегчить жгучую боль, но ничего не выходит. Тогда я беру вторую бутылку – к счастью, в ней что-то осталось, – наливаю стопку, опрокидываю. Потом наливаю снова, передаю ей.

– Нет, винишь.

Мама долго смотрит на виски, потом проводит своими немолодыми пальцами по краю стакана. Ногти у неё обгрызены до мяса. Разросшиеся неопрятные кутикулы. Кожа вокруг ногтей сухая и потрескавшаяся. Мне самой интересно, была ли моя мама когда-то красивой.

Она запрокидывает голову, пьёт.

– Правильно говоришь. Виню. Твой отец никогда бы меня не бросил, если бы не ты.

– Я знаю, – жжение во рту перебивает боль воспоминаний. – Идём.

– Он меня любил.

– Я знаю.

– А ты сделала такое… из-за этого он и ушёл.

– Я знаю.

– Ты погубила мою жизнь.

– Я знаю.

Она начинает плакать. Да, это пьяные рыдания. Те самые, что выплёскивают наружу всё: слёзы, сопли, плевки и жуткую правду, которую не стоит открывать никому.

Я морщусь, сглатываю, напоминаю себе, что нужно глубоко дышать.