Савва из Агасфера

Скользящие дороги пугали Иву; ему казалось, что из-за угла на него выпрыгнет убийца, а он не сумеет удержаться на ногах и упадет, погибнув так нелепо, с ушибленным задом. Деревья обратились в незнакомцев, поджидающих в переулке с ножами. Ива пробегал улицы, не замечая них, стремясь скорее отрезать болтающуюся ниточку в голове, – Савва, где Савва? Он вбежал в комнату, раскрыл дверь настежь и увидел пустой пол, пустую кровать, пустой стул – Саввы нигде не было. Зачем Ива мчался по дорогам, зная, точно зная, что не обнаружит Савву дома? Неужто приятно чувствовать, как нечто отколупывает крепкую чешую? Уголок за уголком, ранение за ранением. Он вспомнил слова Гаврилы: «Держать в ежовых рукавицах… развратник, если не сдерживать… растлитель… полон греха». Его спокойный, всезнающий образ витал перед глазами Ивы, как обвинение, как напоминание о слабости. Он помнил, как Савва исчез на несколько дней, а вернулся с синими руками, страшными, заплывшими глазами и с жуткой чесоткой. Вдобавок ко всему Савва заразился какой-то гадостью, и Иве пришлось оплачивать ему лечение. Что мог он сделать? Он искал Савву повсюду, заходил в самые опасные, самые неблагополучные районы города, но можно ли отыскать того, кто не хочет быть найденным? Савва прогонял Иву мыслью, не допускал его до себя. Гаврила же был способен подавлять мысль Саввы своей, незаметно, искусно, как великий мастер. Он чувствовал тягу Саввы, знал, куда того влечет..

Ива подождал, пока оклемается, а затем вышел.

«Глупо идти и к Прохору, и к матери. Она может подождать», – решил Ива, перешагивая чуть взятые морозом лужицы. Ива надеялся, что к тому времени, как он придет, Любовь еще не вернется или уже уйдет, чтобы не встречаться с ним еще раз. Наверняка Прохор выставит ее, как делает всегда: именно за это Любовь и ненавидела Иву. Женщина не может не ощущать пренебрежение, направленное на нее, и наоборот – не может не ощущать участие к чужому человеку. Любовь была чутка и сразу смекнула, кто такой Ива, потому, то ли из-за ревности к брату, то ли из-за личной неприязни, сторонилась его. К тому же ее душила досада на саму себя: ведь именно она впервые привела Прохора к ним в дом, познакомила с Гаврилой, с Ивой – с Саввой. Поначалу Любовь с легкостью терпела присутствие Ивы, отдавалась душой Андрею и Мане, а после – и Гавриле. К всеобщему удивлению, они не только поладили, но и полюбили друг друга братской любовью, хотя сперва поглядывали друг на друга с подозрением.

«Ведь Любовь даже влюбилась в него, – думал Ива, улыбаясь. – Глупышка. Ничего-то она не смыслит в любви».

Безликое здание, отделенное от всех заброшенной детской площадкой, оказалось перед Ивой. Один лишь фонарь горел вдалеке улицы, возле последнего подъезда, и едва заметно мерцал. Ива вошел внутрь подъезда, стены которого покрывала облупленная зеленая краска, и постучал в третью квартиру. За дверью что-то грохнуло, послышался визг, как будто женский, – Ива увидел Прохора.

Он стоял в белой рубахе с подвернутыми рукавами, кое-где виднелись желтые, впитавшиеся в ткань пятна. Пухлые его ноги были наполовину голыми, шорты едва касались круглых розовых колен. Лицо Прохора, мягкое, овальной формы, с румяными щеками, светилось в комнатной тьме. Он растрепал льняные волосы, выглядевшие отдельным пятном в коридорной мгле, и пригласил Иву войти внутрь. Они долго стояли и смотрели друг на друга без слов. Ива думал, как поскорее освободиться и доделать работу; Прохор перебирал в голове оригинальные приветствия и ругал себя за робость.

Прохор вздохнул, улыбаясь, и легко ударил Иву по плечу.

– Не думал, что ты все-таки зайдешь сегодня. Обычно, когда я прошу тебя прийти, ты приходишь через месяц.

Ива улыбнулся и показал на дверь: «Ты же знаешь – Савва. Мой долг, моя клетка, моя слабость».

– Прости, дружище, ты же знаешь… учеба и моя работа. Ее же нужно когда-нибудь кончить.

Прохор не ответил и прошел по коридору, свернув налево и пройдя в комнату. Он жил вместе с Любовью, переехавшей к нему из родного города два года назад после окончания школы. Повсюду являлись следы неопрятного, молодого жилья: разбросанная одежда, мусор, связанный в мешки и ожидающий своего часа, не убранная и не мытая посуда. Словом, всякий уголок в квартире был уставлен различным хламом. Прохор не замечал ни грязи, ни цепкого взгляда Ивы, и обдумывал что-то. Он мялся возле окна, переступая с ноги на ногу и явно стараясь подобрать верные слова. Ива ждал; его смущало вдруг появившееся хитрое выражение на лице Прохора.

– Что ты там топчешься? – Ива присел на диван, скинув с него кучу одежды. – Времени у меня совсем мало, дружище. Надо бы забежать в корпус, где жил Савва: он просил забрать оставшиеся вещи. Успею ли? Господи, как же я замучился… Ну, Прохор!

– Какие вещи?

В дверях показалась Любовь, одетая в длинную белую майку, с высоким густым хвостом на голове. Она прислонилась к стене.

– А я-то думал, что тебя нет.

– И не пришел бы, верно? Зато сохранился эффект неожиданности. Прохор пытался выставить меня, только вот я вам не собака! – она посмотрела на Прохора; он все еще стоял спиной к комнате. – Кстати говоря, Ваня, вещи Саввы декан уже давно выкинул. Так-то!

– Да ну? Ты ведь никогда не жила в общежитии.

– Пара товарищей там, пара товарищей здесь… Савву, вообще-то, уже студентом и не считают. Обязательно выпрут.

Любовь махнула рукой и скрылась в темноте коридора, раздался удар: за ней закрылась дверь.

– Неужели исключат? Быть не может… – пробормотал Ива и закрыл ладонями лицо. – Бог с ними, с этими вещами. Никуда не пойду.

Прохор вдруг обернулся к Иве.

– Послушай, послушай, Ваня, – сказал он, волнуясь и оттого не до конца выговаривая слова. – Мы с тобой много мечтали, особенно я, много мечтали о свободе, о новых городах, людях. Увидеть мир, открыться ему. И я подумал… Ведь ты оканчиваешь курс в этом году? Так почему бы нам не уехать летом в Азию, скажем, на полгода? Подзаработаем, отдохнем от этих городских ужасов. Ну? Я знаю языки, легко устроюсь местным экскурсоводом или… все равно! Да хоть официантом. И ты не пропадешь, с твоим-то образованием.

Ива крепко сжимал перчатки, которые по рассеянности не оставил в пальто. Прохор сперва ожидающе глядел на него, а затем отвернулся, не выдержав. Молчание грубело.

– Ну?

– Ну… Прохор, это серьезно и очень ответственно. Азия! Подумать только, как ты до этого додумался? Посуди сам: ты еще не окончил курс… Ты останешься без образования, в отличие от меня. Ты бросаешься в бездну. Да и я сам… Ведь это ребячество!

– Да плевать мне на образование! Разве я научусь большему за эти оставшиеся два года? Никогда! К черту Азию! Куда ты хочешь? В Европу, в Америку? Я ведь не настаиваю, можешь выбирать ты… Выбирай ты, – Прохор сжал спинку кресла. – К чему мы стремились, Ваня? Во имя чего это было, – бессмысленные мечтания? Скажи, сможешь ты прожить хоть полгода, работая на хорошей работе, получая ежемесячно зарплату? Не сможешь! Не лги себе! Ты не вытерпишь этого… а если… Если вытерпишь, значит, лжешь не себе, а мне. Тогда и разговор с тобой – пустой. Скажи: кому ты лжешь? Ваня?..

– Кому лгу?

Ива смотрел на пухлое лицо Прохора и видел себя: мальчика-подростка, сдержанного, смиренного, выдерживающего буйность отца. Вот он, Ванечка, сидит под окном и плачет, трясясь от сдерживаемой злобы, потому что единственный друг отменил встречу: «Ничего… ничего плохо не случилось. Всего лишь один потраченный впустую день! Ничего… я посижу и успокоюсь. Так было всегда». Прохор просил его стать тем мальчиком, зависящим от переменчивой, дерганой жизни, бешеной, скачущей. Прохор не видел обмазанные побелкой, побитые, обруганные стены, – он чист в своих ощущениях. Ива вновь ощутил, как внутри задергалась ниточка, и возник восклицательный знак, вечно путающий и сбивающий с толка. «Испортить себе жизнь, впустить в жилище беса? Нет, дружище, это глупо… Дружище, мне это не под силу, я старик с малых лет».

Ива наклонился к Прохору.

– Понимаешь, я уже не студентик первых курсов. У меня на носу дипломная работа, а как жить дальше… Не знаю. Дальше у меня работа, за которую нужно бороться. Ты еще не скоро узнаешь, каково это, – Ива видел, что Прохор смотрел на него, сдерживая улыбку. «Думает, я придуриваюсь. Думает, что я немного побурчу, а затем соглашусь!». – Ты слушаешь меня? Я говорю тебе четкое, окончательное: нет. Твои уговоры меня не покоробят. Можешь обижаться, можешь злиться, можешь даже ударить меня. Я принимаю твой выбор, и ты прими мой.

– А я и не сомневался, что ты откажешь. Более того, я бы не поверил, согласись ты. Неужели ты оставишь одного бедняжку Саввочку? Ведь это теперь твоя тень, – Прохор сел на стол и улыбнулся, растягивая губы. – Все мое предложение вело лишь к одному: к Савве. Говорить просто так о нем ты не позволяешь. Так вот, я дал тебе предлог! Скажешь ты мне, наконец, что за таинственная клятва связала тебя с ним? Почему, скажи мне, почему ты все еще не выставишь его к черту! Этот отвратительный, использующий тебя гаденыш… мелкая сошка… бессмысленное испражнение вселенной…

Ива начинал злиться. Каждая их встреча оканчивалась размолвкой, и всякий раз заводился именно Прохор: Савва не давал ему покоя. Они вгрызались друг в друга на расстоянии, ненавидели, не видясь. Их взаимная враждебность утомляла Иву; с Прохором он позволял себе злиться, с Саввой – молча переносил шквал.

– Сколько можно! Если ты сейчас же не замолчишь, клянусь, я уйду и разорву с тобой связь. Мне это надоело.

– Ну почему, ответь, почему!?

– Прохор, замолчи!

– Пожалуйста! – выкрикнул Прохор и замолчал. Он повернулся к Иве спиной и начал перебирать разбросанные на столе листы, перекладывать книги на соседнюю тумбочку, расставлять карандаши… – Одно твое слово, и я бы заставил его съехать. Но ты и слышать ничего не хочешь. Что ж, твое общество мне дороже… И все-таки Савва – мерзкое создание. Я ненавижу его.

– Кто бы мог подумать!

Ива пожал руку Прохора, лежащую на подлокотнике дивана, и успокоено обмяк. Он любил ту часть их встреч, когда они оба уставали от споров, и переходили к долгим разговорам, мягким, тягучим. Обычно беседу вел Прохор, Ива или соглашался, или молчал. Теперь Ива хотел прочитать фрагмент из своего сочинения и достал из сумки картонную папку с распечатанными страницами.

Прохор еще продолжал бурчать себе под нос, когда увидел листы в руках Ивы, и резко умолк.

– Ну, брат, начинай! – Прохор уселся рядом с Ивой, наклонил к нему голову и занял позу. – Стой, стой… Прислушайся: как хороша тишина. И никакого проклятого Саввы.

Ива начал: «Человеческий дух утерян и разбит. Он отпущен из собственного плена, обманутый внушенной наружной безопасностью; он погряз среди символов духа. Сегодняшний мир – мир шума и систематизированного хаоса, мир внешней свободы и попавшей в силки души. Человек в кризисе, он ощущает в себе эту замкнутость, это слишком явное приближение к миру, и теряется, плутает, заходит не туда…».

III

Меня растягивают сотни и сотни лавок, что стоят параллельно дорожке. Я одновременно везде, и одновременно нигде; и в бесконечности, и в вечности. Этот парк заключен в себе, во вселенной, может, в поздней осени? Не люблю осень золотую – люблю оборванную, с лужами в лунках асфальта, с подгнивающими листьями и первыми холодами. Люблю низкие, тучные облака, сливающиеся с серым небом, затянутым смогом. Эта осень похожа на раннюю весну, которая бывает в первых числах марта: едва сошедший снег, остатки листвы, грязь, прилипающая к ботинкам, мертвые кустарники, замершие ветви. Абсолютное омертвение, гниль, навоз, разлагающийся мусор… Где-то слева потухающее солнце заливает озеро предвечерними лучами, пытаясь воскресить опавшую листву. Луна уже высвечивается вдалеке.

Моя лавка стоит в центре парка, напротив каких-то пестрых постаментов, вокруг которых постоянно ошиваются подростки. У них цветные волосы, бесформенная одежда, портфели-мешки и крайне самодовольный вид. Теперь они разбежались по домам: осень не приветствует счастливых и молодых. Скоро зайдет солнце, и я знаю, знаю, что мне стоит вернуться, иначе Ива в очередной раз пойдет искать меня по улицам. Хотя, возможно, он все еще у матери. Вряд ли она отпустила бы его так скоро. Да и что мне? Я слишком устал, чтобы вновь вставать и идти, чтобы вновь добровольно ковать цепь. Я замерз, я уныл, я… «Лирика, лирика, лирика». Притворяться испуганным от голоса Гаврилы уже дико, поэтому я слегка злюсь и спрашиваю лениво: «Опять ты? Опять! Что ж, присаживайся». Но Гаврила всплывает на секунду и вновь оседает на дно. Надоедливый, раздражающий, как прежде, даже в голове. Мутное лицо Гаврилы взирает на меня, а я отворачиваюсь. Он не настаивает и смотрит издалека, зная, что я чувствую его присутствие. Улица пустынна, парк далек от старого дома Гаврилы, а я все равно ношу его с собой.

В последние дни всё покрыла странная туманная мгла, даже луна расплылась в этом смоге. Я бы хотел, чтобы туман поднялся настолько, что руки собственной не разглядишь. Рядом лежит тряпичная сумка, а из нее торчит толстый блокнот, топорщащийся из-за объема написанного. Хорошо, ночь пришла, взошел туман – пора возвращаться к делу. Я пододвинулся на край лавки, уступая место другу Агасферу, и начал писать с него портрет.

…Агасфер, самый хитрый и удачливый ремесленник Иерусалима, с большими карими глазами и черными бровями, выбрался из своего дома и побрел по главной улице. Солнце садилось, нехотя, медленно, заливая цветочным соком крыши домов. По пути ему встречались соседи и друзья, вежливо откланивались и сбегали прочь, прочь от Агасфера. «На мне стоит печать», – вздыхал он, но не печалился. Ни жены, ни детей у него не было, и позора не видел никто, кроме самого Агасфера. Он шел скоро, подпрыгивающей походкой, слегка запыхавшись.

Сумерки клубились над городом. Длинные черные волосы он убрал назад, и лишь одна прядка, не таясь, прыгала у него перед глазами. Агасфер смотрел на нее и шагал увереннее, делал шаг шире. Улицы становились все пустыннее, люди мельчали, закрывались ставни. Он видел лишь пещеру, окруженную камнями, где спали дикие кошки, и стремился дать ей плоть. Агасфер, хитрец, красавец, принимавший у себя господ, встречавший в спальне женщин, крался под заходящим солнцем. Он низко опустил лицо, и волосы кольнули грудь – грудь, что встретит клинок. Телеги стояли в стороне, возле врат Агасфера даже не остановили. Пустые глазницы поглядели на него, бестелесного, прочли оставленную печать. Всякий, всякий если не видел ее, то чувствовал. Всякий вздрагивал от повязки Агасфера, дикими глазами смотрел на него, отходя.

– Не гляди на этого прокаженного, – шептались вокруг него. – Заразишься.

Агасфер угрюмо уставился в пустынный сумрак. «Проклятый»…

Мне тяжело давался этот текст, он требовал воскрешать в душе то же унижение, стыд, безнадежность. Лишь при сумерках я смел прикоснуться к Агасферу, ужаленному и отвергнутому. Для меня редкость писать о людях, которые мне не нравятся; Агасфера я ненавидел, но отчего-то не бросал работу. Выходило, что все крутится вокруг ненавидимых мною людей. Я живу с жалким, ничтожным человеком-легендой; пишу об отчаявшемся, безумном духе; мечтаю о гордом, свободном герое… Завел меня в болотистые леса, а сам залез на ветку и хихикает, чудовище. Я не сомневаюсь, ему весело наблюдать за мной, за моими скитаниями из парка в парк. Сам-то он наверняка сбежал, гордый герой: «Я смею воспользоваться свободой, в отличие от тебя, Савва. Ты застрял в себе, в коконах, и тебе нравится это».