Страшные истории Сандайла

И чуть не хохочу от того, как удивительно трогательно видеть, как она в утешение кормит меня десертом, хотя из другой части моей души вновь рвутся наружу рыдания, потому как в убогом эмоциональном словаре моей дочери ободрение сводится к яйцам, лимонной пасте и сахару, которые приготовила отцовская… ладно, об этом не будем.

– Все, все. Мне уже полегчало. Спасибо тебе, милая, – говорю я и для убедительности кладу в рот еще немного безе.

Колли несколько мгновений смотрит на меня, склонив набок голову, и удовлетворенно кивает. Я почти вижу, как рядом с моим именем появляется галочка, вычеркивающая меня из ее списка необходимых дел. Со мной все нормально, за меня можно больше не волноваться. Девочка возвращается к рисованию и опять что-то мурлычет себе под нос.

Я все ем и ем. Безе действительно хорошее.

Подозрения по поводу Ханны и Ирвина появились у меня не вчера, и тому были свои причины. Пару раз меня вырывал из нежных глубин сна тихий щелчок замка двери черного хода. Потом его усталость и привычка подолгу принимать душ. Запах алкоголя средь бела дня. И счастливый вид, который явно не мог быть связан с нашим браком.

Когда я увидела на ручке Энни волдырь, у меня было ощущение, будто на старомодном сейфе щелкнули колесики кодового замка или мяч для гольфа, мягко прокатившись по траве, угодил в самую лунку. Я просто все поняла. Пока болел Сэм, ни мы ни разу не ходили к Гудвинам, ни они к нам. По крайней мере, так считалось. Думаю, они попросту не могли сдержаться. Неужели он брал Энни с собой, когда ему полагалось за ней приглядывать? Как именно все произошло, уже не имеет значения. Стараниями мужа заразилась моя маленькая девочка. Этого я ему никогда не прощу. В голову приходит мысль о внутренностях суслика, разбросанных на горячем бетоне.

Ирвин осознает, что игра окончена. Я поняла это по его глазам, когда сказала, что у Энни ветрянка. Мой взгляд падает на безе на полу с проделанными в нем кратерами. Из слоев лимонного крема, меренги и теста торчит вилка. А ведь они могли сговориться между собой, чтобы он выскользнул через заднюю дверь, пока она отвлекала меня разговорами у парадной. Чтобы им никто не помешал встретиться и умотать. Только вот куда? В заросли кустов в соседнем квартале, которые летом кишат бурыми змеями? Или они куда-то поехали?

Я заметила, что Ник Гудвин никогда не смотрит на Ирвина и не называет по имени. Всегда либо приятель, либо дружище, либо мой дорогой – вроде дружелюбно, но вообще-то так обращаются к детям. И смотрит всегда куда-то ему через плечо. Ник знает, хотя пока еще может этого не сознавать.

Не думаю, что он сможет игнорировать этот факт и дальше. Интересно, к какому типу он относится – будет жить в отрицании или пойдет на прямое столкновение? Мне кажется, в отрицании. Он же риелтор, а такие всегда мастерски умеют подгонять реальность к потребностям дня. Я избрала третий путь: я киплю внутри, но снаружи – само спокойствие. Никому не посоветую.

Из головы никак не идет мысль: мне нравится Ханна. Порой даже гораздо больше Ирвина. И конец нашей дружбы доставляет поистине физическую боль. Боль тупую. Может, даже сродни менструальной. Мне так и хочется сказать ей: Выбери меня, ты даже не догадываешься, какой он на самом деле. Похоже, что даже в таком деле, как любовная интрижка мужа, меня одолевают совсем неподобающие чувства.

Энни аккуратно ест безе пальчиками. Она без конца следует примеру Колли, только с двойной силой. Если сестра отказалась пользоваться вилкой пару раз, то сама она теперь вообще не берет в руки столовые приборы.

– Солнышко… – начинаю я, но тут же умолкаю.

Пусть делает что хочет.

– Ты что, ссоришься с папой? – спрашивает она.

– А почему ты спрашиваешь?

В мое сердце медленно вползает чувство вины.

– Глядя друг на друга, вы оба темнеете и мрачнеете дальше некуда.

Порой даже страшно, до какой степени нас понимают дети.

– Видишь ли, взрослым ссориться полезно для здоровья, – говорю я, – вытаскивая наружу все, что накопилось внутри, чтобы и дальше оставаться друзьями.

– А вы с папой что, друзья?

У нее большие, как у лемура, глаза.

– Мы с папой лучшие друзья. Так же как вы с Марией.

Энни вертит в пальчиках кусочек безе.

– Марии я больше не нравлюсь, – говорит она и удрученно сжимает губки, как взрослая, которую постигло большое горе, – она теперь обижает меня в школе. Мы больше с ней не обедаем вместе. Мне от этого так грустно. Даже хочется умереть.

– Не говори так, маленькая моя, – отвечаю я, бросаясь ее обнимать.

Я потрясена. Мария – красивая девочка с темными, шелковистыми волосами. Выглядит как куколка и всегда говорит законченными предложениями. «Спасибо, миссис Кассен, я доела пирожное». Они с Энни всегда играли степенно и тихо. Мне думалось, она станет для моей дочери идеальной подругой.

– Вероятно, Мария сейчас переживает трудный момент, – говорю я, – знаешь, теперь у нее осталась только мама, а ту вскоре ждет развод с папой.

Помимо своей воли я чувствую в душе зловещий, горделивый трепет. Как бы плохо все ни было, ни я, ни Ирвин ни в жизнь не заставим пройти через это детей. Потому что слишком ими дорожим. Мне стыдно за вспышку злобы на Марию, которая уязвила ранимую душу моей дочери. Я прижимаю Энни к себе и вдыхаю запах ее волос.

По камням на дорожке скачет струя воды, смывая почерневшие, засохшие внутренности. Если бы я ждала, что эту грязь уберет Ирвин, когда вернется домой, кишки суслика валялись бы на нашей дорожке бог знает сколько времени. И кто вообще сказал, что это мужская работа? Вся эта кровь, вся вонь. Каждая хоть раз рожавшая женщина видела и похуже. Просто удивительно, как быстро мы забываем роды – боль и звук рвущейся плоти. Но это самозащита. Тело милостиво вносит свою правку, дабы сберечь разум.

Время от времени, когда мне страшно или меня охватывает злость, во рту появляется знакомый привкус старой, сладкой до тошноты газировки. Он даже преследует меня во сне. Теперь он опять здесь, мне хочется сплюнуть, но я, конечно же, ничего такого не делаю, ведь меня могут увидеть.

Это уже не первая попавшаяся мне на глаза мертвая зверушка. Ханна сказала, что суслика, должно быть, прикончила кошка, но своих домашних любимиц окрестные жители не выпускают на улицу. Похоже, где-то поблизости прошел хищник. Может, койот, может, лиса. Или даже барсук либо енот. Я слышала, что они убивают ради удовольствия. Но кто бы он ни был, ему, по-видимому, нравится использовать мой черный известняк в качестве обеденного стола. Я часто вижу на дорожке эти красноречивые пятна. А в других местах встречаю трупики – выпотрошенные, распростертые на верандах и крылечках. В лучах утреннего солнца поблескивают вывороченные наружу кишки. Маленькие, поджатые в смертельной агонии лапки и прикрытые веки, под которыми виднеются два полумесяца голубоватого белка. Мертвее не бывает. Ужасно, когда видишь, что все вокруг напоминает собой метафору твоей собственной жизни.

Я стою у двери черного хода среди длинных январских теней и жду возвращения Ирвина.

– Роб, – говорит он, завидев меня.

Пьян, и прилично.

– Просто вышел в магазин, – добавляет он, помахивая в руке сумкой.

– Все взял, что хотел?

От моего тона его лицо расплывается в улыбке.

– Ну да, – отвечает он.

– Вот и отлично. Заходи.

Я закрываю за ним дверь на засов и говорю:

– Больше никаких магазинов. Твои ключи у меня. Выйдешь еще раз на улицу, там и останешься.

– Ты с ума сошла? – медленно спрашивает он.

Я держу себя в руках.

– Ступай лучше к Колли, она о тебе спрашивала.

Он в замешательстве замирает, в его глазах мелькает смущение. Этот взгляд мне хорошо знаком. Ему что-то нужно. Ему явно что-то пришлось не по душе, и он вот-вот меня об этом спросит.

– Я не смог найти лекарство, – говорит Ирвин, – ты же знаешь, что мне надо принимать его каждый день в одно и то же время. Ты что…

– Я спрятала его в шкафчике в ванной за большим тюбиком вазелина, – отвечаю я, – надеюсь, ты его найдешь.

Муж заходит сзади, и я не успеваю ничего понять, как уже оказываюсь в его власти. Он закидывает руку и слегка касается предплечьем моего горла – не давит, а лишь слегка задевает в предупреждающем жесте. Другой рукой перекрывает мне свет. На миг мне кажется, он хочет просто закрыть мне глаза, как подкравшийся сзади ребенок. Но тут в душе вспыхивает страх, что его пальцы сейчас скользнут мне в глазницу, схватят указательным и большим глазное яблоко и тихонько его вытащат. Я ахаю и бью его по рукам. Вместо крика из груди вырывается сдавленный хрип. Но рука Ирвина лишь реет у меня перед лицом. Он дышит мне в ухо, обдавая запахом спиртного.

– Я тоже надеюсь, что найду.

С того дня он меня пальцем не трогает, но любит подходить очень близко.