Взаперти

Если представить, что ум – это парапет над пропастью, то я только что спрыгнула вниз, не глядя, что меня ожидает на дне.

Спутница моя оборвала свои мысли на полуслове и посмотрела так нежно и жалостливо, что я на долю секунды забыла про свою боль и дала телу передышку. И этот момент, когда все мышцы расслабились, перехватив глоток свежего воздуха, стал самым сладким и томительным за долгий, долгий день, который никак не хотел подходить к концу.

Она склонила голову мне на плечо, пожевала задумчиво набухающую кровью верхнюю губу и сказала:

– Потерпи. Все когда-нибудь кончится. Мои шатания по ночам уже позади, и у тебя все скоро будет в прошлом. Это хорошо. Нет, правда, хорошо. А мы – что? Мы так малы по сравнению с тем, что находится там, – она постучала ноготком по стеклу наручных часов и добавила совсем тихо, срываясь на пьяное бормотание – сначала не станет меня, потом тебя, однажды не станет и её.

Она гладила меня по спине, прикрыв глаза. Потом крепко взяла за руку и замерла. Её тепло напоминало мне о том, что я еще жива. И пусть мне отчаянно хотелось что-то с этим сделать, я вцепилась в эту руку, как потерявшийся ребенок, который все-таки нашел свою красивую молочную маму в толпе прохожих.

Мы еще долго сидели под мостом, глядя на карикатуру города за рекой – неоновые крыши, металлический скелет и хребет высотки, надломленный посередине – пока матрас не провалился под землю, а наши ноги не заледенели на влажных остатках развороченного асфальта.

Звезды больше не падали. И воздух кончился. Остался только безучастный купол фиолетового неба, да немного затаенной боли под ребрами.

22.00, принятие.

Иногда накатывает такое состояние – как песчаная буря. Ничего не хочется, кроме как закрыть глаза, нос и уши, спрятаться и выключить свет. Конечно, это все ненадолго. Любая песчаная буря когда-нибудь закончится и можно будет откопать все свои дела и начинания. А сейчас просто нет смысла – ничего не получится. Стряхиваешь пригоршню песка, а вместо неё наметает еще три такие же. Надо подождать.

Но оно такое… Пресное. Пожалуй, так. И тянется, как жеванная-пережеванная резина. Руки опускаются, голова решительно ничего не соображает. Тягостно, мерзко. Песок колючий, едкий, разъедает глаза, и ноги тяжелеют под барханами. В такие дни вся жизнь сводится к одному: выжить. Ноет, ноет, ноет. Что-то шебаршится где-то глубоко во мне.

Я хочу сказать много, говорю – еще больше, а в конечном итоге – не говорю ничего. Много слов, но главное сказать не получается. Слушая себя изнутри, я прихожу к выводу, что чего-то все-таки не хватает. Не дает покоя – какую ямку в песке я оставлю? На что она будет похожа?

Другую меня ничего не заботит. Она бредет по тротуару к дому, изредка оглядываясь и подкидывая в воздух пару-тройку случайных слов.

Дня больше нет, а ночь заплутала где-то. Есть улица, брусчатка, несколько грубо сколоченных домов – временные декорации. Только наш дом еще хранит в своем чреве каплю реальности. Все прочее кануло в темноту, смыкающую объятия вокруг нас.

Потеплело. Ветер забрался под крыльцо и заснул там, как побитая собака. А в квартире все по-прежнему. Между прихожей и спальней – паутина комнат, сливающихся в одно большое пятно, которое даже не хочется рассматривать. И тихий, затухающий перестук часов, словно ручку громкости вывернули до минимума. Непривычно тихо, невозможно легко.

– Приведем себя в порядок? – спросила та я, что подкалывала копну темных волос, раздевшись до зеленых трусиков.

– Конечно.

Мы зашли в ванную комнату и встали перед зеркалом, взяв в руки зубные щетки. Две половинки единого целого – мы не можем друг без друга. Сейчас я это очень ясно понимаю, словно в одночасье прозрела спустя долгие лета еретичества.

Быть крошечной песчинкой в бескрайнем океане песков страшно, очень страшно. Но даже если ты внушишь себе, что центр мира находится внутри тебя – песчинкой быть не перестанешь. Есть нечто больше, сильнее, важнее. Это не мир сокрыт в нас, а мы сокрыты внутри мира. Мы – минуты на циферблате самых старых часов.

Объективно, времени не существует. Есть только система координат, через которую человек пытается объять необъятное. И все же мы говорим: «Наше время подошло к концу».

– Подошло к концу…

Я почистила зубы и смыла с лица усталость. Расчесала волосы. Сначала светлые, а потом непослушные темные. Забралась под одеяло, прижавшись к себе, напитавшись теплом и ровным сонным дыханием. За окном не осталось ни одного блика. Фотографии на стене опустели. И я заснула, сомкнув пальцы на руке девушки, которая никогда не существовала.

00.00, воссоединение.

Я не спала и не бодрствовала.

Опустев, постель заледенела. Дом перестал быть домом. Сейчас это просто перевалочный пункт на дороге из А в Б, где А начальная, а Б конечная пустота. И между ними – вечность.

Не помню, как вышла на улицу. Не помню, как нащупала в темноте ручку двери какой-то квартиры, оставшейся без костяка здания. В коридоре кошка облизывала серые лапки без когтей. В гостиной работал без звука телевизор, на экране которого трепетала одна-единственная картинка с перекошенным от страха лицом. Только на кухне было шумно, светло и душно от напористого дыхания пяти человек – матери, отца, троих детей мал мала меньше. Они судорожно, жадно втягивали носом воздух и облегченно выдыхали через открытые рты. Ужинали, немного говорили под грохот ложек и вилок. Никто не взглянул на меня. Я крикнула что-то, но они не услышали – торопились, ели.

Рядом с кухней я нашла спаленку, половину которой занимал глубокий шкаф, завешенный до отказа пальто, платьями и шалями. Забравшись в его чрево, я почувствовала, как пустота подхватывает меня и начинает раскачивать, словно на качелях в детстве.

Раз-два, раз-два. Тик-так, тик-так.

Через минуту или две, а может, через десятилетие – кто знает? – на месте шкафа было только пятно пустоты. Стены, семья и кошка растекались кремовой краской, капали в эту пустоту и пахли ванилью.

Я все еще верю, что я есть. Но мертвые живыми не становятся. Так ведь?

В больничной палате два на два метра только что погас свет. Сиделка-полуночница закрыла книжку, одернула смятый халат и вышла ненадолго. Из коридора проскользнула капля холодного света и спряталась под белой кроватью, на которой лежала тщательно укутанная девушка неопределенного возраста. Она не спала, но и не бодрствовала. Моложавый доктор на утреннем обходе шутя называл девушку медвежонком в спячке, звонко щелкая по сухому носу.

Никто не мог сказать точно, осталось ли у неё внутри еще хоть что-нибудь или клетки умирающего тела тянули за собой в пустоту и душу, вытягивая её, как жилы.

Какой она была раньше? До того, как высохла и осунулась, подобно осеннему листу в преддверии зимы? Фотография на прикроватной тумбочке запечатлела гибкое молодое тело в джинсах и красивом свитере до колена. На щеках пестрели веснушки, перекликаясь с витиеватыми барашками рыжих волос. Она смотрела сквозь фотопленку сосредоточено и чуть сердито.

Рядом с рамкой, букетом цветов в стакане и книгой сиделки стояли пузатые часы на ножках. Под тусклым стеклом деловито считали время обломанные стрелки: тик-так, тик-так.