Акулы во дни спасателей

Я их не уроню, отвечал он. Ну а если сломают себе шею, мы новых наделаем.

Порой по утрам он любил поваляться в постели, хотя обычно вставал рано, даже когда уже не возил сахарный тростник, – сворачивался у меня под боком и хихикал в тоненькие усы, а я старалась выбраться из-под одеяла, пока он не выпустил громкий бздех и не запер нас двоих в пещере едкой сырно-бобовой вони того, что горело в его кишках.

На выходе вкус даже приятнее, чем на входе, правда? – спрашивал он и снова хихикал, как будто мы с ним старшеклассники, которые валяют дурака на пятом уроке. Помню, как-то раз он опять проделал эту штуку – пернул под одеялом, накрыл нас с головой, задал тот же вопрос, а я ответила: не знаю, сейчас проверю – и засунула палец ему в трусы, прямо в задницу, он вскрикнул, шарахнулся от меня, мол, фу, это уж слишком, это уж слишком, а я смеялась, смеялась, смеялась, смеялась. Я с удовольствием вспоминаю, как дивно нам жилось в спокойные времена, как мы с твоим отцом толкались, или, стоя в ванной у раковины, наблюдали в зеркале, как другой чистит зубы, или делили нашу единственную машину (вскоре после твоего рождения мы поменяли раздолбанный пикап на раздолбанный внедорожник), чтобы развезти вас всех – кого на школьную научную ярмарку, кого на тренировку по баскетболу, кого на танцевальное представление.

Но если высыпать все наши деньги в чашку, она оказалась бы полупустой. Твоему отцу повезло устроиться на полставки в один из отелей – место, о котором мечтали все, – но на полный день его не взяли, как и в ресторан с хорошими чаевыми, ему приходилось обслуживать номера, и он, возвращаясь, рассказывал мне об оставленных на балконах практически нетронутыми тарелках ахи[14 - Блюдо из сырого тунца с приправами.], на которые слетаются майны, о вулканах одежды на полу в номерах. У этих хоуле по две пары одежды на каждый день отпуска, говорил он, две на каждый день.

Не успел он устроиться на работу, как практически сразу ее потерял – отель закрыли, Сезонная Реорганизация. Мне же урезали часы на складе ореха макадамия. Еда наша стала проще, какая уж тут “пирамида питания”. Твой отец делал что мог: то подрядится красить стены, то работает в саду, пару дней корячился на ферме у друга. Я устроилась в гриль-бар на несколько вечеров в неделю. Мы возвращались домой – спину ломит, ноги отваливаются, голова гудит – и передавали вас друг другу: один со смены, другой на смену. Но смены случались все реже и реже, и в конце концов мы вдруг обнаружили, что подсчитываем на калькуляторе, сколько еще выдюжим.

– Долго мы так не протянем, – как-то сказал твой отец. Был поздний вечер, вы уже спали. По соседству лаяли собаки, но звук был негромкий, и мы привыкли. В золотистом свете настольной лампы казалось, будто наша кожа вымазана медом. В глазах твоего отца стояли слезы. На меня он старался не смотреть, и я вдруг поняла, что давно не слышала его дурацких шуток. Тут я испугалась по-настоящему.

– Сколько? – спросила я.

– Может, пару месяцев, а дальше начнутся проблемы, – ответил он.

– И что будем делать? – уточнила я, хотя знала ответ.

– Позвоню Ройсу, – сказал он. – Мы уже это обсуждали.

– Ройс живет на Оаху, – заметила я. – Это пять билетов на самолет. Другой остров, большой город. В городе жить недешево.

Но он уже встал и пошел в ванную. Включился свет, потом вентилятор, зашипел кран, забарабанила вода о раковину, отец отдувался, влажно причмокивал: умывался.

Мне вдруг захотелось что-нибудь расколотить, до того все было мирно и покойно. Твой отец вернулся в спальню.

– В общем, я решил, – сказал он, – буду торговать телом. Маху[15 - Геи, трансгендеры, трансвеститы.] получат мою околе[16 - Задница.], а дамы – мой бото[17 - Член.]. Я сделаю это ради нас. Я сделаю это ради тебя, – помолчав, добавил он и оглядел себя в нашем длинном зеркале: он был без рубашки. – Сама посмотри. Сколько секса в этом теле.

Я хихикнула, обняла его сзади, обхватила за грудь, не обращая внимания, что та чуть обвисла, словно у щенной суки.

– Я, пожалуй, заплатила бы за это, – сказала я.

– Сколько? – усмехнулся в зеркале твой отец.

– Смотря что включено. – Я скользнула левой рукой вниз, под резинку трусов.

– А что бы вы хотели? – спросил он.

– Мммм, – протянула я. – То, чего я хочу, потянет доллара на два, на три.

– Эй! – Он вытащил мою руку из своих трусов.

– Плачу поминутно. – Я пожала плечами, твой отец фыркнул, но тут же замолчал.

– Нам придется продать не только мой член, – сказал он.

Мы присели на край кровати.

– Кауи и Найноа донашивают вещи за Дином, – сказала я. – И получают в школе бесплатные обеды.

– Знаю.

– Что у нас вчера было на ужин? – спросила я.

– Саймин и спэм[18 - Саймин – гавайский суп с лапшой, спэм – мясные консервы.].

Твой отец встал. Подошел к столу, наклонился и ухватился за его край, словно собирался передвинуть.

– Пятнадцать долларов, – сказал он.

Выпрямился, вздохнул, положил ладонь на комод:

– Двадцать пять долларов.

– Сорок, – возразила я.

– Двадцать, – покачал он головой.

Он перетрогал все вещи, которые видел: семидолларовую лампу, двухдолларовую фоторамку, шкаф, набитый пятидолларовым шмотьем; общая сумма наших жизней уложилась в четырехзначное число.

* * *

С математикой я никогда не дружила, зато видела, к чему все идет: отключение света, график уплаты долгов, душ из ведра. Через три дня после этих подсчетов мы отвезли вас в школу, я вышла на шоссе, в сумке у меня лежал охотничий нож вашего отца, я поймала попутку до Хило, чтобы бесплатно проехать сорок миль, войти под знойным дождем в гавайское отделение Восьмой программы[19 - Программа, по которой семьи с низким доходом благодаря государственным субсидиям могут арендовать доступное жилье.] и подать заявление.

– Что вас сюда привело? – не то чтобы недружелюбно спросила женщина за стойкой; смуглые руки в веснушках, блузка без рукавов, складки кожи под мышками. Она могла быть моей сестрой, она была моей сестрой.

– Что меня сюда привело, – повторила я. Если б я знала ответ, не стояла бы там, взмокшая от здешней жары, не выпрашивала ваучер на жилье.

* * *

Вот так обстояли наши дела, когда возник третий знак. Экономить нам уже было не на чем. Но тут объявился Ройс, позвонил твоему отцу, сказал: “У меня вроде кое-что появилось для тебя, брат”; в общем, все указывало на то, что надо лететь на Оаху. Мы продали кое-что из вещей, потом еще кое-что, выставили вдоль дороги в Ваймеа, возле детской площадки, напротив католической церкви, где парковка в тени деревьев, а потому все, кто направляются на пляж, обязательно проезжают мимо. Выручки от продажи мебели, средств помощи от банка продовольствия и ваучеров Восьмой программы нам хватило, чтобы купить пять билетов на самолет до Оаху, и у нас на счету даже еще остались деньги.

Твой отец придумал, на что потратить излишки: круиз на лодке со стеклянным дном у побережья Коны. Помню, как сказала ему: нет, мы не можем себе это позволить, нам нужно беречь каждый пенни для Оаху. А он возразил: что ж я тогда за отец, если не могу порадовать детей?

– Они заслуживают больше, чем получают, – как сейчас помню, добавил он, – и мы должны показать им, что дальше будет лучше.

– Не нужен нам туристический круиз, – не согласилась я, – мы не из таких.

– А может, я хочу, чтобы мы раз в жизни побыли такими?

Я не нашлась что ответить.

И вот, Каилуа-Кона, Алии-драйв, невысокие каменные стены и извилистые тротуары смотрят на сахарный – хоть ложкой черпай – пляж и сверкающий океан, вереница сувенирных магазинчиков, ловушек для туристов, ведет, точно дорожка из хлебных крошек, к пляжным отелям. Мы с твоим отцом стоим на пристани, у каждого в руке билет на морскую прогулку и еще по одному на каждого из вас, деток, мы смотрим, как чистые, сияющие лодки качаются, ныряют и поблескивают на волнах. Длинный асфальтированный пирс щетинится удочками, чуть поодаль стайка местных мальчишек увлеченно сигает в воду, снова и снова взрывая пену, уже взбитую предыдущим ныряльщиком, мальчишки громко вопят и шлепают мокрыми ногами по деревянным ступенькам, взбираясь обратно на пирс.

Потом мы расселись на плюшевом диванчике “Гавайского приключения” и отчалили; такие тримараны частенько дрейфовали в дымке у побережья Коны, особенно на закате – лодки с горками на корме и с болтавшими на крытых палубах туристами цвета вареных омаров. Но у нашего днище корпуса по центру было из толстого стекла, так что можно смотреть в океан; палуба приятно вибрировала от работы двигателей, вода меняла цвет с зеленовато-голубого на темный, почти фиолетовый, толстый узловатый коралл тянул к нам не то пальцы, не то цветущие мозги, анемоны топырили красные щупальца, раскачиваясь от волн, будто от ветра. Я чуяла запах солнца, раскалившего старую морскую соль на бортах лодки, острого, приторного сиропа “Малоло” во фруктовом пунше, едкую вонь дизеля, изрыгаемую натужно работавшими моторами.

Большую часть времени мы впятером сидели рядышком на длинном плюшевом диване в салоне и смотрели сквозь стеклянное днище, я рассказывала, кто из морских животных какой бог и как спасал древних гавайцев или, наоборот, воевал с ними, а твой отец шутил – дескать, его филиппинские предки ели только катранов или черных рыб с длинными носами. На потолке лежали косые лучи солнца, дрожь гудевшего двигателя ощущалась даже сквозь сиденье, я разомлела и задремала, Кауи спала у меня на руках, как вдруг я проснулась, сама не зная отчего.

Вас с Дином и отцом рядом не было, во всем салоне не осталось ни души. С палубы доносились голоса. Я сняла Кауи с колен – она захныкала – и встала. Голоса отдавали отрывистые команды: “Разворачиваемся, указывай, неси круг”. Помню, я еще подумала, что эти звуки доносятся с другого края пещеры, издалека, голова моя была словно набита ватой.