Траектория полета совы

Когда великий ритор простился и ушел, Афинаида повернулась, чтобы переложить на тележку сданные книги, и вдруг заметила, что в дверях стоят Василиса и Лала и глазеют на нее. Василиса, высокая крепкая девушка спортивного вида, носившая исключительно арапки и мужские рубашки навыпуск, работала во внутренних фондах и куда легче справлялась, чем когда-то Афинаида, – все-таки это была определенная физическая нагрузка. Турчанка Лала, луноликая красавица с темными, как маслины, томными глазами, тонкими бровями идеальной формы и маленькими губами, которые она умела виртуозно складывать в презрительную мину, сидела в отдельной комнатке и занималась распечаткой и сортировкой читательских заказов. Василиса и Лала дружили, но если первая относилась к Афинаиде в общем хорошо, то турчанка ее откровенно недолюбливала и не упускала случая подколоть. Скорее всего, Лалу раздражало то, что их начальница почти с первого дня полюбила Афинаиду и относилась к ней с грубоватой нежностью, словно к дочери. Возможно, до недавнего времени не нравилась еще и «православная» внешность девушки… Быть может, имелись и другие причины для неприязни, но Афинаиде не хотелось разбираться в этом; понимая, что она раздражает Лалу, девушка просто старалась поменьше сталкиваться с ней.

Афинаида недоумевала, почему подруги так таращатся на нее. Присутствие же Лалы отдельно удивило: она всегда восседала принцессой в своей комнатенке и не любила лишний раз подниматься с места. Видимо, ее позвала сюда Василиса… но зачем?!

– Вы что? – удивленно спросила Афинаида. – Что-то случилось?

Девушки переглянулись. Лала, явно раздосадованная, молча пожала плечами и ушла, только каблуки зацокали. Василиса глянула ей вслед, усмехнулась – несмотря на дружбу, она относилась критически к некоторым проявлениям лалиного характера, – и снова повернулась к Афинаиде:

– Ты что, знакома с Киннамом?

Ах, вот оно что! Девушка едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.

– Да. Он мой научный руководитель, я у него диссертацию пишу.

«И пусть теперь Лала иззавидуется!» – несколько злорадно подумала она, не сомневаясь, что Василиса всё перескажет подруге. Наверняка это она и притащила ее сюда, посмотреть на такое «чудо».

– Круто! – произнесла Василиса уважительно. – И давно пишешь?

– Нет, с сентября.

– И часто вы с ним… общаетесь?

– Да так, – Афинаида неопределенно пожала плечами, – как получится. Но в общем довольно часто, вопросов по науке много, и он мне книги нужные дает читать, статьи…

– Руководит, короче. Понятно. – Василиса, похоже, хотела еще что-то спросить, но передумала. – Ладно, я пошла, а то у тебя народ уже собрался.

Афинаида вернулась к работе, но ее мысли еще витали вокруг Киннама и разговора с ним, так что она опять умудрилась перепутать книги, чуть не выдав одному из читателей чужие, а потом два раза отправила на печать одни и те же заявки, в результате получив сердитое сообщение от Лалы.

«Нет, я не Элен! – уныло подумала Афинаида в конце дня. – У нее мечты не мешают работе, а у меня… Киннам не взял бы меня даже в секретарши!»

Закончив работу, она выключила компьютер и некоторое время сидела пригорюнившись, глядя перед собой отсутствующим взглядом, пока не услышала голос начальницы:

– Ида!

Девушка вздрогнула и повернула голову. Ника стояла в дверях и вопросительно смотрела на нее.

– Ты что тут сидишь? Все уже ушли! Что-то случилось?

– Нет-нет, – Афинаида покачала головой и поднялась со стула, – у меня всё в порядке! Просто задумалась.

***

Киннам стоял на металлическом мосту через Вислу и неторопливо курил одну сигарету за другой. Изредка он позволял себе это бессмысленное развлечение, хоть и не находил в нем особого удовольствия. Теплый дым приятно согревал нос, оставляя голову ясной и создавая иллюзию, что великий ритор занят делом и имеет право стоять на месте столько, сколько нужно. Несколько минут назад Феодор купил у разносчика знаменитые ароматные сигареты из валашского вилайета сопредельной Турции, которые не ввозились в Империю по причине драконовских пошлин, и теперь, опершись на перила, наслаждался одиночеством, засовывая окурки прямо в початую пачку. На нем было длинное черное пальто из дорогого кашемира и черная же фетровая шляпа. Весьма объемный коричневый дорожный портфель великий ритор поставил прямо на асфальт.

Мост Маршала Пилсудского едва заметно вибрировал под проезжавшими машинами и нервно содрогался, когда на него заезжали старомодные трамваи. Висевший над рекой туман через какую-то сотню метров уже полностью скрывал шеренги домиков под черепичными крышами, облетевшие деревья и редких прохожих, слонявшихся по набережной. Киннаму чудилось, что каждая сигарета заметно добавляет тумана в этот унылый, но не лишенный прелести пейзаж. Воды Вислы казались то желтоватыми, то темно-свинцовыми, и весь вид походил на сильно выцветшую старую фотографию.

Феодор прилетел в Краков утром и сразу же отправился на поиски папской резиденции, чтобы поскорей разделаться с официальной частью командировки и приступить к собственным делам. Но чем ближе он подходил ко дворцу понтифика – хотя для человека, хорошо знакомого с Константинополем, это здание казалось, скорее, просторным домом, – тем сильнее чувствовал, как ему не хочется туда заходить. Иоанн-Павел II, глава старокатоликов Польши, Франции и всего обитаемого мира, жил, разумеется, в самом центре города – в Старом Мясте. Великий ритор оказался в Кракове в середине декабря, и улочки заполняла предрождественская суета: всюду веселые толпы, развалы подарков, сувениров, сластей; иные прилавки были оформлены с большим вкусом и фантазией. Но Киннаму – хотя вряд ли он был объективен – виделась во всем одна лишь провинциальность, если и необъяснимая словами, то прекрасно ощущаемая сердцем. Ему нравились поляки – люди солидные и сосредоточенные, но при этом почти все они были немного нервными, отстраненными от реальности, словно смотрели на мир сразу с двух позиций – собственными глазами и неким вторым зрением, отрешенным, вознесшимся над землей и оттого грустным. Ректору Афинской Академии, привыкшему к кипению имперской жизни, такой взгляд казался застывшим, недостаточно динамичным. Сходное впечатление произвел и папский дворец, в котором не было ни малейшей претензии на соперничество с Ватиканом, на статус альтернативной резиденции вселенского понтифика: дескать, что уж тут притворяться, бывали у пап лучшие времена, да разве за ними теперь угонишься… Стоя напротив этой желтой двухэтажной постройки девятнадцатого века с банальным портиком из шести колонн и красной крышей, почти физически чувствуя тяжесть императорского послания в своем портфеле, Феодор мысленно усмехался и недоумевал: что занесло его сюда этаким невольным почтальоном, почему он должен беседовать с человеком, который в буквальном смысле провозгласил себя святее Римского папы только из тех соображений, что он твердо держится латинского языка и архаичных догматов? Провинция, провинция!..

Эта история началась несколько дней назад, когда с ним связался в режиме видеоконференции министр образования Георгий Ливадин. Он сообщил, что августейший, узнав о намечающейся поездке великого ритора в Краков, – тут министр замешкался на мгновение и посмотрел на Киннама выразительно, даже приподняв со значением палец левой руки; Феодор удивленно поджал губы: что бы могло означать такое внимание к его перемещениям?! – так вот, василевс просит ректора попутно выполнить важную миссию, а именно, побеседовать с краковским понтификом частным образом, как ученый с ученым, и передать ему лично в руки императорское письмо. Затем министр надел очки и процитировал собственноручную записку императора к ректору: «Дорогой Феодор, мы не хотим нагружать вас сверх меры, и притом несвойственной вам работой. Это не дипломатическое поручение, но и не курьерское. Просто благоволите передать письмо и поговорите с Иоанном ласково: пусть он поймет, что никто его обижать не собирается, что все действия по обмену святынями будут совершены исключительно по взаимовыгодной договоренности. Больше ничего от вас не нужно в данный момент, остальную работу выполнят специально уполномоченные люди…» На этом месте Ливадин сдернул с носа очки и, уставившись в камеру, пробормотал:

– Господин Киннам, я совершенно ничего не понимаю: при чем здесь вы, при чем Иоанн-Павел, – но письмо вам действительно отправлено, к вечеру его доставят. Надеюсь, вы не посрамите имени Академии, выполняя это ни к чему не обязывающее… то есть, я хочу сказать, крайне деликатное поручение?

– О, разумеется, это дело чести. – Феодор улыбнулся. – Не волнуйтесь, разберусь как-нибудь.

«„Ласково“! – Он мысленно фыркнул. – Можно подумать, понтифик – женщина и понадобились мои способности, чтоб ее обхаживать…» Тут Киннаму вспомнилась легенда о «папессе Иоанне» девятого столетия, и ректор едва не рассмеялся – впрочем, ощутив некоторую досаду. Несмотря на все симпатии к ее высочеству и юному итальянцу, которому предназначались ее рука и сердце, Феодору не особо хотелось выполнять подобные – а если уж быть честным, вообще любые – императорские поручения. Тем более в поездке, которую он запланировал целиком посвятить собственным научным изысканиям. Да и времени у него не так уж много, и неизвестно, удастся ли в Кракове осуществить задуманное…

В связи с объявленной на ноябрьском заседании Совета Европы помолвкой сына итальянского президента и византийской принцессы весь Старый Свет всполошился не на шутку. Правда, не из-за помолвки как таковой, а из-за требования Империи вернуть похищенные крестоносцами сокровища в обмен на долгожданное решение о строительстве нефтепровода Баку – Тифлис – Эги. Всех радовало то, что нефтяной кризис уже не так страшен, но в требовании такой символической уступки виделась слишком большая претензия, слишком большая!

В краковской папской ризнице хранилась, как считалось, древняя икона Божией Матери «Госпожа Дома», которую предшественники Иоанна Павла II вывезли из Рима. И вот, теперь Киннаму предстояло лично передать понтифику письмо августейшего… Да, это гораздо практичнее, чем отправлять послание с дипкурьером: ректор Афинской Академии – фигура заметная и известная в научном мире, а разговор двух ученых может носить абсолютно ни к чему не обязывающий характер. В то же время вопрос достаточно светский, ибо касается политики, а не межцерковных отношений, о которых полагалось бы говорить иерархам…

– Ну, и самое главное… – Тут министр смущенно кашлянул и сообщил Киннаму, что при удобном случае он вправе осторожно намекнуть понтифику, что Империя может кое-что предложить в обмен на святыню.

Икона «Госпожа Дома» когда-то являлась одной из главных святынь Фарского храма Богоматери, располагавшегося на территории Большого Дворца, и считалась покровительницей императорской семьи. В этом храме-реликварии до великого разорения хранилось множество святынь, связанных со Страстями Господними – довольно сомнительных, на взгляд современного ученого. И уж если думать о некоем символическом жесте, то, безусловно, лучше возвращать не странные артефакты вроде «детских пелен Христа», а икону, которая считалась защитницей августейшего семейства…

Внезапно в голове Киннама, созерцавшего фасад папского дворца, блеснула догадка, поразив своей ясностью и простотой. Феодор резко развернулся и пошел прочь по узким мощеным улочкам, лавируя среди неспешных горожан, рождественских елок, прилавков – сюда, на холодный мост, весь состоящий из тяг и заклепок. Он понял, что явившуюся мысль надо обдумать, а об аудиенции у папы можно договориться и завтра. Но, стоя над Вислой, великий ритор почему-то больше размышлял не о том, почему именно он должен здесь, в Польше, заботиться о мистической защите чужого семейства, а о том, что Краков с самого начала встретил его не слишком гостеприимно, отведя ему роль не исследователя, а исполнителя чужой воли, и внезапно заставил тяготиться холодным одиночеством… Уж не в отместку ли за то, что город показался Киннаму такой глубокой провинцией? А еще на Феодора нахлынуло давно, казалось, забытое воспоминание, связанное с Польшей, но не с Краковом, а с Варшавой. Лет восемь тому назад он познакомился там на научной конференции с потрясающей женщиной-ученым, Барбарой, яркой блондинкой, всегда немного насмешливой и страшно гордой. Они подружились быстро, как только могут подружиться опытный сердцеед и женщина без домашнего очага. Через несколько недель он снова приехал в Варшаву, уже специально к Барбаре, и теперь вспомнил то легкое и приятное волнение от сознания, что кто-то ждет его в этом чужом городе, надеется на встречу, поглядывает на часы. Ему показалось тогда, что вспыхнувшая между ними страсть могла бы перерасти в нечто большее, но… Роман вскоре увял, рассеялся как сон, осталось лишь незабываемое ощущение некой теплой и светлой точки, в которой сосредоточен целый город, которая одна делает его не чужим…

Висла медленно катила мутноватые воды, мост тихонько дрожал железными струнами в туманном воздухе, но в целом пейзаж оставался безучастным к сентиментальным размышлениям одинокого пришельца из другой страны и даже почти другого мира. «Что-то я тут попусту время трачу, – подумал Киннам. – Меня здесь все-таки ждут, меня ждет Роксана! И, наверное, еще кто-нибудь». Подхватив портфель и сойдя с моста на бульвар, он скомкал сигаретную пачку и бросил в ближайшую урну.

Ягеллонскую библиотеку, откуда ему не так давно прислали самое обнадеживающее письмо, Киннам, благодаря карте в айфоне, нашел быстро – огромное тяжеловесное здание с помпезным порталом, отделанным гранитом, с высоким трапециевидным крыльцом, где на ступенях сталкивались входящие и выходящие через единственную открытую дверь посетители. В высоченном холле было шумно, читатели образовывали очереди… С некоторым удивлением великий ритор обнаружил, что и перед тем окном, где выдавали спецпропуска, стоял изрядный «хвост». Несколько охранников в светло-зеленой форме меланхолично расхаживали в толпе, в самой их осанке Киннаму почудилось скрытое неодобрение всей этой толкотни и беспорядка, вызванных тягой к знаниям. А может быть, и самих этих знаний вообще?

По дороге Феодор растерял всю свою меланхолию и вполне готов был заняться поисками таинственной рукописи, но внезапно внутри зародилось сомнение, которое заставило его отойти к грязноватой стеклянной стене и призадуматься, разглядывая посетителей. Здесь было очень много студентов, но немало также людей среднего возраста и даже совсем пожилых. Большинство читателей уже имели пропуска, они сразу шли наверх по широкой лестнице, украшенной национальными флагами и канделябрами в виде бронзовых девушек. Но как же неспешно они поднимались – марш за маршем, чинно беседуя с коллегами. Так же неспешно двигались и сотрудники, которых можно было разглядеть за перегородками…

Внутренний голос запротестовал, и рассудок, помявшись, осторожно предупредил великого ритора: в таком месте даже со спецпропуском и при всяческом содействии ты провозишься неделю, прежде чем что-нибудь найдешь или хотя бы узнаешь, стоит ли искать. «В самом деле, нет ли другого пути, более быстрого? – подумал Киннам. – Что это я действую так шаблонно? Не попробовать ли просто… попытать счастье?»

Он вышел на улицу, поймал такси и назвал адрес издательства «Славянороссика». Таксист оказался понятливым и даже слегка болтал на любимом здешней интеллигенцией французском. По дороге Киннам попросил его остановиться около супермаркета: нужно было кое-что купить.

Издательство располагалось в старом здании, как и полагалось организации, занимающейся публикацией древних документов и старинных сочинений. Коридоры, отделанные деревянными панелями, были сплошь завалены папками, бумагой и пачками книг, но особой суеты не замечалось – видимо, работа шла достаточно размеренно. Главный редактор, пан Кшиштов Дембицкий, принял Киннама без лишних церемоний – миловидная секретарша даже не стала ему докладывать, вскочила с места, слегка поклонилась и испуганно пролепетала на скверном французском: «Проходите, проходите…» Улыбнувшись ей успокоительно, великий ритор отворил обитую мягкой кожей дверь и оказался прямо перед паном Кшиштовом. Дембицкий проворно выскочил из-за стола, учтиво раскланялся и пожал Киннаму руку. Потом усадил гостя в кресло у окна, а сам уселся напротив, не спуская с великого ритора глаз, в которых светилось вполне искреннее обожание. Но, возможно, пан издатель просто рад был оторваться от скучной работы? Феодор, тем не менее, почувствовал симпатию к этому человеку, которого видел впервые в жизни, хотя давно состоял с ним в переписке. Они поболтали о новинках издательства, о переводах, об оскудении научной мысли в современном мире и о том, что «старая гвардия» одна только и может нести бремя серьезного книгоиздания, и прочее в таком же духе. Киннам отметил про себя безукоризненный французский собеседника.

Над столом издателя висели два больших портрета: маршал Пилсудский на боевом коне перед кавалерийской лавой и генерал Добровольский, герой войны 1972 года, спаситель Польши, расстеливший карту прямо на броне боевой машины. В полутемном углу, слева от стола, помещалась большая, выполненная в сине-коричневых тонах Ченстоховская икона Девы Марии.

– Да, мы чтим наше прошлое! – гордо заметил пан Кшиштов, проследив взгляд гостя. – Это почти что настоящее для нас, ибо без такого славного прошлого мы бы сейчас… – Он сделал неопределенное движение рукой, словно бы вкручивал электролампочку.

– Понимаю. Тогда вам, наверное, понравится небольшой сувенир, который я вам привез. Мы ведь тоже чтим свое прошлое.

С этими словами он извлек из портфеля прекрасно изданный подарочный сборник «Афины: сквозь тысячелетия», подготовленный Академией к символическому двух с половиной тысячелетнему юбилею города – на обложке глянцевой репкой желтел расписанный свастиками сосуд геометрического периода.

– О, благодарю, благодарю вас, пан ректор! – Дембицкий расцвел, принимая двумя руками тяжеленную книгу. – Какая бумага! Какой запах! – воскликнул он, сунув нос в самую сердцевину раскрытого фолианта. – Вы знаете, новые тома – моя слабость, они как новорожденные дети, они…

– Но это еще не всё, погодите, – осторожно перебил его Киннам. – Вот, это тоже для вас, уже лично от меня, по старой дружбе. – Тут из недр портфеля появился знаменитый и бесспорно исключительный коньяк «Император»; великий ритор, правда, умолчал о том, что подарки предназначались в Ягеллонскую библиотеку…

– Прекрасно, прекрасно, господин Киннам! Я ваш должник. Признаться, очень люблю византийский коньяк. Сейчас найду рюмочки… – Пан Кшиштов сделал движение, чтобы подняться с кресла, но не очень уверенное, как показалось Феодору.

– Что вы, не стоит, – успокоил хозяина великий ритор, – это лично вам, поберегите для более значительного повода. Да я, признаться, и не пью коньяк до ужина.

– Ах, как жаль! – Дембицкий всплеснул руками. – А я уж хотел слегка отметить с вами нашу встречу…

– Ну что же, если желаете… – Великий ритор широко улыбнулся и поставил на столик большую бутылку «Зубровки», купленную по дороге сюда, а затем извлек из портфеля коробку с копченым мясом.

– Вы настоящий волшебник! – вскричал пан Кшиштов, восхищенно глядя на Киннама. – Вернее, нет, вы настоящий византиец: уж как начали удивлять, то нипочем не остановитесь.