Король улицы: из фавелы вдоль Латинской Америки

Но у парня насчет своего будущего были другие планы. И поскольку они все больше входили в разрез с понятиями семьи, ему оставалось одно: покинуть свой любимый дом, который перестал его понимать.

Еще в «мирные» времена Эмерсон навещал своих сестричек в интернате, сама крестная настаивала на том, чтобы он не забывал о своей настоящей семье. Он помогал им, чем мог, иногда подкидывал денежку, иногда просто разговаривал. Сейчас он решил пойти ва-банк: почему бы им не снять всем вместе дом? Ему не привыкать работать, они тоже со временем могут найти для себя подходящее занятие.

Но девушек такой вариант не слишком обрадовал: Клаудии нравился бледнолицый сосед, живущий неподалеку, и она строила по поводу него обширные планы. Вторая сестра предпочитала остаться подле нее. Тогда перед Эмерсоном замелькало неприглядное будущее: провести остаток своих дней на улице, ведь деваться ему было некуда. Не возвращаться же в фавелу к отцу.

Невеселые мысли посещали его, когда он впервые в жизни устраивался спать на улице, в картонных коробках, рядом с любимым SESC. Ему исполнилось шестнадцать, и это то, чего он достиг в жизни? Нет, он не может сдаться. Но как перескочить через свои ограниченные возможности?..

Наутро он проснулся злой от голода, холода, грязи и дискомфорта. Еще чуть-чуть и он скатится на уровень бездомных мендиго* (жители улицы). Кто-то небрежно оставил около него на асфальте недоеденный бутерброд, и он впился в него зубами. Брезговать на голодный желудок как-то не получалось.

Люди проходили мимо него, вернее он видел одни лишь ноги, и мир представлялся ему сплошным темным, заплеванным тротуаром. Где до него никому нет никакого дела. На четвертый день такой жизни он понял, что дальше не выдержит. Нужно было срочно что-то предпринять. Но что? Мозг его безвольно молчал, даже до флейты, что лежала в сумке у его головы, в таком состоянии не хотелось дотрагиваться. Но ему нужно было высказаться. И кто поймет его лучше, чем она?

Он расстегнул рюкзак, вытащил свою дорогую спутницу из футляра, продул и…Плач, а не музыка раздались из этого неказистого инструмента. Эмерсон поведал ей все свои проблемы, дилеммы, обиды и печали, и на душе стало легче, будто он был кем-то услышан.

–О, ты так здорово играешь, – над ним склонилось лицо симпатичной белокурой девушки. – А почему ты в…таком виде?

–А в каком виде мне еще находиться? – сердито отпарировал парень с горечью в голосе, – если мне некуда деваться!

-У тебя нет родственников или знакомых? – настаивала она с удивлением. – Или, наконец, почитателей твоего таланта?

–Нет у меня никакого таланта! Мне всю жизнь только это и твердят. Лучше уж умереть от голода…

–Ну, этого я точно не допущу, пойдем со мной в булочную, выберешь себе все, что захочешь, – тряхнула она своими локонами и, будто мама, взяла его за руку.

Когда первый голод после огромного бутерброда и кофе с молоком прошел, парень пристально посмотрел на свою спасительницу.

–Почему ты это делаешь? Ты ведь меня даже не знаешь.

–А вот и ошибаешься, через свою игру ты открыл душу, а больше мне знать необязательно. Считай, что я поклонница твоего искусства, которая хотя бы как-то хочет отплатить тебе за талант.

Такой ответ, хоть и показался Эмерсону несколько высокопарным, но успокоил его, и он уже не сопротивлялся, когда девушка позвала его к себе домой: помыться и привести себя в порядок.

–Я тоже решила помыться, – крикнула она, пока он плескался в душе, и нырнула к нему в душевую кабинку.

В конце концов, все стрессы были сняты, особенно когда на прощание вместе с длинным поцелуем она дала ему совет обратиться к Жабираке – так между собой звали ответственную за жилье студентов в лучшем университете Бразилии, а может и всей Латинской Америки? – USP* (УСП – Университет Сан-Пауло).

Эмерсон вернулся к ступенькам SESC, чтобы последовать рекомендации своей новой почитательницы, как кучка медиков окружила его со всех сторон.

–Это про него я вам рассказывал, – тыкал в сторону Эмерсона его старинный друг Франс, которому тот не раз оказывал помощь в Санта Казе.

Потом он повернулся к Эмерсону и затараторил:

– Послушай, дружище, мы тут посовещались и решили: если ты помнишь, я тебе рассказывал, что мы на паях снимаем дом, а в салоне как раз есть софа, на которой ты можешь спать. Стеснять ты никого не будешь, ты нашу хартию белых халатов знаешь, наша жизнь – это работа. Так что поживешь у нас, пока не найдешь себе лучшего варианта.

К слову, Эмерсон и не мог представить себе лучшего варианта, даже дав волю фантазии. Жила эта компания около прекрасного парка Иберапуэйра, раскинувшегося на несколько гектаров в самом центре Сан-Пауло. Теперь он мог вволю нагуляться в эвкалиптовых рощах, которые пошли на пользу его рахитичной груди. Легкие его наполнялись целительным воздухом, а тело, казалось, наливалось небывалой силой. По вечерам всей компанией они заваливались в дорогие рестораны с эксклюзивными блюдами, и друзья с удовольствием за него платили в обмен на душевную игру на флейте, да веселые истории, которыми Эмерсон не уставал их потчевать.

В очередной раз они ухахатывались над тем, как работая в госпитале офис-боем он обожал примерять на себя медицинский халат, заходил в приемную комнату, засовывал в уши трубку и прослушивал пациентов, вынося им диагнозы. И никто даже не думал усомниться, что он никакой не доктор, а самозванец. Пока в приемную не заходил Франс, хитро подмигивал ему и, еще раз обследуя пациента, удивленно поднимал бровь: Эмерсон никогда не ошибался с диагнозом.

Бразильсикй Вудсток и молоко за 1000 крузейро

Жизнь была слишком комфортной, чтобы так продолжалось до бесконечности. Спустя пару месяцев богемных каникул Эмерсон понял, что он предает свою спутницу, ради которой ушел из дома. Да и находиться на полном обеспечении у своих друзей ему больше не позволяла совесть.

Он встретился с Жабиракой, которая заведовала корпусами для студентов при сан-паульском университете. Свободных мест не оказалось. Но Эмерсон не отчаивался. Теперь он полностью уверовал в свою счастливую звезду, которая не оставит его даже в самых безвыходных ситуациях.

Он слыл любимчиком у многих студентов, слава о нем, как о музыканте-самоучке, распространилась далеко за пределы SESC. То его слышали на Бишиге, рядом с легендарной школой самбы Вай-Вай, то подыгрывающим артистам в барах. То один, то другой студент приглашали его пожить вместе в комнате, пока он не наткнулся на махонькое подсобное помещение.

Его только что отделали вместе с остальным коридором, стены еще пахли свежей краской. Оставалось протянуть туда электричество, поставить дверь – и вот первое независимое жилище Эмерсона размером два на два было готово.

Правда начальству такой вариант не очень импонировал, они попытались выгнать незаконного жильца, мотивируя тем, что он даже не является студентом университета. Этот факт чуть не вызвал волну протестов: как это не учится? Да, Эмерсон официально не является абитуриентом, поскольку даже не успел окончить школу, но он посещает все лекции и занятия музыкального факультета. Так где же знаменитая демократия? И власти сдались.

Это были золотые времена – по многу часов в день наедине со своей любимой. Теперь Эмерсон мог посвящать ей любое время суток, не забывая и о хлебе насущном. Университет хранил в себе множество возможностей: по утрам на входе к нему Эмерсон продавал душистый чай Мате – в холодные дни он имел особый успех у озябших студентов. Потом он сбывал все, что попадалось ему под руку: носки, кроссовки, плейеры, рубашки. Он вошел в доверие к приезжим парагвайцам и боливийцам. Они давали ему небольшие партии на сбыт, а он им в конце дня выплачивал по 10 крузейро за единицу товара. Таким образом, ему было выгодно продать рубашку, как за 20 крузейро, так и за 15 или даже за 12, если у студента не было необходимой суммы. И все стороны были довольны результатом.

Эмерсону постоянно приходили в голову блестящие идеи: чего не хватало в его ближайшем окружении? Как обнаружилось…поводков для собак и дезинфекции от тараканов. Он наладил сбыт первого и сервис второго. Наконец-то он мог больше не экономить на еде, одежде и развлечениях. Последних, впрочем, ему всегда хватало.

К тому времени он уже успел перепробовать разной крепости напитки. Иногда он даже перебирал и засыпал прямо в месте действа. Поутру он находил рядом с собой заботливо уложенные вещи, а флейта покоилась у его головы. Об их сохранности можно было не беспокоиться – Бразилию еще не накрыла волна повсеместной преступности. Единственное, от кого можно было ждать подвоха, так это от полиции.

Времена политической диктатуры были уже на исходе, но полиции было на это наплевать. Она могла остановить на улице и избить тех, кто казался ей неугодным, и все же это было лучше, чем попасть в кутузку. Останавливали всех, кто хоть чем-то выделялся из рамок массы: длинноволосых, с серьгой в ухе, геев, негров. Хотя негров всегда было большинство. Но большинство бесправное и не политизированное, бедное и попираемое, зачастую не окончившее более четырех классов, а потому презираемое сливками общества, состоящими из потомков португальских и испанских завоевателей, а также итальянских эмигрантов, хлебнувших в начале 19-го века своей несладкой доли, но быстро об этом забывших.

Среди буржуа было много и тех, кто скрыто или открыто поддерживали нацистский режим, кто бежал сюда после войны от справедливой кары. Кому-то удавалось отсидеться и не попасть в руки всевидящего Моссада * (внешняя израильская разведка, которая после ВОВ отловила множество прихлебателей нацистов по всему миру). И сейчас они были на коньке.

Но Эмерсону в ту пору была интересна другая политика, под названием музыка. Приближались международные каникулы в Терезополисе* (город в штате Рио), где участвовали музыканты и танцоры, как со всей Бразилии, так и из других стран мира. И преподаватели USP дали Эмерсону возможность туда попасть.

Это был незабываемый опыт: уроки с великим дирижером J. M.Rabin, швейцарским флейтистом Edmund Fernando Raas, который учился у самого Aur’ele Nicolet. Раас был типичным представителем своей нации – сухой и замкнутый, говорящий на нескольких языках и мастер своего дела. По каким причинам он сошелся с Эмерсоном, который являлся ему полной противоположностью по характеру – было неясно. Наверное, все-таки любовь к музыке, которая всех подводит под одну тождественность.

Как-то они сидели в терезополевском баре, и Эмерсон громко прокомментировал завышенную по его мнению цену на заказанный сэндвич. Раас со своей европейской практичностью начал объяснять парню, что дело не только в себестоимости ингредиентов. «Надо ведь еще заплатить за аренду помещения. За работу повара, официанта, мойщика посуды…» «Все, можешь не продолжать, я понял, – улыбнулся Эмерсон, – это я мало зарабатываю».

За то в награду начинающему музыканту представилась редкая возможность узнать, что же кроется за внешней чопорностью Рааса. Оказывается, тот долгое время работал в банке (а какой швейцарец там не работает?). Как вдруг его отделение перевели на Гаити. Однажды он с друзьями решил провести свой отпуск в Бразилии. Отдыхали они на благодатном Севере, катались на дюнах, купались в океане. В общем, наслаждались природой и резвились вместе с местным населением. Однако, чем скорее приближался отъезд, тем задумчивее становился Раас. Отдалился от товарищей, постоянно куда-то исчезал. Кончилось тем, что они вернулись на Гаити, а он – нет. Он не смог покинуть Бразилию, которая навсегда покорила его отнюдь не чопорное сердце. Не вернулся он и к банковской работе, а занялся тем, от чего у него всегда пела душа – музыкой, превратившаяся из хобби в профессию.

По приезду из Терезополиса Эмерсон настолько влюбился в уроки Эдмунда, что опять получил стипендию от секретариата культуры, чтобы на этот раз брать уроки в знаменитом “Comeia” – “Улее” на улице 13-го мая, в центре изучения языков и искусства. Именно тогда он и узнал, как на нем поживились в консерватории Татуи. Но та история уже была позади.

А впереди приближался фестиваль в Аguas Claras, в огромной фазенде пригорода Сан-Пауло под названием Бауру. Там происходил настоящий Вудсток: лимузины притормаживали вместе с велосипедами, из них выгружались длинноволосые хиппи с палатками, и на неделю богатые равнялись с бедными, вместе расхаживая голяком по пляжу, распевали песни, прикуривали грас и еще все они очень любили …молоко.

Эмерсон сидел в баре «Do Zе» неподалеку от SESC и, уперев руки в бока, громко рассуждал: «Вот если бы у меня были деньги, я бы прямо сейчас поехал на фестиваль, говорят, это опыт на всю оставшуюся жизнь». «Ты точно хочешь поехать?», – добродушно допрашивала его завсегдатайша бара Жизели. «Конечно, хочу, я точно знаю, что он многое изменит в моей жизни».

Жизели посмотрела на юнца и задумалась. А ведь она может помочь ему реализовать эту мечту. Он столько уже навидался в своей жизни, что имеет право на этот праздник. «Вот что, Эмер, – открыла она сумку в поисках портмоне. – Денег у меня с собой нет, но я могу тебе дать чек на тысячу крузейро.Пойдет?»

Эмерсон захлебнулся от счастья и благодарностей.

Однако чек оказалось не так просто реализовать: его никто не хотел разменивать на деньги. Времени вкладывать его в банк, чтобы получить наличные, не было: фестиваль начинался на следующий день утром. Но Эмерсон, подгоняемый ощущением, что он теперь человек состоятельный, вывернулся и здесь: быстро собрал рюкзак, на другое плечо повесил спальный мешок, поймал попутку, и вот он уже стоит около вожделенного “Вудстока”.

Первое, что он заметил – здесь все пили молоко. Рядом с воротами стояла машина с цистерной, к ней постоянно подходили длинноволосые ребята и протягивали свои кружки.

– Я готов купить у вас все молоко. – Заявил Эмерсон и протянул чек, выписанный в спешке за стойкой бара «До Зэ». Владелец машины долго крутил его в руках.

–А ты уверен, что с ним все чисто? – с явным сомнением он протянул его обратно парню.

–Голову даю на отсечение, – уверенно заявил Эмерсон и опять всунул чек в его руки. – Да вы вообще ничем не рискуете: я буду здесь до самого конца фестиваля, так что будут проблемы – найдете меня. И можете еще молока привезти.

В конце 70-х люди еще не разучились быть порядочными и доверять. И вот, через несколько минут Эмерсон стал владельцем огромной партии молока. Машина уехала. А он к концу дня реализовал все, что у него было. Спустя неделю бесшабашного веселья, музыки и разговоров «за мир», Эмерсон единственный, кто вернулся домой с пополнившимися карманами.