Ага, вот как. Ладно, посмотрим. Меня ничто не пугало, я поглаживала свой животик, была счастлива и всесильна.
Мишенька родился ранним утром в конце октября. У нас с ним была общая палата, я не расставалась со своей Любовью ни на мгновение. Он был такой… смешной! Смуглый, кудрявый, с ямочками на щёчках. Мы были рядом целых четыре дня.
А потом… он умер. Просто во сне. Синдром внезапной детской смерти. Это я после узнала про такое странное явление. А сначала просто никак не могла разбудить моего малыша для кормления… Дальше не помню. Всё провалилось в непонятную дыру во времени и пространстве, откуда иногда я выхватываю памятью отдельные картинки: вот я ползу по ковру в своей комнате, кажется, вою… ползу к тому месту, где стояла детская кроватка… её там, разумеется, уже нет. В руке у меня зажата погремушка, которая весело звенит бубенчиками… я ползу, ползу, никак не могу доползти, будто у меня парализованы ноги…
Или это был сон? Нет, не сон, ведь в какой-то момент меня подхватили чьи-то сильные руки и куда-то поволокли… я визжу, сопротивляюсь, пытаюсь драться и кусаться, не отпуская погремушку, которая гремит, гремит, так несвоевременно и странно звуча в этой адской сценке безумия.
Очень смутно припоминаю, как я совершенно очевидно сижу на своей кровати и кормлю грудью Мишеньку. Вдруг в комнату врываются родители без лиц, выхватывают у меня из рук сына… Я ору, бросаюсь на них, но их же двое, они сильнее, они заламывают мне руки за спину, я пытаюсь лягаться. Потом рядом оказываются какие-то чужие люди, и уже их руки держат меня… ужасно болезненный укол в вену, я верещу… после – провал, чёрный провал.
…И вдруг больница. Роддом? Сначала мне кажется, что я снова в роддоме… нет, тут иначе. Тихо так и пахнет странно. Но, самое главное, я – будто не я. Руки, ноги – ватные, чужие, слабые. Я не могу ими управлять. Голова тоже какая-то странная – не поднимается от подушки, тяжёлая-претяжёлая! Я могу только лежать ровненько и тупо пялиться перед собой. Впрочем, ничего другого и не хочется. Мне всё равно, мне плевать, мне ничего не нужно, мне нравится ощущать себя растением, травой, которой ничего не надо делать, просто лежать. Зачем что-то делать? Зачем пытаться встать и куда-то идти? И не надо совсем. Ничего не надо…
Пришлось в институте оформлять академический отпуск на год. Родители, как всегда, обо всём договорились. Месяца два я была в довольно тяжёлом состоянии, меня крючило и бросало из бешенства в абсолютно тупой ступор. Или это творили со мной препараты?
Потом дело пошло на поправку. Что значит – на поправку? Значит, я опять могла владеть своим сознанием, стала социализироваться, снова становилась адекватной принятым нормам поведения. Теперь я чётко соображала, где я, кто я и что происходит. Доктора не могли нарадоваться. Родители тоже.
И произошло ещё кое-что важное. У мамы с папой постепенно стали появляться лица. Я уже могла видеть знакомые черты, даже мимику разглядела. И я замечала в этих лицах и озабоченность, и тревогу, и радость, когда моё состояние пошло на лад. У меня не было к ним больше прежней ненависти, видимо, поэтому, я смогла воспринимать их, как людей, а не монстров. А у людей всегда есть лица. Ненависть к родителям ушла… в другое место, переместилась к другому объекту, но никуда не исчезла. Ненависть просто сменила точку своего приложения, развернулась в другую сторону, переключилась.
Я возненавидела себя. Никогда прежде не думала, что именно это – самое страшное. Возненавидеть себя. За всё, что в моей жизни случилось плохого. А хорошего я уже и не помнила, да и было ли оно?
Так не бывает, чтобы беды, смерти сыпались на меня просто так – размышляла я. Какой-никакой, а закон кармы существует, работает. Мирозданию со мной всё абсолютно ясно, оно всячески даёт понять, что меня уже давно списали со счетов тех, кому даётся хотя бы шанс. А со мной очевидно: я – абсолютное, полнейшее дерьмо. Казалось бы, делов-то: прихлопни меня, уважаемое мироздание, как комара, и нет проблемы. Но тогда тема наказания теряет всякий смысл. Смысл именно в том, чтобы мучиться за содеянное.
Память услужливо подсовывала все ситуации и истории с самого детства, в которых я выглядела не лучшим образом. Во дворе силой отняла куклу у девочки лет в пять. В первом классе, будучи дежурной, так рьяно исполняла свои обязанности, что ударила одноклассницу за недостаточно тщательно вытертую тряпкой парту, девочка заплакала и убежала рыдать в туалет, меня отругали, конечно. В школе принципиально не подсказывала тем, кто «плавал» у доски, не писала никому шпаргалок, не давала списывать. Однажды на улице шуганула явно больную кошку, которая на шатающихся лапах шла ко мне, наверное, за спасением. Часто командовала сверстниками и покрикивала на них, не уважала их мнение. Про погибшую Ленку лучше было вообще не вспоминать – тут я кругом была виновата, виновата, виновата… А уж моя уличная жизнь, рок-тусовка, Ян, беременность – сплошная чернота, беспросветность, закончившаяся откровенным в глазах общества блядством.
Теперь я сама именно так оценивала то своё поведение. Ужасалась, готова была биться о стены от стыда и гадливости к самой себе, к своему грязному телу.
Но самое страшное… самое ужасное, что стало преследовать меня днями, ночами, полными сутками, приходить во сне и терзать неимоверно больно прямо за сердце: Лизонька. Я отказалась от своей дочки-ангела. Я помню её серьёзные глазёнки, которыми она смотрела прямо на меня вопреки уверениям всех окружающих в том, что новорожденные не могут фокусировать взгляд. Ага, как же! Доченька смотрела на меня, нахмурив свои едва наметившиеся бровки, и складывая крохотный ротик буквой О, будто очень сильно старалась что-то мне сказать. Теперь я именно так это и вспоминала: мой ангел силился мне объяснить нечто архиважное, от чего-то предостеречь… А я… За это мироздание убило моего Мишеньку. За мою тупость, гадость, слабость. Я была недостойна растить своего сына. Я – виновна по всем статьям.
Так, как человек способен ненавидеть себя сам, не может ненавидеть его никакой враг, уж я-то это знаю точно. Все зеркала, которые были в доме, остались целыми лишь ценой моих немыслимых усилий! Я не могла себя в них видеть, меня трясло от ненависти и желания уничтожить ЭТО. Да, именно тогда совершенно чётко оформилась в нечто конкретное мысль о самоубийстве. Казалось, в этом единственное спасение, единственный шанс избавиться от мук. Ибо жить, задыхаясь от ненависти к самой себе – задача не каждому под силу. Не знаю, как справляются с ней другие, и есть ли такие другие. Вряд ли я какой-то уникум, единственный случай… Поэтому рискну предположить, что какое-то количество самоубийств на планете случается от автоненависти. От невыносимости видеть и ощущать себя самоё. Настолько собственные тело и душа противны и омерзительны. Никакой жалости, никакого сочувствия к себе, никаких оправданий, сплошные обвинения.
Что ж, однажды я рассказала своему доктору о моих муках. Не выдержала, ненависть распирала, заставляла щипать себя и жрать изнутри собственный рот: губы мои превратились в кровавое месиво, а всё тело покрывали синяки. Врач не мог не заметить:
– Таша, скажите, а вот почему вы это делаете?
И Таша аж взвыла:
– Ненавижу потому что! Я не должна быть, но я есть, и это меня бесит!
И начались наши долгие разговоры с психотерапевтом на заданную тему: про мою вину, про то, что я не достойна ничего хорошего, про мою порочность. Это была так называемая когнитивно-поведенческая терапия. И это было больно, тяжело и долго – полгода терапии. Но вот ведь забавно – помогло! Правда, не так, как задумывалось и имелось в виду.
Я научилась с этим жить, обманув всех.
– Что вы теперь чувствуете по отношению к себе и к миру? – улыбается мне доктор.
Я улыбаюсь в ответ.
– Мир таков, каков он есть, я его принимаю. И себя принимаю. Всё, что со мной было – это мой опыт, который я просто должна переработать и жить дальше. Переработала! – я засмеялась. – Всё хорошо, доктор, я в порядке. Были диагнозы – нет диагнозов. Не буду врать, что я прям счастлива, как невеста Тома Круза, но уж точно никаких трагедий и рыданий вы от меня больше не дождётесь.
Доктор был доволен, словно победитель великого сражения, Кутузов или Наполеон, в зависимости от исторической даты. Да я и не отрицаю, что лекарь оказался молодцом: беседами, неожиданными вопросами и поворотами в логике он разбудил в моём сознании много чего полезного и умного, научив, как приспособиться к жизни, сделать правильную мину при любой игре и прекратить жрать себя изнутри, превращая губы и весь рот в кровавое месиво. Не говоря уж о душе и кровавом месиве в ней.
Моя ненависть к себе ушла глубоко в подполье, только мы с ней знаем, что она существует, жива и в добром здравии. Весь окружающий мир я вижу её глазами: он несимпатичен, недоброжелателен и агрессивен, с ним ухо надо держать востро. Но теперь я справлюсь. А ненависть будет ждать своего выхода, она всё равно однажды его найдёт. Просто не время сейчас… А когда будет время? Ну, мы с ней поймём, мы умные.
Предоставим событиям развиваться, как им того хочется, а мы будем наблюдать и ждать.
Вот так это, собственно, и закончилось. Дальше всё шло хорошо и даже прекрасно – со стороны, с точки зрения социума и мамы с папой. Я окончила институт и очень хорошо окончила, после лечения ещё месяца полтора принимала таблетки, а потом уже и они не понадобились.
Родители помогли найти отличную работу и подарили шикарную квартиру в центре столицы.
– Моей образумившейся и мудрой дочери! – торжественно объявила мама, вручая мне ключи. Её прекрасные глаза сияли удовлетворённым блеском, она даже обняла меня и звонко чмокнула в щёку. А папа прижал меня к своей отцовской груди:
– Ты хорошая девочка. Я всегда это знал.
– Спасибо! – я тоже обняла и поцеловала родителей. А потом мы пошли в ресторан отмечать сразу два события: мой диплом и мою квартиру.
Всё было будто бы прекрасно и трогательно.
И ни один человек во вселенной даже не догадывался, какой ад жил на правах постоянной прописки в душе красивой, яркой, модной и успешной двадцатитрёхлетней Таши. Некому было догадываться. Никому не было дела.
СЕГО ДНЯ
Несмотря на пережитую сильнейшую депрессию и ещё парочку очаровательных в своей невыносимости неврозов и психозов, мне удалось научиться жить одним днём, как советуют все психиатры и психологи, как научил меня мой доктор. Но это не сделало меня ни на гран счастливее, просто позволило рационально и хладнокровно относиться к своим мучениям. Всё ложь, от «однодневности» не становится легче. Ты живёшь этот проклятый один день, как приговорённый, потому что всерьёз заставить мозг радоваться тарелке вкусного супа, который я сожру здесь и сейчас, или солнышку, под которым я пойду прогуляться, невозможно. Он на то и мозг, что умеет всё сразу: и радоваться супу, и жестоко мучить своего хозяина мыслями про прошлое или страхами за будущее. Ничего не меняется. Психологи либо издеваются, либо лгут во спасение, либо кристальные дураки, ни хрена, видимо, не понимающие, что может твориться в душах исковерканных своими несчастьями людей.
Так вот… Жила я себе приговорённой к пытке жизнью, делала хорошую мину при вполне качественной игре. По утрам, постанывая, ползала по квартире, пытаясь настроиться хоть на какое-то подобие здоровой жизни: босиком и голая (не было сил хотя бы накинуть халатик), держась за стену и порой подвывая в голос (так легче было избавляться от ноющей боли в солнечном сплетении), бродила по дому, тупо ожидая, как со временем, часа через полтора, отпустит. Иногда приходилось прибегать к помощи лекарств, когда совсем уж крючило.
Отпускало. И я могла более-менее пристойно существовать до самого позднего вечера. Около полудня садилась за компьютер и работала: переводила с английского на русский и обратно. В зависимости от того, что нужно было моему работодателю – крутой фирме по недвижимости, изо всех сил выпрыгивающей из штанов, чтобы её заметили и оценили в Европе и Штатах. Меня эти попытки смешили до желудочных колик, но ровно до того момента, пока шеф – Рома Крюков не отыскал каким-то чудом и непонятно где Веньку Львовского. И вот тогда началось… Всё и у всех началось – и у фирмы, и у Ромы, и у меня.
У Вени появилось то, чего не было раньше: место для работы – много места, целая лаборатория. И деньги. Но из самого современного оборудования много чего не хватало, а для получения этого нужен был доступ в закрытые и секретные НИИ и их лаборатории. И тут рядышком, под боком, как рояль в кустах, оказалась я, пахавшая на Крюкова переводами. Что переводилось для конторы по недвижимости, казалось бы – какая такая могла быть переводческая работа? Удивительно и непонятно? А зря. Крюков идиотом-то не был, помимо грёз о том, как можно было бы использовать нынешние знания в прошлом, он старался по-возможности заглядывать в будущее через информацию про аналогичные рынки в мире, памятуя о том, что мы всегда отстаём на сколько-то лет. Поэтому моей задачей было находить и переводить на единственно понятный Крюкову язык самые серьёзные и важные материалы из «их» прессы по поводу интересующего нас сегмента. С анализом и тенденциями, веяниями и прогнозами.
Рома знал, где и кто мой папа. И это он, сукин сын, подначил Веню приударить за мной с далеко идущим планом: войти в мою семью, дабы использовать возможности будущего тестя. Откуда я про это узнала? Всё же я дочь своей мамы, умею «читать» людей, тем более, имею бесценный опыт изучения человеческой изнанки и по своей жизни, и с помощью долгих бесед с психиатром. Плюс с малолетства прекрасно знаю цену слов. Через пару как бы романтических встреч Веня вынужден был сам мне признаться во всём, как на духу – а куда б он делся? Это ничего не испортило – Веня мне понравился, особенно, когда я впервые сняла с него эти жуткие очки, да и я нравилась ему. Я не могла не нравиться молодому мужчине: слишком хороша, слишком сексуальна, слишком опытна и порочна. Кто, даже если это начинающий Эйнштейн, устоит против такого количества «слишком»? Веня плыл и таял, приближаясь ко мне, а я умела делать те движения губами и руками, от которых любой мужчина превращался в нагретый на солнце пластилин. В общем, глупая и смешная техника, работающая в ста из ста, а опыт у меня был.
И мужчина без всякого допроса с пристрастием признается в чём угодно, без колебаний выдаст любую тайну, продаст маму, друга, а уж президента своей страны тем более. И не будет испытывать никаких рефлексий по этому поводу.
А мне рядом с Веней стало полегче. Вдруг что-то может измениться в жизни? Предчувствие? Возможно. Нет, дело не в самом Вене и не в сумасшедшей любви. Любить, тем более, по-сумасшедшему, я уже не могла, но подняла голову надежда на перемену участи. Показалось, что я наконец-то смогу окончательно отделиться от родителей и больше ни в чём от них не зависеть.
Мы поженились. То, что мы нравимся друг другу и устраиваем один другого и как любовники, и как друзья, и как союзники, и как попутчики, в конце концов, было более чем достаточно для нас обоих. Мои родители радовались, что я выхожу за не просто перспективного, а очевидно талантливого, проявившегося в деле и небедного программиста, возможно, с великим будущим (знали бы они!), поэтому помощь Вене в его работе была оказана быстро и во всём требовавшемся объёме. В результате ему оказалось можно то, что никому другому нельзя. Хорошо, что у нас страна такая – всё решается связями, блатом и кумовством! Ну, и деньгами, разумеется. В какой точке мира молодого, даже талантливого спеца подпустили бы к самому секретному в области физики и прочего космоса, если он без погон и «не допущен»? Ах, не смешите.
В нашем случае оказалось вполне достаточным взять в долю двух крупных генералов не скажу какого ведомства – именно этот фортель провернули отец вместе с Крюковым. А мой Венька просто радовался, как ребёнок, новым игрушкам, к которым его допустили. Он и мечтать о таких не мог. Собственно, от этих «игрушек» всё и зависело. Именно с ними у него и получилось. Получилось великое и гениальное.
Разумеется, я не верила ни в какие сказки и фантастики и с тревогой подумывала о том, что будет, когда Крюкову надоест ждать «машину времени» или он поймёт, что его поимели? Венька не боится потерять работу ни секунды – чего бояться, его с руками оторвут в любой точке мира, другое дело, что таких денег, которые в него вбухивает Крюков, нигде сразу платить не будут: никто ж в своём уме не станет финансировать перемещения во времени.
Но, как я уже упоминала, дело не в зарплате. Крюков всё же выходец из 90-х, при всём том, что сам в криминале никогда участия вроде бы не принимал. Но привычки, но замашки, но понятия… А вдруг убьёт? Вот над этим я иногда мучительно задумывалась и даже делилась своими опасениями с мужем. Тот лишь усмехался в ответ. Я расценивала это, как недальновидное мальчишество, а он был просто на двести процентов уверен в своих силах и возможностях. И оказался прав.
– Уже были пробные вылазки, – сообщил мне муж, не скрывая восторга и вполне заслуженной гордости. Он сдёрнул с носа очки и начал их протирать специальной замшевой тряпочкой. А я могла, наконец, любоваться на его красивое лицо и видеть сияющие восторгом победы глаза.
– Куда? Как? – я пожирала мужа взглядом, силясь собраться с взорвавшимися мыслями и осознать, что произошло. – В будущее?
– Нас интересует прошлое, таков заказ Крюкова, – коротко бросил Веня, и я в очередной раз поняла, как же его всё-таки напрягают рамки, поставленные шефом. Ну, а куда денешься – кто платит, тот заказывает.
– И? – внутри меня всё трепыхалось от возбуждения.