Сказки гор и ручьёв

– Дед же мой живёт по ту сторону горы, и сегодня я зашла очень далеко от дома, – прибавила она.

– В таком случае ты, наверное, с аппетитом пообедаешь с нами, не так ли? – спросила Роксана и, взяв гостью за руку, провела ее в столовую. Комната эта была вся увешана дорогими восточными коврами; на столе же на белой скатерти блестело серебро.

За обедом оба брата пили вино в весьма умеренном количестве и притом не иначе, как обильно разбавив его водою; обе же женщины довольствовались исключительно одною водою. Разговор за столом – незатейливый, простодушный и нисколько не натянутый – был очень веселый. Рассказывались разные охотничьи похождения, из которых одно было невероятнее другого, в чём Роланда не только не отставала от братьев, но еще и умудрялась перещеголять их своими и того более невероятными рассказами и всё это таким серьёзным тоном, как будто готова была принять присягу в правдивости того, что рассказывала.

Братьев она поминутно смешивала, называя их то Мирэа Андреем, то Андрея Мирэем, что самой ей казалось очень забавным. Когда же Андрей отрекомендовал ей себя как тот, который спас ей жизнь, – причем Мирэа ревниво поспешил заметить, что от последних объятий медведя спас ее он, – она, смеясь, заметила им:

– Это отлично, что спасением своей жизни я обязана вам обоим, так как иначе мне постоянно приходилось бы быть в недоумении, не зная, наверное, который же собственно из вас спас меня.

После обеда она попросила, чтобы ей дали прялку и веретено, так как она хотела доказать, что-то, что говорила она на счёт удивительного своего искусства прясть, было вовсе не охотничьим рассказом. Эти последние слова были сказаны ею не без лукавой улыбки по адресу обоих братьев.

И действительно, изготовленная ею пряжа походила скорее на паутину, до того была она тонка и ровна, чему немало подивилась Роксана.

– Я и вышивать умею прекрасно, – сказала молодая девушка; – этому меня научила моя мать, которая сама умела прелестно вышивать и все надеялась с помощью различных рукоделий укротить мой резвый, неусидчивый нрав. Однако же я постоянно старалась справиться с заданной мне работою гораздо скорее, чем могла рассчитывать моя мать, и прежде, чем успевала она оглянуться, я уже опять торчала либо на конном заводе, либо где-нибудь в лесу на охоте.

Тут рассказчица чуть-чуть вздохнула.

– Теперь наш конный завод продан. Впрочем, здесь и ездить верхом среди этих несчастных гор нет никакой возможности: нет здесь ни простора, ни раздолья!.. А, да вот и моя лошадь пришла за мною! – воскликнула она и вскочила. – Теперь мне надо ехать, так как иначе я вернусь домой не раньше ночи, a дедушке моему, с его густыми нависшими бровями, около которых скопилось столько мелких морщин, в любое время не трудно, если он только захочет, принять вид очень свирепый.

Сказав это, она подбежала к Роксане, поцеловала ей руку, потом поклонилась братьям, махнув им своей меховой шапочкой, которую затем ухарски надвинула на свои длинные кудри, забежала в зал, схватила свой плащ и как вихрь выбежала во двор, где, подбежав к лошади, вскочила по-мужски в седло.

Оба брата, приказав оседлать своих коней, отправились провожать молодую гостью до рубежа своих владений, и все трое, уезжая, весело смялись, раскланиваясь с Роксаною, которая, хотя и с улыбкой, как-то грустно смотрела на них из окна. Чувство какого-то смутного страха все еще лежало у неё на сердце, хотя она и сама не могла-бы объяснить себе, почему это было так, и с величайшею радостью немедленно же вернула бы к себе назад своих милых сыновей.

Роланда непременно хотела галопом нестись с горы на гору. Помешать же ей исполнить такое свое желание оказалось делом далеко не лёгким; и не прежде, как попросили ее пожалеть бедных лошадей, перестала она погонять свою лошадь, причём, вздохнув, заметила: «И вот такие-то, еле подвигающееся вперёд четвероногие, называются у вас конями!»

Надвинувшаяся между тем ночь заставила Роланду пригласить своих провожатых завернуть к ее деду. Старик сидел у очага, поглаживая свою белоснежную бороду, доходившую у него чуть ли не до самого пояса.

– Ну, где же это ты опять у меня пропадала, сорванец ты мой? – добродушно ласково спросил он внучку.

– В ужасном плену в наказание за нарушение устава об охоте, дедушка. А вот и преследователи мои, которые проводили меня сюда, чтобы удостовериться, правдивы ли были мои показания.

Старик весьма благосклонно посмотрел на молодых людей, очень почтительно остановившихся перед ним. Вскоре был подан ужин, который прошёл также весело, как давеча обед в доме Роксаны.

На следующее утро, едва только рассвело, Андрей и Мирэа поспешили отправиться в обратный путь домой, причём немало изумились при виде цветов, дождём посыпавшихся вдруг на них из одного из окон. Но не успели они взглянуть вверх, как окно уже захлопнулось, и таким образом оба уехали, никого не увидев.

День этот положил начало беспрерывному ряду обоюдных посещений, прогулок верхом, охотничьих экскурсий в горах и мирных бесед у домашнего очага.

Иногда, однако же, на Роланду находили минуты тихой грусти, и в такие минуты она бывала еще более привлекательна. Тут она обыкновенно много говорила о покойных своих родителях и о круглом своем сиротстве; дед её – говорила она – очень стар и вероятно уже недолго поживете на свете, а куда она тогда денется – этого она и сама не знает.

– Не оскорбляй ты нас! – восклицал Андрей, – Разве мы тебе не братья? И разве нет для тебя места в нашем замке?

– Да и наша мать, разве не любит она тебя? – прибавлял Мирэа.

А между тем сердце Роксаны при таких разговорах каждый раз тревожно сжималось; но, несмотря на это, она всё-таки очень искренно и горячо любила свою милую резвую дикарку.

Но вот как-то раз вскоре после одного из подобных разговоров в замке совсем неожиданно услыхали вдруг отрывистый топот коня, быстро мчавшегося вверх по дороге к замку, и не более как через каких-нибудь две-три минуты Роланда, бледная, с непокрытою головою и распущенными волосами, вбежала в комнату к Роксане:

– Умоляю вас, именем всего святого, позвольте мне остаться у вас и жить в вашем доме! Дедушка мой скончался. Я сама закрыла ему глаза, вымыла его, положила в гроб и похоронила, и, делая всё это, ни разу не почувствовала ни малейшего страха. Но теперь в дом его наехали его родственники, целая орава, и начали спорить о его наследстве, ссорились, кричали, галдели, меня бранили и ругали за то, что дедушка и мне что-то завещал, а один из них, старый и лысый, вздумал упрашивать меня сделаться его женою! О, ужас! Вот уж тут-то я испугалась!!! Такой противный! Однако же я ему сказала, что зовут меня Урландой и что я так капризна и зла, что быть моим мужем будет для всякого одним лишь наказанием. Да и в самом деле я вовсе не желаю выходить замуж; а желала бы остаться у вас и жить здесь, пока не прогоните вы меня от себя.

Не без труда следила Роксана за этим быстрым потоком слов сильно взволнованной молодой девушки. Но еще труднее, оказалось, успокоить бедняжку. Однако же, наконец, ей удалось увести её в ту уютную, светлую комнату, в которой Роланда еще раньше уже не раз ночевала, и тут она ей сказала, что отныне дом этот будет её домом до тех самых пор, пока целы будут его стены и крыша.

Роланда кинулась обнимать ее, целовала ей руки и дала ей слово, что будет кротка и тиха – тиха как большое тихое озеро! Улыбнулась на это Роксана и заметила ей, что кротость явится в ней тогда, когда станет она женщиною замужнею.

– Но я вовсе не хочу выходить замуж, а желаю остаться девушкой, а главное быть вольной, вольной, как вольная пташка.

Роксана чуть слышно вздохнула, но тут же начала вдруг прислушиваться к голосам вернувшихся домой сыновей, при чем от неё не ускользнуло то, что оба, войдя, прежде всего, спросили о Роланде, которую издали видели в ту минуту, как неслась она вверх по горе к замку.

Удивительная перемена произошла во взаимном обращении обоих братьев с тех пор, как в замке поселилась Роланда, к которой оба относились как бы к младшей сестре. Да и самой молодой девушке, казалось, овладела с тех же пор небывалая в ней робкая застенчивость. Чаще прежнего стали оба брата уходить из дома; но уже не вместе, а врозь и всего чаще в совсем противоположные стороны; между тем как Роланда, оставаясь наедине с их матерью, была рассеяна, часто задумывалась, а порою украдкой даже и плакала. Иногда же в те минуты, когда она думала, что никто на нее не смотрит, она принималась как-то странно вглядываться попеременно то в одного из братьев, то в другого, a затем углублялась в саму себя, словно стараясь уяснить себе что-то такое, что, видимо, оставалось для неё тёмным. Впрочем, даже и теперь ещё ей не редко случалось смешивать обоих братьев; хотя теперь она при этом уже заливалась чистосердечным хохотом, а как-то тревожно только взглядывала на их мать, которая со своей стороны с затаённым страхом замечала, что над домашним её очагом, видимо, сгущалась чёрная грозовая туча и пуще Роланды старалась, чтобы никто не заметил слез, нередко проливаемых ею украдкой с тех пор, как сыновья её каждый в отдельности признались ей в своей глубокой, беспредельной и необоримой любви к молодой девушке, причём каждый из них в заключение спросил ее: