Взаперти

Он стоял, облокотившись одной рукой на край стола, и просматривал свои бумаги. При первом же ощипанном слове, которое я с негодованием выплюнула, он повернулся и пошел мне навстречу. Его теплые широкие ладони, обманчиво холеные, но цепкие, легли мне на плечи.

– Просто послушайте меня…

Поздно. Я скинула податливые ковшики рук, превозмогая желание прижаться к ним, что есть сил. Скинула и вышла из кабинета. Теперь уже – насовсем.

На диванчике девушки не было. Пустой холл замер в ожидании чего-то, и только трескотня транслируемых на экран камер наблюдения нарушала молчаливое напряжение, подступающее со всех сторон. Я подумала: «Наверное, всего этого скоро не будет. Оттого особенно страшно».

Когда я обратилась к женщине, упорно разглядывающей свою аппаратуру, с вопросом о той, что должна была меня ждать, она скривилась и снова махнула рукой, теперь уже на улицу:

– Там!

Тварь ленивая…

У нее покраснели глаза от постоянного напряжения, отсутствия света и мелькающих картинок. Казалось, прозрачные голубые зрачки покачивались на волнах алой реки, а с берега им махали тонкими белесыми перьями ресниц, зазывая причалить и передохнуть.

Моя девушка стояла у стены дома и смотрела на аллею, где ветер гонял из стороны в сторону рваный пакет от чипсов. Пальцы её правой руки едва заметно подрагивали в такт рывкам и перебежкам маленького кусочка фольги, который пытался подняться в небо, но падал и скользил по асфальту.

– Ты как? – спросила она, не поворачиваясь – Нормально все прошло?

Я не знала, что ответить ей. Но она и сама все поняла без слов.

– Думаешь, он это назло? Поиздеваться?

– Точно не для моего блага.

– Ага, забавы ради – уверена, ты так и подумала. Но подумай лучше вот о чем: что, если он прав?

– Да в чем он прав? – я не смогла удержаться и заорала на неё. Улица остановила ход своей пустынной жизни и терпеливо слушала.

– Ты уверена, что он тебе что-то говорил? Точно говорил?

Она встрепенулась, как еще одна птичка. Не растрепанная и злая, а спокойная и горделивая.

– Смотри, – она отступила от стены на шаг, присмотрела к ней, а затем погрузила ладонь во чрево дома, которое плавилось под теплом её кожи, словно сливочное масло. Стена потекла к ногам и застыла там потеками, наростами – как свечка, как скисшее топленое молоко.

– Ты уверена, что он тебе что-то говорил? Точно говорил?

14.45, торг.

Сначала я хотела просто сбежать. Трусливо? Пожалуй. Но так много всего упорно не желало складываться в картину, которая объяснила бы перипетии сегодняшнего дня ровно, стройно и логично. Естественно. Так, как должно быть в реальном мире. В моем мире – горячо любимом, неудобном, сложном, родном. Он должен быть полон раздражающих прохожих, норовящих садануть портфелем по коленкам, и злобных старух. Шумных детей и грязных собак, гоняющих тебя с диким лаем от одного двора к другому. Он должен быть несовершенным, но понятным. Где нет никаких девушек-двойников, которые заглядывают через твои глазницы внутрь и видят то, о чем ты сам не подозреваешь.

Это – не мой мир.

– А может, это ты – не та, что нужна миру? – вкрадчиво спросила моя прекрасная спутница, чьи плечи мелко-мелко дрожали после долгой прогулки на ветру – Кстати, тут вкусное мороженое. Тебе нужно попробовать.

Она так легко переключалась с темы на тему, что сердце мое начало потихоньку оттаивать.

– Скажи мне, что нужно сделать, чтобы вернуть все на свои места. Я сделаю это, я обещаю.

В тепле бара она вконец разомлела. Её небольшое тельце утопало в кожаном кресле, а голова тихонько покачивалась в такт музыке из «Красоты по-американски». Она словно сама нежно касалась клавиш всякий раз, как склоняла лицо к плечу, очертив в воздухе полукруг. Перед ней на столе дымилась чашка, а рядом, на блюдечке, таяло мороженое, растекаясь молочно-белыми лужицами. День тоже таял, оставляя после себя лужи далеких как сон воспоминаний.

Она все-таки ответила:

– Ты ничего не можешь сделать. Не можешь. Прими этот день таким, каков он есть – прими его как данность. И тебе сразу станет легче.

Помню, кто-то сказал мне однажды, что самое главное – это не сдаваться. Никогда не отступать.

– Но ведь так не может быть. Должно же существовать какое-то разумное зерно. Скажи, у меня температура и я галлюцинирую, да?

– Нет, – мне было бы намного проще понимать девушку, услышь я в её голосе удовлетворение или ехидство. Но она не насмехалась, не издевалась и уже почти не играла.

– Что еще? Ну же, помоги мне!

– Ничего. Пустыми разговорами ты не выбьешь себе немного рассудка, это я знаю наверняка.

Она опустила палец в горку с мороженым и задумчиво оглядела сливочное пятно.

– Тебе не кажется иррациональным бар или странным замерзшее молоко с сахаром. Но ты видишь угрозу в том, что не способна понять. Почему так? Потому что ты сопротивляешься. А от тебя на самом деле ничего не зависит, пойми ты это. Хуже ты делаешь только самой себе.

Девушка стряхнула мороженое на пол и вытерла палец салфеткой. Пористые доски пола впитали десерт так жадно, что мне захотелось спрятать ноги и не прикасаться больше к паркету. Девушка отмахнулась, уловив запах страха.

– Не обращай внимание. Ты лучше подумай вот о чем: что ты будешь делать, если так и не сможешь объяснить происходящее?

Она наклонилась через стол прямо к моему лицу и повторила, обжигая горячим дыханием:

– Если не сможешь объяснить происходящее…

Огромные ковши её невозможных глаз поглотили бар, недопитый кофе, мои страхи и музыку за стойкой, вобрав в себя невозможный же мир:

– …что ты будешь делать?

18.00, депрессия.

Небо, словно пластилин, размазали где-то над мостом. Фиолетовые бугры накатывали друг на друга, как волны, сталкиваясь и роняя звезды, которые охапками сыпались в реку и с тихим плеском исчезали в её чернеющей пасти. Вечер, подобно утру, взял нахрапом – повернул рубильник, и город нырнул в темноту. Фонари на мосту тускло высвечивали бродяг, но под мостом было темно, как в погребе. По дороге из теплой утробы кафе мы мелко дрожали на ветру, придерживая руками развевающиеся юбки. Они были не только нашими парусами, но и флагами надвигающейся капитуляции.

Присели на старый матрас. Он пах травой. Лежал в стороне ото всего прочего, не касаясь помойных куч, и отчаянно благоухал.

Она заговорила:

– Больше всего я люблю пересменок с часу ночи до трех. Время, когда люди прячутся в своих домах, машинах, гаражах. Я выхожу на улицу и слушаю все, что успеваю поймать в ночном воздухе. Мне кажется, что тишина в это время – первозданная. Я смотрю в окна, некоторые из них подмигивают мне оранжевым светом, и я чувствую, как нас много – разных, странных, обычных. У каждого своя собственная история, которая – будто кусочек пазла – становится частью огромной картины. Я думаю о том, как замечательно было бы собрать картотеку из всего, что есть в этих окнах, а потом поджечь и согреть теплом костра историй озябшие руки. Это чудо, и я всегда улыбаюсь, когда гуляю ночами, вспоминая свою маленькую глупую фантазию.

Она смотрела в небо с надеждой, не замечая ни холодного ветра, ни меня, ни города. Она дышала в унисон с миром, которого, возможно, и не существует вовсе. А я готова была отдать все, что угодно, лишь бы только не дышать.

Боль, захватившая тело, была похожа на оргазм. Она пульсировала в такт часам на запястье, цепко обхватив жадными пальцами нервные узлы. У боли не было ни цели, ни причины. Она пришла, как дождь – не спрашивая, нуждаются ли в ней. Капли её упали за ворот платья, на носки туфель, на ладони, запутались в волосах. Было в этом что-то мучительно прекрасное, как в преддверии сексуальной разрядки, когда кожа натерта до красноты и так хочется сомкнуть бедра, чтобы прекратить это, но продолжаешь терпеть, зная, какой умиротворенной будет концовка.

Самое болезненное – это невозможность выплакаться. Только со слезами может прийти покой, но слез нет. Они собрались комком под грудью, образовав жесткую опухоль, которая никак не может размягчиться и увлажнить глаза. И с каждой минутой это образование приносит все больше боли, отчего твои руки и ноги начинает ломать, будто ты наркоман перед уколом. Запястья, как резиновые, крутит и сворачивает набок. Плечи тянутся к мочкам ушей, и спина становится похожа на ощетинившегося ежа. Уйти некуда. И нигде не свернуться в клубок, пережидая бурю. Остается только терпеть или – прятаться на дне реки, подобно звездам.

Одна большая бесконечная тоска. Ей нет ни конца, ни края. Если человек на 99,999 состоит из пустоты, то моя пустота целиком и полностью заполнена тоской и отчуждением. Мои силы – они на исходе. На грани. Они вот-вот лопнут, как туго натянутые струны, по которым слишком долго скрипели ржавым смычком.