Сын охотника на медведей

Даже у обычно серьезных и молчаливых шошонов это вызывало веселую улыбку, а стоило одному из них, немного понимавшему английский, назвать чернокожего Слайдинг Бобом – Скользким Бобом, как это прозвище тотчас перешло из уст в уста, и впоследствии индейцы охотно пользовались им.

До сих пор линия горизонта на западе казалась сплошной и ровной. Теперь же глаз мог различить далекие изломы – вдали лежали горы, но вовсе не призрачно-голубоватые с размытыми очертаниями, а имеющие четкие контуры, несмотря на большое расстояние, которое необходимо было преодолеть, прежде чем достичь их подножий.

Воздух в той местности настолько чист, что любые предметы, удаленные друг от друга на многие мили, кажутся очень близкими, и люди заблуждаются, думая добраться до них за несколько минут. При этом атмосфера так заряжена электричеством, что, если два человека касаются друг друга руками или локтями, тотчас проскакивают заметные и ощутимые искры. Индейцы сонорской языковой группы называют это явление мох-ав-кун, то есть «огонь москита». Электрическое напряжение, как известно, стремится к балансу, который находит в разрядке, а потому зарницы сверкают здесь беспрерывно, хотя на небе нигде, даже на горизонте, не видно ни облачка. Часто кажется, будто все вдали охвачено пламенем, но это на самом деле не опасно ни для людей, ни для животных. Лишь только прерию окутывают сумерки, непрерывное свечение и накал электричества в атмосфере рождают поистине неописуемые картины; даже грубая душа привыкшего к подобным представлениям вестмена не может устоять перед очарованием увиденного. Он, всегда полагающийся только на свои силы, чувствует себя маленьким и бессильным перед таинственными явлениями. То же самое ощущает и индеец. Ве-куон-пе-та-вакан-шецах – «огонь вигвама Великого Духа»– так называют зарницу сиу. «Маниту анима аваррентон!»(«В молнии я видел Маниту!») – говорит индеец из племени юта-змееногих, когда сообщает своим о том, что озарило его путь.

Но для краснокожего в случае войны эти электрические разряды могут стать очень опасными. Ведь индеец верит, что воин, убитый ночью, навсегда обречен жить в Стране Вечной Охоты во мраке. Поэтому он пытается по возможности уклониться от ночной схватки и нападает преимущественно на рассвете. Но погибший в «огне вигвама Великого Духа»– в зарнице – не ступает на том свете по темному пути; для него охотничьи и боевые тропы залиты светом. Вот почему индеец не боится при свете трепещущей зарницы идти размашистым шагом, за что бывает вынужден поплатиться скальпом, а то и жизнью. Та же участь может, разумеется, постичь и просто любого другого несведущего человека.

Малыш Фрэнк никогда до сей поры не наблюдал в ясном небе непонятных ему подобных явлений. Поэтому он не преминул заметить ехавшему следом Толстяку:

– Герр Пфефферкорн, вы там, за океаном, в Германии, были гимназистом и, пожалуй, можете вспомнить кое-что из ваших психизических уроков. Отчего это тут, собственно, все так светится и сверкает?

– Уроки не «психизические», а физические, – поправил Толстяк, вполне понимая, что это замечание может вывести из себя самодовольного саксонца.

– Да в этом, пожалуй, вы едва ли разумеете лучше меня! Знаете ли, у меня тоже есть заслуги! Можете поверить мне на слово. Особенно, что касается орфографии и контрпункции. Я совершенно точно знаю, как пишется любое такое иностранное словцо, а уж выговорить его правильно для меня нет проблем. Понятно! Говорю я «психические» или «физические»– нашему кайзеру все равно. Самое главное – правильно произносить «иксилумп»!

– «Ипсилон», имели вы в виду.

– Что? Это я-то не знаю, как произносится предпоследняя буква моего родного алфавита? Если вы мне еще раз это повторите, произойдет нечто такое, что сделает вас душевнобольным! Разве такой почитатель науки, как я, может позволить легко смириться с подобным положением?! Вы не умеете давать академических ответов на мои вопросы, а потому выход у вас один: попытаться тихонько прогрызть зубами выход из той западни, в которой вы сейчас оказались. Но если вы думаете, что вам это удастся, тогда вы, большей частью, ошибаетесь во мне! Я как раз тот человек, который обязан доказать вам, что мельник – не трубочист! Я спросил вас о зарнице, но никак не об «иксилумпе» и психизической геометрии. Можете вы мне дать ответ или нет?

– Всегда пожалуйста, – улыбнулся Толстяк.

– Ну, так давайте! Итак, почему здесь так сильно сверкает?

– Потому что накопилось много электричества.

– Да? И это вы называете ответом? Чтобы давать такие ответы, пожалуй, можно обойтись и без учебы в гимназии! Хоть я и не посещал никаких альма-фатер[83 - Естественно, Фрэнк имеет в виду альма-матер (лат. alma mater – кормящая мать) – старинное студенческое название университета (дающего духовную пищу).], не был студентом и никогда не участвовал в пирушках и всяких там, знаете ли, студенческих штучках, все же и я совершенно точно знаю, что если вокруг все светится, то электричество где-то рядом. Нет следствия без причины. Если кто-нибудь огреб оплеуху, то обязательно есть и тот, кто намылил ему шею. А если сверкает зарница, то… то…

– То должен быть кто-то, кто зажег ее, – подытожил Джемми и снова засмеялся.

Секунду Хромой Фрэнк был спокоен – вероятно, осмысливал слова Толстяка, но потом завопил:

– Послушайте, герр Пфефферкорн, очень хорошо, что мы еще не побратались, ибо теперь я немедленно даю вам отставку, хотя для вашего бюргерского гербового щита это было бы позором! Неужели вы думаете, что я позволю попортить мое этимонголическое словообразование? Что же, собственно, так раздражает вас в моей прекраснейшей речи? Будьте добры заканчивать только те предложения, которые начинали сами. Зарубите себе на носу! Если начинаю я, то я и заканчиваю, ибо мое предложение – моя духовная и философская собственность. Если я остроумно и скромненько сравниваю электричество с оплеухой, то вы не имеете ни малейшего права овладевать моим сопоставлением, как разбойничий атаман. Мошенников-конокрадов вздергивают – таков закон прерии! А если кто-либо отважится угнать у меня мое собственное высказывание, то и я собью его с коня пулей! Я хотел выстроить потрясающий вывод, но как только мои соответствующие promesse[84 - Фрэнк путает французское слово promesse (букв. – обещание) с латинским praemisse (предпосылка).] были готовы, тут вы навесили совершенно неверный confusio[85 - Фрэнк продолжает путать понятия; на этот раз он имеет в виду conclusio (лат. – вывод, заключение), а говорит confusio (лат. – замешательство, смущение).] и разрушили мою логическую деликатность таким отвратительным способом. Я…

– Вы хотели сказать «praemisse», а не «promesse», – прервал Толстяк поток воинственной речи. – И не «confusio», a «conclusio»!

– Так! Вы что, в самом деле великолепный знаток антикварной языковой системы? Если кто-то в свои школьные годы услышал, что Рим был построен на семи кирпичах, то после этого он еще, чего доброго, возомнит себя чистейшей воды виртуозом всей латыни! Вы, собственно говоря, употребляете нижнелатинский диалект, мой же учитель в Морицбурге пользовался латинским литературным, при этом он знал знаменитый язык Цицерона и прекрасной Мелузины[86 - Цицерон, Марк Туллий (род. в 106 г. до н. э., убит в 43 г. до н. э. ) – римский оратор, политический деятель и писатель, автор классических трудов по риторике и философии государства. Общепризнанно считается создателем классической латинской художественной прозы. Мелузина – русалка из средневековой французской легенды, переложенной в прозе в 1387 году; по этому произведению в Германии в 1456 году был написан роман, впоследствии ставший подлинно «народной книгой», как утверждает немецкая энциклопедия «Meyers Lexikon».]. Но вы в своей гимназии учите латынь только по вершам и любите повторять: «Что декламировать нельзя – ни то, ни се, мои друзья!» И если вплоть до выпускного класса вы сами вели себя именно как «ни то, ни се», то и теперь, став охотником прерий, задаетесь вашим знанием иностранного языка и не желаете допускать моих «promesse» и «confusio». За всю свою жизнь я не слышал ни разу ни о каких там «conclusio» даже в Морицбурге, а это о чем-то говорит! Итак, окажите мне, да и себе тоже, любезность – останьтесь при своем мнении. Ведь речь шла о зарнице и об электричестве. Вы утверждаете, что зарница сверкает из-за электричества. А теперь я спрашиваю дальше – почему этого электричества так много именно здесь, в этой местности? Я еще нигде и никогда не натыкался на такую концентрацию энергии. Так что, можете ответить? Сейчас у вас лучшая во всей вашей жизни возможность либо выдержать экзамен, либо попасться на крючок экоменического консилиума.

Толстяк Джемми громко расхохотался. В удивлении уставившись на него, «ученый» саксонец спросил:

– Что это вы так кларнетно зубы скалите? Неужели вы смеетесь только от смущения, что я в своем филгармоническом красноречии проявляю такое неожиданное мастерство? О, мне очень любопытно, каким способом вы выкрутитесь, дорогой герр Пфефферкорн!

– Да уж! – отозвался Джемми, щеки которого продолжали трястись, как тесто. – Ваш вопрос, конечно, весьма сложен. Над ним, наверное, в напрасных муках сломал бы голову даже какой-нибудь профессор.

– Что? Значит, у вас нет никакого другого ответа?

– Может, и есть.

– Так выкладывайте! Я весь во внимании до самых ушных мочек!

– Возможно, что тут всему виной руды, которых в Скалистых горах полным-полно. Металл и притягивает такую пропасть электричества.

– Залежи металла? Электричеству в них делать нечего! Объяснение, которое вы, как бывший гимназист, не нашли, на самом деле очень простое. Как-то морицбургский учитель в одной из конфиденциальных бесед, когда вокруг не было ни души, взяв с меня честное слово, поведал тайну, что электричество возникает в результате трения! Признаете вы это?

– Весьма охотно.

– Итак, буря «трет» землю; бесчисленные миллионы травяных стебельков трутся друг о друга; огромное количество сучьев, ветвей и листьев деревьев тоже трутся; бизоны катаются по земле, избавляясь от насекомых, – и это трение. Короче и яснее – именно в этой местности, как ни в какой другой, создается сильнейшее трение, и именно здесь, само собой разумеется, должен накапливаться чудовищно огромный запас электричества. Стало быть, вот вы и получили простейшее и бесспорнейшее объяснение из компетентнейших уст. Может, вы желаете, чтобы я объяснил эти слова более доходчиво?

– Нет, нет, – улыбнулся Джемми. – Сыт по горло!

– Тогда воспримите разъяснение со всей серьезностью и должным вниманием. Но попрошу – никаких смешков! Кто так много и беспричинно улыбается, тот выдает в себе сангвино-холерика, а следовательно, имеет пустое френологическое строение черепа и незначительную лояльную систему спинного мозга. А то, что вы, кроме того, страдаете еще и даром острой хронической рассудительности, то это вы доказали, поскольку вы, и только вы, виноваты в том, что нас схватили шошоны. Если бы этот славный Олд Шеттерхэнд не пришел бы нам на выручку, то мы, безусловно, совершили бы опасное сальто-квартале в Страну Вечной Охоты.

– Мортале, а не «квартале»!

– Да замолчите вы! Такое, надеюсь, не произойдет со мной снова в этой четверти года, потому я говорю «квартале». Наш научный разговор теперь, впрочем, finis parterra[87 - Искаженное латинское «конец света»; так Фрэнк дает понять, что разговор окончен.], ибо мы уже вблизи гор, а там, впереди, остановились наши разведчики. Стало быть, они наверняка обнаружили что-нибудь важное.

Маленький псевдоученый муж, пребывая в эйфории от сего ультранаучного спора, не обратил никакого внимания на то, что отряд тем временем преодолел значительное расстояние. Голубая трава совсем исчезла; на ее месте появилась овсяница, почему-то источавшая аромат свежескошенного сена, а неподалеку уже стеной возвышались кусты, над которыми покачивались кроны красных кленов. Эти деревья любят влажную почву, и люди воспрянули духом, потому что теперь, после жаркой скачки, они, пожалуй, могли рассчитывать на освежающее питье.

У границы кустов разведчики остановились. Когда основной отряд приблизился, они замахали руками, призывая к осторожности, а один из них закричал: «Намбау, намбау!»

Собственно, слово это означает «ноги», но здесь оно означало «следы». Таким образом, разведчики давали понять, что нужно быть осторожными и не стереть обнаруженные ими отпечатки, прежде чем их прочитают предводители.

Вокаде, не обращая внимания на их знаки, скакал прямо к ним.

– Вец товеке! – крикнул ему с негодованием тот же, кто уже подавал свой голос.

Это означало «молодой человек!». Поступки молодых людей, пожалуй, не так обдуманны, как у пожилых, поэтому выражение, содержащее подобный упрек, не могло сильно оскорбить Вокаде. И все же он ответил достаточно серьезно:

– Мои братья хотят сосчитать зимы, которые прожил Вокаде? Он точно знает, что делает. Он знает эти следы, потому что здесь есть отпечатки и его ног. На этом месте Вокаде делал привал вместе с сиу-огаллала, прежде чем они выслали его искать палатки шошонов. Отсюда они поскакали прямо на запад, чтобы достичь реки Большого Рога, и наверняка оставили для Вокаде примету, с помощью которой он сможет быстро следовать за ними.

По месту, где они остановились, знатоку нетрудно догадаться, что несколько дней назад тут был лагерь большой группы всадников; но сделать такой вывод мог только хорошо тренированный глаз, поскольку вытоптанная трава успела полностью подняться, распрямившись во всю длину своих стеблей. Лишь по ближайшему кустарнику, верхушки веток которого отсутствовали, можно было сделать вывод, что здесь, очевидно, поработали лошадиные зубы.

После разъяснений, которые дал Вокаде, задерживаться было бы неразумно. Поэтому отряд тотчас снова двинулся дальше.

Хотя солнце и стояло в зените, а стало быть, наступил самый жаркий период дня и лошади нуждались хотя бы в короткой передышке, люди не торопились давать свободу животным, по крайней мере, до тех пор, пока не достигнут воды.

Равнина закончилась, и дорога пошла в гору. Теперь со всех сторон всадников обступали горные хребты, а вскоре отрад оказался в широкой, поросшей все той же овсяницей низине, запертой лабиринтом высоких скал, подступавших все ближе и ближе. Кустарник очень скоро сменился карликовыми бальзамовыми тополями, которые, очевидно, не могли здесь развиться в настоящие деревья, а также дикими грушами, называемыми американцами spiked-hawthorn.

Редкие деревья теперь объединились в перелески, и самих пород деревьев стало больше: замелькали белый ясень, каштаны, крупноплодные дубы, липы и другие деревья, по стволам которых до самых вершин взбирались пурпурные кирказоны[88 - Кирказон (Aristolochia) – род растений семейства кирказоновых; многолетние травы (часто с вьющимися стеблями) и деревянистые лианы. Существуют около 350 видов (по другим данным – до 500), обитающих в тропических, реже умеренных областях земного шара.].

Когда позже дорога у одной из скал резко свернула на север, взорам всадников открылись заросшие густым лесом горы. Вот там-то уж наверняка должна была быть вода. Две обезображенные трещинами вершины круто вздымались впереди напротив друг друга. Меж ними едва втискивалась узкая долина, по которой струился ручеек. Свернуть туда или продолжать двигаться в прежнем направлении?

Олд Шеттерхэнд окинул зорким взглядом опушку леса. Через секунду он удовлетворенно кивнул головой, как бы согласившись с самим собой, и произнес:

– Теперь наш путь лежит налево, в долину.

– Почему? – осведомился Длинный Дэви.

– Взгляните вон на ту липу. Разве вы не видите в ее стволе ветвь ели?