Акулы во дни спасателей

– Я же не утверждаю, что этого нет, – сказал я. – Но почему тогда я ничего такого не чувствую? Если это боги, почему они не во всех нас?

– Где ты этого набрался? – спросила мама. – Хоуле так на тебя влияют? Раньше ты так не говорил.

– Я просто вижу, что вы не понимаете главного, – ответил я. – Полная стипендия, мам. Все, кто сюда приезжает, быстро попадают на драфт НБА. Каждый год. Впрочем, вы, наверное, не поймете этого, пока я не привезу домой первый чек на круглую сумму.

– Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, – отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.

– Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.

Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.

И вот кстати – дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему – не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.

Во время этих семейных созвонов последней со мной обычно говорила Кауи. Наверняка мама с папой ее подкупали, типа, не пойдешь за покупками в “Принц Кухио”, если не пообщаешься с братом, но если честно, разговаривать с ней было лучше всего. И меня это удивляло не меньше, чем остальных.

Помню, как-то раз она такая:

– С тобой они тоже так, спрашивают про Ноа?

– Ага, – ответил я. – Каждый раз! Зачем они все время это делают?

– Дин, я тебе клянусь, они, по-моему, иногда вообще забывают, что я существую, – сказала Кауи. – Они тебе говорили, что я вошла в список лучших учеников в Кахене? А еще в Национальное общество почета?[72 - National Honor Society – общественная организация, объединяющая лучших учеников школ по всей Америке.]

Ей тогда было, кажется, лет четырнадцать, но я всегда такой, ого, потому что говорила она так, будто уже съехала от родителей. Я прям видел, как она сравнивает проценты по ипотеке и проверяет список вещей, которые надо взять на конференцию в Нью-Йорке, пока за бокалом вина разговаривает со мной, попутно разгадывая судоку.

– Не помню, – ответил я. – Вроде да.

– Не ври.

– Как хула? – спросил я, чтобы не ссориться.

– Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в “Хилтоне”. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.

– То есть ты в основном танцуешь для хоуле, – сказал я. – И тебе это нравится?

– Ой, да пошел ты, Дин, – ответила она. – Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?

– Нет, – соврал я.

– А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.

Я рассмеялся.

– Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, – сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.

– Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, – ответила Кауи, – а на самом деле это никакие не шутки.

– Полегче, убийца, – сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.

Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.

* * *

В тот первый год, да, я начал поднимать голову и тусить с остальными ребятами на площадке, но по-прежнему оставался запасным Роуна, основного атакующего защитника, именно на него все надеялись, когда игра обострялась. К началу сезона второго курса я делал все возможное, чтобы не быть у него на подсосе, выкладывался в качалке, бегал по лестнице, прыгал на ящик, всегда, а не только на тренировке носил утяжелители и стер щиколотки до мозолей. Жил так, что засыпал и просыпался на площадке или в качалке, занимался до слюней и кровавого пота на тренажерах, скрип подошв по блестящему полу, я с мячом поднимаюсь, как волна, и опускаюсь. Но никто, ни команда, ни тренер, никто еще не знал, какой я.

А потом был тот день, у нас была домашняя игра, и они назвали его “гавайским вечером”, раздали болельщикам на трибунах пластмассовые леи[73 - Леи – ожерелье из цветов, ракушек, перьев, листьев.], продавали с лотков пунш с ромом и ананасами и паршивую свинину калуа[74 - Поросенок, запеченный в земляной печке иму.]. Когда мы вышли на разминку, я увидел, что некоторые болельщики на трибунах явно знали обо всем заранее и нарядились в дешевые синтетические гавайские рубашки из интернет-магазинов, соломенные шляпы, а в руках у них были эти идиотские коктейли, и мне захотелось дать по шее каждому хоуле, кто попался мне на глаза.

Я помню все это, словно играю прямо сейчас, словно то, что случилось, случилось отчасти в моем теле и происходит снова каждый раз, как я вспоминаю об этом. В тот вечер мы играли с Дьюком[75 - “Дьюк Блю Девилз” – мужская баскетбольная команда университета Дьюка, выступает в первом дивизионе чемпионата NCAA (Национальной ассоциации студенческого спорта). 5-кратные чемпионы NCAA.], важная игра в начале сезона, когда мы хотели показать, на что способны, но к большому перерыву отставали уже на двенадцать очков и сливали.

Когда мы стояли в коридоре перед тем, как выйти на разминку перед второй половиной, со мной что-то случилось. Может, потому что в колонках играла песня Иза[76 - Израэль Каанои Камакавивооле (1959–1997) – гавайский исполнитель песен под аккомпанемент укулеле.], может, потому что перед глазами мелькали гавайские рубахи, а может, из-за доносившегося с лотков запаха паршивой калуа и поке[77 - Сырая рыба, нарезанная кубиками.] я почуствовал во рту вкус настоящей домашней еды, может, от настоящих гавайцев на трибунах исходило что-то такое – их в Спокане оказалось больше чем я думал, – или что-то происходило во мне, поднялось, потому что я знал, откуда родом и что происходило в тот вечер.

Не знаю. Что-то в воздухе. Что-то зеленое, свежее, цветущее, клянусь, запахло островами, как когда мы были маленькие, в долине, папоротники после дождя и соленый туман у пляжа с черным песком. У меня в голове словно запели голоса. В груди появилось то королевское чуство, древнее и большое.

Я вернулся на площадку и был сразу везде. Пролетал остальных игроков, как указатели поворотов. Я выбивал мяч из их медленных идиотских пальцев и перебрасывал с руки на руку и атаковал и бросал крюком в прыжке и парашютом[78 - Бросок по очень высокой траектории.] и трехочковые, высокие, будто из космоса. Все пошло как надо. Я как будто швырял плоские камешки в озеро. Тренер, по-моему, разозлился, потому что я почти не давал пасы, половину времени играл один от кольца до кольца, кажется, вся моя команда и вся другая команда остановились и таращились на меня, клянусь. Весь стадион такой: о, а вот и снова он.

Звучит финальная сирена и мы выигрываем с перевесом в десять очков, ребята прыгают и толкают грудью друг друга, и я в самой середине. Весь стадион взрывается криками, шум, вся наша команда пихается, все орут друг другу в лицо, и ты чувствуешь жар и слюну всех братьев, ведь мы победили. А потом, когда в раздевалке никого не осталось и я один шел через весь кампус, грязный снег, мокрые кирпичные стены, то чуство с островов по-прежнему было во мне, бежало под кожей как кровь, даже воздух был такой холодный, что от меня валил пар, как из чайника, и дыхание курилось на морозе.

После этого я не сбавлял обороты на площадке. Все больше игр проходили так же. И все начало меняться, насчет того, кто меня знал и кто нет. Теперь, когда я звонил домой, мама с папой стали много говорить обо мне, мама сказала, о тебе многие спрашивают, когда видят меня в “Дж. Ямамото”, и по местным каналам стали передавать новости с наших игр, потому что я с Гавайев и смотрите-ка, теперь в университете, на островах заговорили о турнире и плей-оффах, куда я пойду после драфта, хлопали папу по спине во время его смен в аэропорту, видал, твой сын вчера вечером сделал дабл-дабл?[79 - Двузначная результативность игрока по двум показателям в одном матче.] На всех играх после “гавайского вечера” меня не покидало то огромное ощущение, которое проснулось тогда во время перерыва, что-то вроде урагана, пусть даже оно не такое, как в Ноа, я чуствовал, что оно все равно гигантское и его мощности хватит, чтобы вырвать мою семью из дерьмового домишки в Калихи и перенести нас в местечко получше.

7

КАУИ, 2007. САН-ДИЕГО

В нашу первую встречу с Вэн мы стояли в черном горле водопропускной трубы, между нами дорожка кокаина, Вэн спросила: будешь? Мы сбежали с вечеринки в общаге, где от сканка было нечем дышать и куда заявилась университетская служба безопасности; на улице Вэн с друзьями увидела меня и сказала – я слышала, что у тебя в плеере, повернулась к подруге и добавила: эта сучка слушает “Джеди Майнд Трикс”![80 - Jedy Mind Tricks – американская хип-хоп-андеграунд-группа.] А ее подруга, Катарина, рассмеялась, так что кольцо в губе засияло от влажного блеска зубов. Две девушки-хоуле и парнишка-вьетнамец, который выпростал член из ширинки, отвернулся от нас и оросил придорожные кусты. Надо было нассать в лицо тому чуваку, который прилип ко мне на вечеринке и болтал не затыкаясь, заметила Катарина; Вэн сказала – а вдруг ему понравилось бы, и Катарина ответила – ну, значит, насрать; тут я поняла, что встретила своих, хотя мы еще даже не были знакомы.

– Кауи? – повторила Вэн, когда я сказала им, как меня зовут. Чувствовалось, что она главная. У нее было рваное каре и глаза одновременно скучающие и готовые вспыхнуть огнем.

– Ага, – откликнулась я.

– Вулканы, – сказала она, – свирепые аборигены.

Я невольно рассмеялась. Отчасти потому, что она не упомянула о венках из цветов, которые вешают на шею туристам, не спросила, занимаюсь ли я серфингом, не сказала: “Ой, у вас там такие вкусные фрукты, я после них ничего другого есть не могу” или “Я мечтаю побывать на Гавайях, зачем ты вообще оттуда уехала”. У Вэн были толстые руки, точь-в-точь как у меня, только на ее руках при малейшем напряжении вспрыгивали мышцы. Катарина была самой белой, с растрепанными черными волосами. Тощая, футболка с “Нирваной” висела на ней как на вешалке. Писуна звали Хао, вьетнамец, мощный торс обтянут рубашкой поло; стряхивая с члена капли мочи, Хао пошутил, что надо будет перед пивными вечеринками ставить себе катетер.

– А если серьезно, – добавил он, – я слышал про Гавайи. Там есть такие районы, где на белых охотятся ради прикола, так ведь?

– Только в начальной школе, – ответила я.

– Она мне нравится, – сказала Вэн, ни к кому не обращаясь.

После четырех стаканов пива я была как в тумане и даже не помнила, что мы вместе ушли с вечеринки. В общаге – рев и пар, как из собачьего рта, потом тихая ночь, точно мне на голову набросили простыню, и вот мы здесь. На бетонной плите у водосточной канавы, возле входа в трубу такую широкую, что проглотит и грузовик. Над нами летят по проспекту машины. Я в трех тысячах миль от Гавайев и всех тех, кто слышал хоть что-то о моем чудо-брате, окей, мне больше никогда не придется быть сестрой кудесника. На крышке телефона Вэн кокаиновая дорожка.